пешно не следует. И она в  конце  концов
распаковала вещи и оттащила чемоданы обратно в кладовую. С  завтрашнего  дня
она начнет разыгрывать комедию притворства и деланного неведения.
     Со своей стороны Уолтер  был  очень  доволен  той  ролью,  которая  ему
досталась в этой комедии. Молчать, делать вид, словно ничего не случилось, -
это подходило ему как нельзя лучше. Когда его гнев испарился, а желания были
удовлетворены,  вспышка  безжалостной  силы  прошла  и  им  снова   овладела
привычная для него деликатная  и  совестливая  робость.  Телесная  усталость
оказала  на  его  душу  размягчающее  действие.  Возвращаясь  от  Люси,   он
чувствовал себя виноватым перед Марджори и с ужасом ожидал сцен ревности. Но
она спала, и он тихонько проскользнул в свою комнату. Во всяком случае,  она
притворилась спящей и не окликнула его. А на следующее утро только  холодным
приветствием и преувеличенной любезностью она дала ему почувствовать, что не
все благополучно. С огромным облегчением Уолтер стал отвечать  молчанием  на
ее многозначительное молчание, а на ее тривиальную вежливость - вежливостью,
которая была не только формальной, но  шла  прямо  от  сердца,  вежливостью,
которая происходила от искреннего стремления (так мучила его  совесть)  быть
услужливым, искупить заботой  и  нежностью  свои  прошлые  грехи  и  авансом
заслужить прощение за те грехи, какие он намеревался совершить в будущем.
     Отсутствие сцен и упреков было большим облегчением для Уолтера.  Но  по
мере того как день проходил за днем, лживость  их  отношений  все  больше  и
больше тяготила его. Необходимость все время играть роль действовала ему  на
нервы: в  молчании  Марджори  было  что-то  обвиняющее.  Он  становился  все
любезней, заботливей, нежней. Но хотя  он  в  самом  деле  относился  к  ней
прекрасно, хотя он искренно желал дать ей счастье, его ночные визиты к  Люси
делали лживой его привязанность к Марджори, а его заботливость казалась  ему
самому лицемерной, потому что, несмотря на все свое хорошее отношение к ней,
он продолжал делать именно то, от чего страдала Марджори.
     "Если бы только, - говорил он себе в бессильном раздражении, - если  бы
только она удовлетворилась тем, что я ей даю, и перестала тосковать  о  том,
что я не могу ей дать!" (Ему было ясно, несмотря на всю ее вежливость и  все
ее молчание, что она страдает. Ее исхудалое, измученное  лицо  лучше  всяких
слов свидетельствовало о том, что ее безразличие было  напускным.)  "Я  ведь
даю ей так много. То, чего я не могу ей дать, так несущественно.  Во  всяком
случае,  для  нее",  -  добавлял  он,  потому  что  он  вовсе  не  собирался
откладывать назначенную на  сегодняшний  вечер  "несущественную"  встречу  с
Люси.

                    Едва изжито - будит отвращенье...
                    Сверх помыслов желанно, чуть прошло, -
                    Сверх помыслов гнетет...

     Обладание  и  наслаждение  заставляли  его  еще  больше  стремиться   к
обладанию и наслаждению, а вовсе не презирать и ненавидеть.  Правда,  он  до
сих пор слегка стыдился своего томления. Ему было необходимо  оправдать  его
чем-то более высоким - скажем, любовью. ("В конце концов, - убеждал он себя,
- можно любить двух женщин сразу  -  в  этом  нет  ничего  невозможного  или
неестественного. По-настоящему любить обеих".) Порывы страсти сопровождались
у него проявлениями нежности, свойственной его слабой, юношеской натуре.  Он
относился к Люси не как к жестокой, безжалостной охотнице за  развлечениями,
какой он считал ее, когда еще не был ее любовником, а как к идеально мягкому
и чуткому существу, достойному обожания, к своего  рода  ребенку,  матери  и
любовнице в одном лице: она нуждалась  в  материнской  заботе  и  сама  была
способна дать ее, и в то же время он мог любить ее как мужчина, как фавн.
