ус (иначе Гамбринус) - легендарный король Фландрии и изобретатель
пива] - этот король фландрский и король пивной жил  за  девятьсот  лет  до
Рождества Христова и на случай попойки,  чтобы  не  оказаться  безоружным,
всегда носил на голове кружку.
   Внезапно  заныли,  забили,  запели,  загудели,   задудели,   зазвонили,
загремели колокола, волынки, свирели, барабаны и железки.
   Этот содом  послужил  богомольцам  знаком,  по  которому  они,  семерка
супротив семерки, давай смазывать друг друга свечками по лицу.  Вследствие
этого на всех напал великий чох. Потом загуляли посохи. А там - кто во что
горазд: один лягается, другой бодается, третий пинается. Вон тот ринулся в
бой на бараний манер - головой вперед, надвинув шлем  по  самые  плечи,  и
сослепу наткнулся на семерку рассвирепевших богомольцев, а уж те  за  себя
постояли.
   Плаксы и трусы ревели от боли, но в то время как они все еще хныкали  и
жалобно взывали к богу, на них с быстротой молнии налетели  две  дерущиеся
семерки богомольцев, опрокинули несчастных  плакс  и  безжалостно  по  ним
прошлись.
   А отшельник смеялся.
   Другие семерки, сплетясь, точно виноградные лозы, скатились  по  обрыву
прямо в реку, но и там,  не  охладив  ярости,  все  еще  колошматили  друг
дружку.
   А отшельник смеялся.
   Те, что остались на плато, подставляли один  другому  синяки,  вышибали
зубы, задавали волосяного деру, рвали в клочья штаны и полукафтаны.
   А отшельник смеялся и приговаривал:
   - Так, так, ребятушки! Кто лихо бьет, тот  крепко  любит.  На  сильного
бойца все красотки  зарятся.  Риндбибельская  божья  матерь,  вот  это,  я
понимаю, мужчины!
   А богомольцы рады стараться.
   Тем временем Клаас приблизился к отшельнику, Уленшпигель  же,  крича  и
хохоча, рукоплескал дерущимся:
   - Отец, - молвил Клаас, - что эти  бедняги  такого  натворили?  Кто  их
неволит избивать друг дружку до полусмерти?
   Но отшельник не слушал его и кричал:
   - Эй вы, дармоеды, что приуныли? Устали кулаки - слава тебе господи,  у
вас ноги есть. Они вам не на то даны, чтобы удирать, как зайцы. Чем  можно
высечь из камня огонь? Ежели по камню ударить  железом.  Что  лучше  всего
распаляет мужчину в летах? Ежели остервениться и надавать ему тумаков.
   При этих словах добрые богомольцы сызнова пустили в ход шлемы, кулаки и
пинки. В этой лютой битве сам стоглазый Аргус не различил бы ничего, кроме
облака пыли да кончика шлема.
   Внезапно отшельник зазвонил в колокол. Дудки, барабаны, трубы, волынки,
свирели и железки разом стихли. Это был сигнал к миру.
   Богомольцы подобрали раненых. У некоторых воинов  распухшие  от  злости
языки не помещались во рту. Но потом они все же сами вошли обратно в  свои
обиталища. Хуже всего пришлось тем, кто надвинул шлем чуть не  по  шею,  -
как они ни трясли головой, шлемы держались крепче, нежели зеленые сливы на
ветке, и падать с головы не желали.
   Наконец отшельник сказал богомольцам:
   - Теперь пусть каждый пропоет  "Богородицу",  и  можете  идти  к  своим
благоверным.  Через  девять  месяцев  в  нашей  округе  будет  столько  же
новорожденных,  сколько  в  сегодняшнем  сражении  участвовало  доблестных
ратоборцев.
   Тут отшельник запел "Богородицу",  другие  подхватили.  А  колокол  все
звонил, все звонил.
   Отшельник призвал на них благословение Риндбибельской божьей  матери  и
сказал:
   - С миром изыдите!
   Богомольцы, горланя, распевая песни,  наступая  друг  другу  на  пятки,
двинулись в Мейборг. Жены, и старые и молодые, ждали их на порогах  домов,
и они ворвались в свои собственные дома, будто  лихие  вояки  в  приступом
взятый город.
   Колокола в Мейборге звонили  без  устали.  Мальчишки  свистели,  орали,
играли  на  rommelpot'ах  [примитивный  музыкальный   инструмент,   букв.:
гремящий горшок (флам.)].
   Кружки, кубки, чарки, стаканы,  рюмки,  полуштофы  ласкали  слух  своим
звеньканьем. Вино лилось в глотки потоками.
   Трезвон все еще не смолкал, ветер все еще по временам доносил  мужские,
женские и детские поющие голоса, когда Клаас снова обратился к  отшельнику
и спросил, какие небесные блага надеются снискать эти  добрые  люди  столь
суровой епитимьей.
   Отшельник засмеялся и сказал:
   - Ты видишь на крыше двух каменных бычков? Стоят они  там  в  память  о
чуде святого Мартина: святой Мартин превратил двух волов в  двух  быков  и
заставил их бодаться. Потом он час с лишним мазал им сальной свечкой и тер
корой морды. Я как узнал про это чудо - сейчас купил за большие  деньги  у
его святейшества грамоту и поселился здесь. С той поры все старые хрычи  и
пузаны из Мейборга и из окрестных сел уверовали, что при  моем  содействии
богородица взыщет  их  своею  милостью,  ежели  они  вместо  елеепомазания
хорошенько отхлещут друг друга свечками, а потом отдубасят  неоструганными
палками, а неоструганная палка - это  знак  силы.  Женщины  посылают  сюда
своих  старых  мужей.  Дети,  зачатые   после   паломничества,   рождаются
неутомимыми, отважными,  неуемными,  прыткими,  -  вояки  из  них  выходят
отличные. Ты меня узнаешь? - неожиданно обратился он с вопросом к Клаасу.
   - Да, - отвечал Клаас, - ты мой брат Пост.
   - Он самый, - подтвердил отшельник. - А что это  за  малыш  корчит  мне
рожи?
   - Это твой племянник, - отвечал Клаас.
   - Какая разница между мной и императором Карлом?
   - Большая разница, - отвечал Клаас.
   - Нет, небольшая, - возразил Пост. - Он для своей пользы и удовольствия
заставляет людей убивать друг друга, я же для своей пользы и  удовольствия
заставляю их колотить друг друга, только и всего.
   Затем он повел родичей в свое жилище, и там они пировали  и  веселились
одиннадцать дней без передышки.



