Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
з ноздрей, горящие глаза, стремительный
галоп - нет, ничего похожего, у меня была смирная гнедая животина, вполне
под стать ее неповоротливому всаднику: Я купил эту коренастую кобылку у
своего нового соседа Карло Марочегти, который уверял, что именно такая мне и
нужна. Очень может быть, но ей это не помешало бросить меня оземь в ту самую
минуту, как я на нее взобрался. Правду сказать, под моим весом оборвался
ремешок, державший стремя, но мне гораздо лучше запомнились последствия, а
не причина: ваш покорный слуга был изукрашен ссадинами и синяками и весьма
обескуражен. Но храбро и неустрашимо доблестный Титмарш, едва оправившись,
вновь взгромоздился на лошадку и часто трусил рысцой в парке, уверенный, в
своей неотразимости, гуляющие провожали его взглядами. Не сомневаюсь, вы бы
тоже были очарованы. От ветра на его щеках горели розы, в седле он держался
прямо, вытянувшись в струнку, - он знал, что на него обращены все взоры, - и
расточал улыбки во все стороны, ибо и в самом деле радовался движению и
свежему воздуху, которому приписывал великую целительную силу. О ломоте в
суставах и насморке, а также обо всем прочем мы здесь не станем вспоминать,
а скажем только то, что он любил прогулки в парке.
Когда-нибудь столь модное теперь искусство фотографии достаточно
созреет, чтоб сохранять для нас картины прошлого, и сценки вроде
вышеописанной мы сможем разглядывать подолгу и вклеивать в альбом как
доказательство своей правдивости. Положим, кто-нибудь меня тогда бы
неприметно сфотографировал: вот я сижу на вышеупомянутой кобылке, рот до
ушей, приветственно размахиваю шляпой; положим, снимок бы раскрасили, и он
запечатлел бы мой румянец и голубое небо за спиной; положим, это маленькое
чудо было возможно - и что тогда? Да то, что карточка, даже самая правдивая,
вас все равно бы обманула: я получился бы на ней счастливым, беззаботным и
веселым, но это и была бы ложь. Я постоянно поражаюсь, как мало наши
впечатления о людях похожи на то, что нам о них известно. Взгляните,
например, на эту женщину: веселая и оживленная, она идет по улице, ведет на
поводке собачку и то и дело улыбается знакомым. Кто заподозрит, что
старуха-мать, с которой она делит кров, прикована к постели и самодурством
отравляет дочери жизнь? И кто заметит, что в ее душе царит отчаяние: сейчас
окончится этот кусочек улицы, а с ним и вся свобода, отпущенная на сегодня.
Да, люди не похожи на то, чем кажутся, и автор этих строк и сам притворщик,
каких мало.
Тогда, в 1854 году, осилив переезд на Онслоу-сквер и сделав все
возможное, чтобы стряхнуть оцепенение, готовое меня сковать, я ощутил
сильнейший страх, дописывая "Ньюкомов", - перед глазами стояло слово
"ПРОВАЛ", написанное большими буквами. К тому же я не знал, за что приняться
дальше. Мной овладела ненависть к писательскому ремеслу, от одного вида
пера, бумаги и чернил мне делалось не по себе, я еле сдерживался, чтоб не
отправить их в окно. Мне очень неприятно сознаваться, как мало удовольствия
порою доставляла мне работа и до чего бывало трудно писать без страсти, без
внутренней уверенности. Но эта мука оказалась благом, и без нее мне было б
не понять, как глубоко и неизбывно мое желание творить, - пиши я легко,
играючи, я б никогда не оценил тот скромный дар, который отпущен мне
судьбой, и не пытался бы упорно выразить его сейчас в "Дени Дювале", пока у
меня еще есть время. "Старайтесь следовать своим стремлениям, а не тому, что
вам легко дается", - замечу я сурово и подкреплю свои слова кивком - ни
дать, ни взять Великий Моралист, которому мы посвятим и следующую главу.