     Чувственность и  чувство,  желание  и  нежность  бывают  так  же  часто
друзьями, как и врагами. Некоторые люди умеют наслаждаться лишь тогда, когда
они презирают объект наслаждения.  Но  у  других  наслаждение  сочетается  с
теплотой и сердечностью. Стремление Уолтера оправдать любовью свою страсть к
Люси было  в  конечном  счете  лишь  моральным  выражением  его  потребности
связывать  сексуальное  наслаждение  с   чувством   нежности,   одновременно
рыцарским и по-детски самоуниженным. Чувственность порождала в нем нежность;
там, где  не  было  чувственности,  не  могла  проявиться  и  нежность.  Его
отношения с Марджори были слишком бесполыми и  платоническими,  чтобы  стать
нежными. Нежность может  существовать  лишь  в  атмосфере  нежности.  Уолтер
покорил Люси в припадке жестокой, циничной чувственности. Но,  претворившись
в действие, чувственность сделала его чувствительным.  Тот  Уолтер,  который
сжимал в объятиях обнаженную Люси, был  уже  не  тем  Уолтером,  который  ее
добивался,  и  этому   новому   Уолтеру   необходимо   было,   в   интересах
самосохранения, верить, что под влиянием его ласк Люси становится  такой  же
нежной, как он сам. Если бы он продолжал верить, как верил  прежний  Уолтер,
что она жестока, эгоистична, не способна на теплое чувство, это убило  бы  в
новом Уолтере его мягкую  нежность.  Он  испытывал  потребность  считать  ее
нежной. Он изо всех сил старался уверить  себя  в  этом.  Каждое  проявление
слабости или усталости он расценивал  как  проявление  внутренней  мягкости,
доверчивости и покорности. Каждое ласковое слово - а Люси была крайне  щедра
на  такие  обращения,  как  "милый",  "ангел"  и  "любимый",  -  он   считал
драгоценностью, вышедшей непосредственно из глубин ее сердца. В ответ на эти
проявления воображаемого мягкосердечия и  теплоты  он  удваивал  собственную
нежность; и эта удвоенная нежность с удвоенным жаром стремилась найти в Люси
ответ. Любовь вызывала желание быть любимым. Желание быть  любимым,  в  свою
очередь, порождало несколько  преждевременную  уверенность  в  том,  что  он
действительно любим. Эта уверенность усиливала его любовь. Это был  какой-то
заколдованный круг.
     Нежное обожание Уолтера трогало  и  удивляло  Люси.  Она  отдалась  ему
потому, что ей было скучно, потому, что его губы были нежные, а  руки  умели
ласкать, и потому, что в последнюю минуту ее позабавил и  привел  в  восторг
его внезапный переход от унижения к победоносной  дерзости.  Какой  это  был
странный вечер! Уолтер сидел против нее за обеденным столом, и лицо  у  него
было такое, точно он ужасно зол и готов заскрежетать  зубами;  но  в  то  же
время  он  был  очень  забавен,  зло  издевался  над  всеми  их   знакомыми,
рассказывал самые фантастические и причудливые исторические анекдоты,  сыпал
невероятными цитатами из старинных книг.
     - Сейчас мы поедем к вам, - заявил он после обеда.
     Но Люси хотела заехать в Виктория-Пэлас посмотреть на Нелли  Уоллес,  а
потом - в Эмбесси поужинать  и  потанцевать,  а  потом,  потом,  пожалуй,  к
Касберту Аркрайту на тот случай, если у него... Не то чтобы ей в самом  деле
так уж хотелось идти в  Мюзик-холл,  танцевать,  болтать  с  Касбертом.  Она
просто желала поступать по своей воле, а не  по  воле  Уолтера.  Она  хотела
господствовать, хотела заставить его делать то, чего хочется ей,  а  не  то,
чего хочется ему. Но Уолтер был непоколебим. Он ничего  не  говорил,  только
улыбался. И когда к двери ресторана подъехала машина, он  дал  шоферу  адрес
Брютон-стрит.
     - Но это насилие, - возмутилась она.
     - Пока еще нет, - рассмеялся Уолтер. - Но скоро будет.
     И то, что произошло в серой с розовым гостиной, было похоже на насилие.
Люси вызывала его на самые неистовые проявления чувственности  и  покорялась
им. Но она вовсе не старалась вызвать в нем то нежное и страстное  обожание,
которым сменились первые порывы чувственности. Жестокое,  гневное  выражение
покинуло его лицо, и, казалось, он  сразу  сделался  беззащитным;  трепетное
обожание, которое он теперь испытывал,  словно  обнажило  его  душу.  Своими
ласками он как бы старался прогнать боль и ужас  и  умиротворить  гнев.  Его
слова были похожи то на  молитву,  то  на  слова  утешения,  которые  шепчут
больному ребенку. Его нежность удивила и  растрогала  Люси  и  заставила  ее
почти стыдиться самой себя.