13

   Простившись с братом, Клаас опять сел на  своего  осла,  а  Уленшпигеля
посадил сзади. Когда они проезжали через главную площадь  в  Мейборге,  он
заметил, что собравшиеся там во множестве и  стоявшие  кучками  богомольцы
при виде их приходят в ярость  и,  размахивая  посохами,  восклицают;  "У,
негодник!" А все дело в том,  что  Уленшпигель,  спустив  штаны  и  задрав
рубашонку, показывал им задний свой лик.
   Видя, что богомольцы грозят его сыну, Клаас спросил его:
   - За что это они на тебя сердятся?
   - Я, батюшка, сижу себе на ослике да помалкиваю, а они ни с того  ни  с
сего обзывают меня негодником, - отвечал Уленшпигель.
   Клаас посадил его перед собой.
   На новом месте Уленшпигель показал  богомольцам  язык  -  те  завопили,
замахали кулаками и, подняв (свои  неоструганные  посохи,  бросились  бить
Клааса и осла.
   Но Клаас, дабы избежать расправы, вонзил пятки в  бока  ослу  и,  в  то
время как преследователи, пыхтя, мчались вдогонку, обратился к сыну:
   - Видно, в недобрый час появился ты  на  свет.  И  то  сказать:  сидишь
передо мной, никого не трогаешь, а они рады убить тебя на месте.
   Уленшпигель смеялся.
   Проезжая через Льеж (*12), Клаас узнал, что бедные поречане  умирали  с
голоду и что они  подлежали  юрисдикции  официала  [должностное  лицо  при
епископе], то есть суда духовных особ. Они подняли восстание и потребовали
хлеба  и  светского  суда.  По  милости  монсеньера  де  ла  Марка  (*13),
сердобольного архиепископа, иных обезглавили, иных повесили, иных  сослали
в изгнание.
   Клаасу попадались на дороге  изгнанники,  бежавшие  из  тихой  льежской
долины, а  неподалеку  от  города  он  увидел  на  деревьях  трупы  людей,
повешенных за то, что им хотелось есть. И он плакал над ними.