^T18^U
^TЯ вновь посещаю Америку, которая оказывается не так уж хороша^U
В четверг, 28 июня, в семь часов вечера я дописал "Ньюкомов" и,
опустившись на колени, сотворил молитву. Перевернуть последнюю страницу
длинного романа, хорош он или плох, любили вы его или писали с отвращением,
- великая минута для автора. Как я ни клял злосчастных "Ньюкомов" пока
работал, закончив, я пришел в волнение и сам не знал, радоваться мне или
печалиться. Я отдал им два года жизни, два скучных и нелегких года,
гордиться, правда, было нечем, но все-таки ушло два года. Описывая смерть
полковника Ньюкома, я плакал - сидел в залитой солнцем парижской квартире, и
слезы сами текли у меня из глаз; хотя я до сих пор считал своих героев
пустыми и бессодержательными, теперь, когда пришла пора прощаться,
оказалось, что я к ним очень привязан, мне даже стало стыдно - я их всегда
недооценивал, и если раньше я презирал себя за то, что пишу неведомо о чем,
сейчас я понял, что был несправедлив и в "Ньюкомах" есть содержание. Стоило
мне посмотреть на книгу непредвзято, чего я прежде был не в силах сделать, и
я увидел, что она написана о важном: о современной ярмарке невест. Нет-нет,
я ничего не присочиняю, прочтите сами и убедитесь, что эта тема - из ведущих
в "Ньюкомах", хотя, возможно, и не главная. Быть может, в ваше время она
порядком устареет - вам будет непонятен гнев и отвращение, с которым я гляжу
на молодых особ, кочующих из одной великосветской гостиной в другую в
поисках титула и десяти тысяч фунтов годового дохода. Над ними витает дух
мамоны и, потирая сальные руки, алчно глядит на толпы верных слуг, готовый
раздавить своей пятой их брошенные в прах кровоточащие сердца. Я признавался
вам, что писал "Ньюкомов", не чувствуя огня в душе и не имея ясной цели, за
что сурово себя осуждал, но вспомнив, сколько раз я содрогался, наблюдая
чудовищное торжище невест, я осознал, что многие страницы этой книги
подсказаны мне истинным вдохновением. Подчас, любуясь той или иной
прелестной и нарядной юной барышней, я замечал, как она поднимает над краем
своего бокала большие, ясные глаза - чудесное украшение тонкого и умного
лица - и ищет взглядом юношу, который неотрывно смотрит на нее из дальнего
угла гостиной. Я улыбался снисходительно, подметив нежные секреты юности, и,
скромно опустив седую голову, мысленно желал им счастья. Но что это? Не
удержавшись от соблазна еще раз насладиться зрелищем чужого счастья, я снова
поднимаю голову - и вижу, что моя барышня, растерянная и опечаленная, с
трудом выдавливает из себя улыбку и шлет ее уже в другую сторону! Но что это
за улыбка: застывшая, вымученная, черты лица напоминаю! перекошенную маску,
- и предназначена она уродливому старикашке, который годится ей в отцы.
Хотите знать, в чем дело? Все очень просто: любезный ее сердцу юноша -
начинающий художник без гроша за душой, а старик - вдовец, сэр Как-там-бишь,
задумавший жениться, и десять тысяч фунтов годовых помогут ему очень быстро
обрести желаемое. Барышня выйдет за него замуж - да-да, не сомневайтесь,
можете смело биться об заклад - она за него выйдет, за что ее дружно
похвалят окружающие, и в полном соответствии с нравами нашего времени
совершит правильный выбор. Возможно, она не будет слишком мучиться и даже не
поймет, чего лишилась, или научится считать, что ее первая любовь была
предосудительной слабостью, которую, благодаренье богу, вовремя заметили
старшие. На мой взгляд, милостивый государь и милостивая - государыня, это и
есть безнравственность, о чем вам прямо заявляю,, хотя мне и известно, что к
вашей младшей дочери, восемнадцатилетней Арабелле, посватался сэр Мерзок
Кроули, пятидесяти двух лет от роду, и вы, довольные удачной партией,
сегодня огласили их помолвку. Поэтому, достопочтенные мои читатели, ругайте
"Ньюкомов", как вам заблагорассудится, - я лишь поддакну: да, верно, книга
скучная, запутанная, рыхлая, но у нее есть и достоинства - их я не уступлю
без боя, и в их числе - разоблачение торжища невест. Впрочем, у меня сейчас
мелькнула мысль, что я, по сути, возвратился к теме "Ярмарки тщеславия" и
Бекки и Этель - две стороны одной медали, должно быть, это у меня навязчивая
идея, и вам смешно, что я подсовываю перепевы старых песен. Однако браки по
расчету и ныне совершаются на белом свете, и я готов изобличать их вновь и
вновь, если только мне хватит таланта изобразить их новыми красками.
Скажи мне кто-нибудь летом 1855 года, что в недалеком будущем я напишу
два толстых романа, я бы не поверил. Я честно думал, что больше не возьмусь,
за сочинительство. С романами покончено - такое мной владело чувство. Меня
обуяла мысль, что будущее, внушавшее мне столько опасений, само собой
устроится, если я получу казенную должность. А, собственно, почему не гак
лучить? Вокруг, казалось, все только и делали, что поступали на
государственную службу. Когда освободилось место секретаря нашей миссии в
Вашингтоне, я тут же попросил своего доброго знакомого - "друга" было бы
слишком сильно сказано - министра иностранных дел лорда Кларендона назначить
меня на этот пост. Как я и ожидал, последовал отказ. Ничуть не
обескураженный, я обратился к леди Стенли с просьбой выхлопотать для меня
место ревизора герцогства Ланкаширского, полагая, что семисот фунтов в год -
при том, что делать ничего бы не пришлось, - мне будет предостаточно.