     - Нет, я не такая, я не такая, - говорила она в  ответ  на  его  полный
обожания шепот. Она не хотела, чтобы ее любили такой, какой она не  была  на
самом деле. Но его мягкие губы, касавшиеся ее кожи, его легкие пальцы своими
ласками магически превращали ее в то нежное, любящее существо, каким  он  ее
видел и обожал, как бы заряжали ее всеми теми качествами, которые его  шепот
приписывал ей и которые она отрицала в себе.
     Она положила его голову к себе на  грудь  и  провела  пальцами  по  его
волосам.
     - Милый Уолтер! - прошептала она. - Милый Уолтер!
     Наступило  долгое  молчание.  Ощущение  теплого  и  тихого   блаженства
наполнило их обоих. И тогда - именно потому,  что  это  молчаливое  ощущение
было глубоким и совершенным, а следовательно, с ее точки зрения,  нелепым  и
даже несколько угрожающим в своей безличности и опасным для ее  сознательной
воли, - она вдруг спросила:
     - Ты что, заснул, Уолтер? - и ущипнула его за ухо.
     В последовавшие за этим дни Уолтер  отчаянно,  изо  всех  сил  старался
уверить себя, что Люси переживает то же, что  и  он.  Но  с  Люси  это  было
нелегко. Она вовсе не старалась почувствовать ту глубокую нежность,  которая
означает отказ от собственной воли и даже личности.  Она  хотела  оставаться
собой,  Люси   Тэнтемаунт,   полностью   владеть   положением,   сознательно
наслаждаться, безжалостно развлекаться; она хотела быть свободной не  только
материально и перед  лицом  закона,  но  и  эмоционально.  Она  хотела  быть
свободной, чтобы в любой момент, когда ей этого захочется, бросить  его  так
же, как она взяла его. Подчиняться она не хотела. К тому же его  нежность  -
да, конечно, она была очень трогательна - и льстила ей, и была вообще  очень
приятна; но  в  то  же  время  она  была  немножко  нелепа  и  довольно-таки
утомительна, потому что требовала от нее того же. Она на мгновение  уступала
ему и позволяла ему своими ласками пробудить в ней ответную нежность  только
затем, чтобы после этого неожиданно вернуться к своему обычному  вызывающему
равнодушию. И Уолтер пробуждался от своей мечты, возвращаясь в мир того, что
Люси называла "развлечением", в холодный дневной свет  вполне  сознательной,
хохочущей чувственности. А в этом мире его страсть не имела оправданий,  его
вина не заслуживала снисхождения.
     - Ты меня любишь? - спросил он ее в одну из ночей. Он знал, что она  не
любит. Но у него было какое-то извращенное желание  услышать  это  от  самой
Люси.
     - Ты очень милый, - сказала Люси.
     Она улыбнулась. Но глаза Уолтера оставались безнадежно-мрачными.
     - Но любишь ли ты меня?  -  настойчиво  повторил  он.  Подперев  голову
рукой, он смотрел на нее сверху вниз почти угрожающим взглядом.
     Люси лежала на спине,  заложив  руки  за  голову;  ее  маленькие  груди
поднялись от напрягшихся мускулов. Он смотрел на нее; его пальцы прикасались
к  ее  теплому,  эластичному  телу,  которым  он  только  что  полностью   и
безраздельно обладал. Но та, чьей собственностью было  это  тело,  улыбалась
ему, полузакрыв глаза, далекая и недостижимая.
     - Ты любишь меня?
     - Ты очарователен. - Что-то похожее на насмешку блеснуло под ее темными
ресницами.
     - Это не ответ. Ты любишь меня?
     Люси пожала плечами и скорчила гримасу.
     - "Любишь", - повторила она. - Что  за  страсть  к  громким  словам!  -
Высвободив одну руку, она подняла  ее  и  дернула  прядь  каштановых  волос,
упавшую на лоб Уолтера. - Тебе пора постричься, - сказала она.
     - Зачем же ты тогда со мной? - настаивал Уолтер.
     - Если б ты знал, какой у  тебя  нелепый  вид:  лицо  торжественное,  а
волосы лезут в глаза. - Она расхохоталась. - Точно овчарка, у которой  болит
живот.
     Уолтер откинул свисавшую прядь.
     - Я требую ответа, - упорствовал он. - Почему ты отдалась мне?
     - Почему? Потому что это было интересно. Потому что мне этого хотелось.
     - Без любви?
     - А при чем тут любовь? - нетерпеливо спросила она.