14

   Клаас привез домой от брата Иоста полный мешок денег да красивую кружку
английского олова, и теперь в его доме и в праздники и  в  будни  пир  шел
горой, ибо мясо и бобы у него не переводились.
   Клаас частенько наливал  в  большую  оловянную  кружку  dobbelkuyt'а  и
осушал ее до капельки.
   Уленшпигель ел за троих и копался в блюдах, как воробей в куче зерна.
   - Того и гляди, солонку съест, - заметил однажды Клаас.
   - Если солонки сделаны, как у  нас,  из  хлебной  корки,  то  время  от
времени  их  надо  съедать,  иначе  в  них  черви  заведутся,  -   отвечал
Уленшпигель.
   - Зачем ты вытираешь жирные руки о штаны? - спросила Сооткин.
   - Чтобы штаны не промокали, - отвечал Уленшпигель.
   Тут Клаас как следует хлебнул из кружки.
   - Отчего это у тебя здоровенная кружища, а у меня махонький  стаканчик?
- спросил Уленшпигель.
   - Оттого что я твой отец и набольший в доме, - отвечал Клаас.
   - Ты пьешь  уже  сорок  лет,  а  я  всего  только  девять,  -  возразил
Уленшпигель, - твое время прошло, мое начинается, значит,  мне  полагается
кружка, а тебе стаканчик.
   - Сынок, - сказал Клаас, - кто захочет влить в бочонок Целую бочку, тот
прольет пиво в канаву.
   - А ты будь умней и лей свой бочонок в мою  бочку  -  я  ведь  побольше
твоей кружки, - отрезал Уленшпигель.
   Клаас пришел  в  восторг  и  позволил  ему  выпить  целую  кружку.  Так
Уленшпигель научился балагурить за угощение.



15

   Сооткин носила под поясом наглядное доказательство того, что  ей  скоро
вновь предстоит сделаться матерью. Катлина тоже была беременна и от страха
никуда не выходила из дому.
   Сооткин пошла ее навестить.
   - Ах! - воскликнула удрученная Катлина. - Что мне делать  с  несчастным
плодом моего чрева? Придушить его, что ли? Нет, лучше  умереть  самой!  Но
ведь если стражники найдут у меня внебрачное  дитя,  они  с  меня,  как  с
какой-нибудь гулящей девки, сдерут двадцать флоринов, да еще и высекут  на
Большом рынке.
   Сооткин сказала ей несколько  ласковых  слов  в  утешение  и  задумчиво
побрела домой.
   Как-то раз она спросила Клааса:
   - Если у меня будет двойня, ты меня не побьешь, муженек?
   - Не знаю, - отвечал Клаас.
   - А если этого второго ребенка рожу не я и  если  он,  как  у  Катлины,
неизвестно от кого - может, от самого черта? - допытывалась Сооткин.
   - От чертей бывает огонь, дым, смерть, но не дети, - возразил Клаас.  -
Катлинина ребенка я бы усыновил.
   - Да ну? - удивилась Сооткин.
   - Мое слово свято, - отвечал Клаас.
   Сооткин понесла эту весть Катлине.
   Катлина обрадовалась и, не помня себя от счастья, воскликнула:
   -  Ах  он,  благодетель!  Спас  он  меня,   горемычную.   Господь   его
благословит, и дьявол его благословит, - промолвила она с дрожью в голосе,
- если только это дьявол породил бедного моего ребенка - вон он  шевелится
у меня под сердцем.
   Сооткин родила мальчика, Катлина - девочку. Обоих понесли крестить  как
детей Клааса. Сын Сооткин был назван Гансом и  скоро  умер,  дочь  Катлины
была названа Неле и выжила.
   Напиток жизни она пила из четырех сосудов: из двух сосудов у Катлины  и
из двух сосудов у Сооткин. Обе женщины ласково пререкались,  кому  из  них
кормить ребенка. Но  Катлина  вскоре  вынуждена  была  лишить  себя  этого
удовольствия, чтобы не подумали, откуда  же  у  нее  молоко,  раз  она  не
рожала.
   Когда ее дочку Неле отняли от груди, Катлина взяла ее к себе и  пустила
к Клаасам только после того, как девочка стала называть ее мамой.
   Соседи одобряли Катлину за то, что  она  взяла  на  воспитание  девочку
Клаасов: она, мол, живет - горя не знает, а те никак из нужды не выбьются.