     - Как при чем? - повторил он. - Как же можно без любви?
     - Зачем мне любовь, если я могу получить все,  что  мне  нужно,  и  без
любви? К тому же любовь по заказу не приходит.  Иногда  ее  испытываешь.  Но
очень редко. Или, может  быть,  никогда  -  не  знаю.  А  что  же  делать  в
промежутках? - Она снова схватила прядь и притянула к себе  его  лицо.  -  В
промежутках, милый Уолтер, у меня есть ты.
     Его губы почти касались ее губ. Он сделал усилие и не дал ей  притянуть
себя ближе.
     - Не говоря уже обо всех остальных, - сказал он.
     Люси с силой дернула его за волосы.
     - Дурак! - сказала она, хмурясь. - Ты должен быть благодарен за то, что
получил.
     - А что я получил? - Ее тело, теплое и шелковистое,  изогнулось  в  его
руках; но он смотрел в ее насмешливые глаза. - Что я получил?
     Люси все еще хмурилась.
     - Почему  ты  не  целуешь  меня?  -  спросила  она,  словно  ставя  ему
ультиматум. Уолтер не ответил, он даже не шевельнулся.  -  Ах,  так!  -  Она
оттолкнула его. - В эту игру могут играть и двое.
     И тотчас же Уолтер нагнулся, чтобы поцеловать ее. Он испугался  угрозы,
прозвучавшей в ее голосе, он боялся потерять ее.
     - Я - идиот, - сказал он.
     - Безусловно. - Люси отвернулась.
     - Прости меня.
     Но она не хотела мириться.
     - Нет, нет, - сказала она, а когда он, положив ей под щеку ладонь, стал
повертывать ее лицо  к  себе,  к  своим  поцелуям,  она  быстрым  порывистым
движением укусила его большой палец. Полный ненависти и желания, он взял  ее
силой.
     - Ну как, тебе все еще нужна любовь? - спросила она  наконец,  прерывая
томное молчание.
     Неохотно, почти с болью, Уолтер заставил себя ответить. В этом глубоком
молчании ее вопрос был  как  спичка,  вспыхнувшая  в  ночной  темноте.  Ночь
беспредельна, огромна, усыпана звездами. Загорается спичка -  и  все  звезды
мгновенно исчезают; больше нет ни дали, ни глубины.  От  вселенной  остается
маленькая светящаяся  пещера,  вырытая  в  черной  глыбе,  наполненная  ярко
освещенными лицами, руками, телами и всем тем, что мы встречаем в  обыденной
жизни.  Уолтер  чувствовал  себя  счастливым  в  глубокой   ночи   молчания.
Выздоравливая после горячки, он обнимал Люси без ненависти, испытывая только
сонную нежность. Его дух точно плавал в теплой безмятежности,  где-то  между
бытием и небытием. Она зашевелилась в его объятиях, она  заговорила,  и  эта
чудесная неземная безмятежность была разбита, как гладкая водная поверхность
неожиданно брошенным камнем.
     - Ничего мне больше не нужно. - Он  открыл  глаза  и  увидел,  что  она
смотрит на него любопытным взглядом.
     Уолтер нахмурился.
     - Зачем ты смотришь на меня?
     - А разве это запрещено?
     - Ты давно смотришь на меня так? - От этой мысли  ему  стало  почему-то
очень неприятно.
     - Целые часы,  -  ответила  Люси.  -  Я  любовалась  тобой.  Ты  просто
очарователен. Совсем спящая красавица. - Она улыбалась  насмешливо,  но  она
говорила правду. Эстетически, как знаток, она действительно восхищалась  им,
когда он лежал рядом с ней, бледный, закрыв глаза и словно мертвый.
     Но лесть не смягчила Уолтера.
     - Я не люблю, когда ты торжествуешь надо мной, -  сказал  он,  все  еще
хмурясь.
     - Торжествую?
     - Да, точно ты убила меня.
     - Неисправимый романтик! - Она рассмеялась.  И  все-таки  в  этом  была
правда. Он действительно был  похож  на  мертвого;  а  в  смерти,  при  этих
обстоятельствах, есть что-то смешное и унизительное.  Чувствуя  себя  живой,
совершенно  живой  и  бодрствующей,  она  изучала   его   мертвую   красоту.
Восхищенно, но безучастно, как бы забавляясь, она смотрела на  это  чудесное
бледное существо, которое она использовала,  чтобы  насладиться,  и  которое
теперь было мертво. "Какой глупец! - подумала она. - Почему люди делают себя
такими несчастными, вместо того чтобы пользоваться всем, что встречается  им
в жизни?" Она выразила свои мысли  в  насмешливом  вопросе,  который  вызвал
Уолтера из вечности. Ему нужна любовь - какой глупец!