16

   В одно прекрасное утро Уленшпигель сидел дома и от  скуки  мастерил  из
отцовского  башмака  кораблик.  Он  уж  воткнул  в  подошву  грот-мачту  и
продырявил  носок,  чтобы  поставить  там  бушприт,  как  вдруг  в  дверях
показалась верхняя часть тела всадника и голова коня.
   - Есть кто дома? - спросил всадник.
   Есть, - ответил Уленшпигель, - полтора человека - и лошадиная голова.
   - Это как же? - спросил всадник.
   - А так же, - отвечал Уленшпигель. - Целый человек - это я, полчеловека
- это ты, а лошадиная голова - это голова твоего коня.
   - Где твои родители? - спросил путник.
   - Отец делает так, чтоб было и шатко и валко, а мать старается осрамить
нас или же ввести в убыток, - отвечал Уленшпигель.
   - Говори яснее, - молвил всадник.
   - Отец роет в поле глубокие ямы, чтобы туда свалились охотники, которые
топчут наш посев, - продолжал Уленшпигель. - Мать пошла денег призанять. И
вот если она вернет их не сполна, то это будет срам на нашу голову, а если
отдаст с лихвой, то это будет нам убыток.
   Тогда путник спросил, как ему проехать.
   - Поезжай там, где гуси, - отвечал Уленшпигель.
   Путник уехал, но когда Уленшпигель принялся из второго Клаасова башмака
делать галеру, он возвратился.
   - Ты меня обманул, - сказал он. -  Там,  где  плещутся  гуси,  -  грязь
невылазная, трясина.
   - А я тебя посылал не туда, где гуси плещутся, а туда, где они ходят, -
возразил Уленшпигель.
   - Одним словом, покажи мне дорогу,  которая  идет  в  Хейст,  -  молвил
путник.
   - У нас во  Фландрии  передвигаются  люди,  а  не  дороги,  -  возразил
Уленшпигель.



17

   Однажды Сооткин сказала Клаасу:
   - Муженек, у меня душа не на месте: Тиль вот уже третий день  домой  не
является. Как ты думаешь, где он?
   На это ей Клаас с унылым видом ответил:
   - Он там, где все бродячие собаки, то есть на большой дороге, с  такими
же, как и он, сорванцами. Наказание господне, а не сын. Когда он  родился,
я подумал, что это будет  нам  отрада  на  старости  лет,  что  это  будет
помощник в доме. Я надеялся, что из него выйдет честный  труженик,  но  до
воле злой судьбы из него вышел бродяга и шалопай.
   - Ты уж больно строг к своему сыну, муженек, - заметила Сооткин. - Ведь
ему только девять лет - когда же и пошалить, как не в эту пору? Он  -  все
равно что дерево: дерево сперва сбрасывает чешуйки, а потом уж  обряжается
в свою красу и гордость - в листья. Он озорник, это верно, но озорство  со
временем ему еще пригодится, если только он обратит его не на злые  шутки,
а на полезное дело. Он любит подтрунить над кем-нибудь, но со  временем  и
это ему пригодится в какой-нибудь веселой компании.  Он  все  хохочет,  но
если у человека с детства постное лицо, то это дурной знак: что же  с  ним
будет потом? Он, говоришь, много бегает? Стало быть,  того  требует  рост.
Бездельничает? Ну так ведь в его возрасте еще не сознают,  что  труд  есть
долг. Иной раз несколько суток кряду шляется неизвестно где? Да  ведь  ему
невдогад, что он нас этим огорчает, а сердце  у  него  доброе,  и  он  нас
любит.
   В ответ Клаас только головой покачал, а когда он уснул,  Сооткин  долго
плакала втихомолку. Под утро привиделось ей, будто ее  сын  лежит  больной
где-то на дороге, и она вышла посмотреть, не идет ли он. Но никого не было
видно. Тогда она стала смотреть в окно. Чуть заслышит легкие детские  шаги
- сердце так и забьется, а увидит бедная мать, что это не Уленшпигель, - и
в слезы.
   Уленшпигель же со своими дрянными товарищами был в это время в  Брюгге,
на субботнем базаре.
   Кого-кого только на этой толкучке не встретишь! Башмачников в палатках,
старьевщиков, антверпенских  meesevanger'ов,  по  ночам  ловящих  с  совою
синиц, собачников, продавцов кошачьих шкурок, идущих на перчатки,  манишки
и камзолы, покупателей всякого разбора:  горожан  и  горожанок,  лакеев  и
служанок, хлебодаров, ключников, поваров и поварих, и все это выкрикивает,
перекрикивает, хвалит и хает товар.
   В одном  углу  была  натянута  на  четыре  шеста  красивая  парусиновая
палатка. У входа стояли поселянин  из  Алоста  и  два  монаха,  собиравшие
пожертвования; поселянин показывал благочестивому люду всего за один натар
осколок  плечевой  кости  св.Марии  Египетской  [христианская  святая;  по
преданию, в молодости была блудницей, а потом раскаялась]. Хриплым голосом
восхвалял он добродетели этой святой и  в  славословии  своем  не  забывал
упомянуть, как она, за неимением денег,  боясь  погрешить  против  святого
духа, если откажет  в  вознаграждении  за  труд,  уплатила  некоему  юному
перевозчику натурой.
   Оба монаха кивали головой в  знак  того,  что  все  это  сущая  правда.
Поодаль дебелая краснерожая бабища,  блудливая,  как  Астарта  [у  древних
финикиян богиня плодородия в любви; в  позднейшие  времена  ее  имя  стало
символом распутства], дула что есть мочи в мерзкую волынку, а премиленькая
девчурка пела-заливалась, будто пеночка, но ее никто не слушал. Над входом
в палатку, подвешенная веревками за ушки к двум шестам, болталась бадья со
святой водой из Рима - так, по крайности, уверяла  бабища,  а  два  монаха
утвердительно  качали   головой.   Уленшпигель   поглядел   на   бадью   и
призадумался.
   К одному из шестов, на коих  держалась  палатка,  был  привязан  ослик,
которого, по всем признакам, кормили не столько овсом, сколько соломой. Он
тупо, без всякой надежды обнаружить головку  репейника,  уставил  глаза  в
землю.
   - Ребята! - воскликнул Уленшпигель, показав на бабищу, на монахов и  на
тоскующего осла. - Хозяева поют весело - пусть-ка и ослик попляшет.
   С этими словами он сбегал в ближайшую лавочку, купил  на  шесть  лиаров
перцу и насыпал ослу под хвост.
   Восчувствовав действие перца, осел попытался удостовериться, откуда это
непривычное ощущение жара под хвостом. Решив, что его  припекает  черт,  и
вознамерившись спастись от него бегством, он заверещал, забил ногами и изо
всех сил рванулся. При первом же  сотрясении  бадья  опрокинулась,  и  вся
святая вода вылилась на палатку и на тех, кто в ней  находился.  Вслед  за
тем сползла парусина и распростерла влажный покров надо всеми, кто  слушал
историю Марии Египетской. Из-под  парусины  до  слуха  Уленшпигеля  и  его
приятелей  доносились  истошные  вопли  и  стоны,  барахтавшиеся  под  нею
благочестивые слушатели перекорялись (ибо каждый считал виновником падения
бадьи не себя, а своего товарища по  несчастью),  и  в  неописуемой  злобе
влепляли друг дружке изрядного  тулумбаса.  Под  напором  бойцов  парусина
надувалась. Как только перед взором Уленшпигеля  отчетливо  обрисовывалась
чья-либо округлость, он незамедлительно втыкал в нее булавку. В ответ  под
парусиной поднимался яростный вой и усиленно работали кулаки.
   Это было презабавно, однако дело пошло еще  веселей,  когда  ослик  дал
тягу и увлек за собой парусину, бадью, шесты, а равно и вцепившихся в свое
достояние владельца палатки, его супругу и дочку. Наконец утомленный ослик
поднял морду и запел, причем в этом своем пении он делал  перерывы  только
для того, чтобы  оглянуться,  скоро  ли  угаснет  огонь,  жгущий  его  под
хвостом. Благочестивые люди все еще бились, а монахи, не обращая на них ни
малейшего внимания, подбирали деньги, упавшие с тарелок, Уленшпигель же не
без пользы для себя благоговейно им помогал.



18

   Меж тем как непутевый сын угольщика возрастал  в  веселии  и  озорстве,
жалкий отпрыск великого императора прозябал в тоске и унынии. На глазах  у
дам и вельмож этот заморыш влачил по переходам  и  покоям  Вальядолидского
дворца свое  тщедушное  тело  с  непомерно  большой  головой,  на  которой
топорщились белые волосы, и еле передвигал неустойчивые ноги.
   Выискав переход потемнее,  он  садился,  вытягивал  ноги  и  так  сидел
часами. Если  кто-нибудь  из  слуг  нечаянно  наступал  ему  на  ногу,  он
приказывал высечь его и с наслаждением слушал, как тот кричит, но смеяться
никогда не смеялся.
   На другой день он устраивал ту же ловушку в каком-нибудь другом  темном
переходе - садился и вытягивал ноги. Дамы, вельможи и  пажи,  проходя  или
пробегая мимо, натыкались на него, падали и ушибались. Ему это  доставляло
удовольствие, но смеяться он никогда не смеялся.
   Если кто-нибудь спотыкался, но не падал, инфант кричал, как  будто  его
резали, и ему приятно было видеть на лице человека испуг, но  смеяться  он
никогда не смеялся.
   О поведении инфанта  довели  до  сведения  его  святейшего  величества,
однако император приказал не обращать на  него  внимания:  если-де  он  не
хочет, чтобы ему наступали на ноги, так пусть не разваливается.
   Филиппу это не понравилось, но он ничего не сказал, и теперь его  можно
было видеть лишь в ясные летние