     - И все-таки, - не унимался Уолтер, - ты торжествовала.
     - Романтика, романтика! -  издевалась  она.  -  У  тебя  на  все  такие
нелепые, несовременные взгляды. Убивать, торжествовать над  трупом  врага  и
любить - и так далее. Глупо! Знаешь, тебе очень  пошел  бы  фрак  и  галстук
шалью. Попробуй быть чуточку более современным.
     - Я предпочитаю быть человечным.
     - Жить современно - значит жить быстро, - продолжала она. - В наши  дни
нельзя таскать за собой полную телегу идеалов и  романтизма.  Когда  человек
путешествует  на  аэроплане,  он  оставляет  тяжелый  багаж  позади.  Добрая
старомодная душа годилась в те дни, когда люди жили медленно.  Для  нас  она
слишком громоздка. Ей нет места на аэроплане.
     - А для сердца тоже нет места? - спросил Уолтер. - О душе  я  не  очень
забочусь. - Когда-то он очень заботился  о  душе,  но  теперь,  когда  жизнь
состояла не только  из  чтения  философов,  душа  интересовала  его  гораздо
меньше. - Но сердце, - добавил он, - сердце...
     - К сожалению, - покачала головой  Люси,  -  даром  ничего  не  дается.
Хочешь двигаться с большой скоростью - оставляй на земле багаж. Все  дело  в
том, чтобы знать, чего хочешь, и всегда быть готовым  заплатить  за  это.  Я
знаю,  чего  я  хочу;  и  я  жертвую  багажом.  Если  тебе  больше  нравится
путешествовать в мебельном фургоне  -  пожалуйста.  Только  не  рассчитывай,
милый мальчик, что я поеду с тобой. И не  рассчитывай,  что  я  возьму  твой
концертный рояль в мой двухместный моноплан.
     Наступило долгое молчание. Уолтер закрыл глаза. Ему  хотелось  умереть.
Он вздрогнул: рука Люси прикоснулась к его лицу. Она взяла его  нижнюю  губу
большим пальцем и указательным и слегка ущипнула ее.
     - У тебя чудесный рот, - сказала она.

XVI

     Рэмпионы жили в Челси. Их дом состоял из большой мастерской, к  которой
были пристроены три или четыре маленькие комнатки. "Очень милый домик,  хотя
и довольно ветхий", - размышлял Барлеп, дергая ручку звонка в этот субботний
вечер. Ведь Рэмпион приобрел его почти что  даром,  буквально  даром,  перед
самой войной. Ему не приходится страдать от послевоенных  цен  на  квартиры.
Экономит в год добрых полтораста фунтов. "И везет же ему!" - подумал Барлеп,
забывая на минуту, что сам он ничего не платит Беатрисе за комнату, и  помня
только, что он сегодня заплатил двадцать четыре шиллинга и девять пенсов  за
ленч с Молли д'Экзержилло. Дверь открыла Мэри Рэмпион.
     -  Марк  ждет  вас   в   мастерской,   -   сказала   она,   обменявшись
приветствиями... "Не понимаю, с какой стати, - удивлялась она про себя, -  с
какой стати обращается он так любезно с этой тварью". Она  остро  ненавидела
Барлепа.
     - Это настоящий коршун, - сказала она  мужу  после  предыдущего  визита
этого журналиста. - Или нет - не коршун:  коршуны  едят  только  падаль.  Он
паразит: питается за счет живых людей, причем выбирает всегда самых  лучших.
На этот счет у него какой-то нюх, ничего не скажешь. Духовная пиявка  -  вот
кто он такой. Почему ты позволяешь ему сосать твою кровь?
     - Пускай себе сосет, мне-то что, - ответил Марк. - Мне от  этого  вреда
нет, и к тому же он забавляет меня.
     - Вероятно, это льстит твоему тщеславию,  -  сказала  Мэри.  -  Всякому
лестно иметь паразитов. Это доказывает, что у тебя кровь высокого качества.
     - К тому же, - продолжал Рэмпион, - в нем что-то есть.
     - Конечно, есть, - согласилась Мэри. - В нем есть, между  прочим,  твоя
кровь и кровь всех тех, на ком он паразитирует.
     - Ну, не преувеличивай, не  будь  романтична.  -  Рэмпион  считал,  что
преувеличивать