Наверное, можно было бы не говорить, что повезло кому-то другому. Но, правду
сказать, что бы я делал в Вашингтоне, если бы стал секретарем посольства?
Наверное, сходил бы медленно с ума или, прослужив без году неделю, сбежал
домой. Неужто мне понравилось бы подсчитывать звонкую монету герцогства
Ланкаширского? Да ни за что на свете! Нет, такие синекуры не по мне, и
попади я в парламент, я добивался бы их упразднения.
Как раз в то время "Блэквуд Мэгэзин" поместил ряд статей о Диккенсе,
Булвере-Литтоне и вашем покорном слуге (причем последнему достались
неумеренные похвалы) и под конец провел нечто вроде опроса читательского
мнения, чтобы вручить одному из нас пальму первенства; прежде чем эта
сомнительная честь досталась Булверу-Литтону, чаша весов едва не склонилась
в мою сторону, Я говорю "сомнительная", ибо подобные сравнения всегда
бессмыслица - кому дано измерить достоинства писателя? Мне совершенно ясно,
что гениальным даром - не одаренностью и не способностями - из нас троих
наделен лишь Диккенс, но критики сочли иначе. Должно быть, в данном случае
огромная известность повредила Диккенсу: литературные жрецы решили, будто
глас толпы не может совпадать с изощренным критическим суждением, но если
так, они ошиблись. Их оттолкнули лавры Диккенса и армия поклонников, но это
было неразумно с их стороны. Его слава никогда не вызывала у меня недоброго
чувства (хотя я мог бы упрекнуть его в другом...), и когда однажды мне
случилось убедиться, как он владычествует над сердцами, я лишь развеселился.
Как-то раз меня в числе других пригласили в одно поместье поохотиться на
кроликов и зайцев.
Собралось большое общество, ожидали и Диккенса, но когда мы все вместе
в прекрасном расположении духа собрались тронуться в путь из "Гаррика", от
Диккенса пришла записка с просьбой известить хозяйку, что он прибыть не
может и приносит извинения. Мне поручили передать это хозяйке; узнав
новость, она поспешила в кухню, и я услышал, как она крикнула повару:
"Мартин, не жарьте рябчиков, мистера Диккенса не будет". Кажется, ни разу в
жизни я не был так унижен: значит, рябчики предназначались только Дэвиду
Копперфилду, Артуру Пенденнису рябчиков не положено, тут уж важничать не
приходится.
Среди планов, которые я пытался осуществить в 1855 году, был один,
особенно дорогой моему сердцу, но из него так ничего и не вышло.
Догадайтесь, чем мне всегда больше всего хотелось заниматься? Издавать
какой-нибудь почтенный журнал или газету! В 1855 году мне предложили
подумать, не хочу ли я возглавить литературно-критическую газету, наподобие
"Зрителя" или "Болтуна" Аддисона и Стила. Называться она должна была "Игра
по правилам", и если бы затея состоялась, я раньше и удачнее вступил бы на
стезю, на которую мне суждено было встать слишком поздно. Что если бы уже
тогда то был бы "Корнхилл Мэгэзин"? Да, если бы я стал в то время редактором
газеты, мне не пришлось бы снова плыть в Америку, впрочем, не знаю, было ли
бы то к лучшему. А так мне ничего не оставалось, кроме как снова читать
лекции в Америке, никакого другого надежного дела не подвернулось, а у
Америки были свои приятные стороны: там можно было повидать старых друзей и
заработать кучу денег. Правда, я сам не знал, какому предмету будут
посвящены мои новые лекции. Какой позор: я собирался выступать, не
подготовив курса! Без ясной цели я копался в событиях прошлого века в
надежде наткнуться на что-нибудь подходящее. У меня уже были заказаны билеты
на 13 октября, а в сентябре я еще лихорадочно читал и делал выписки в
Британском музее, так и не решив, какая тема мне по вкусу.
Той скверной осенью все как нарочно оборачивалось против меня. Я только
и делал, что спешил, и очень худо себя чувствовал, поэтому я не решился
отправиться в другое полушарие один и взял с собою своего камердинера Чарлза
Пирмена. Прежде чем отплыть из ливерпульских доков на борту "Африки", мы не
избежали обычных треволнений и хлопот, но я не стану мучить вас их повторным
описанием: однажды я их благополучно пережил, и это нас очень успокаивало. К
тому же, сейчас я ехал не в пустоту, а к добрым друзьям - Бакстерам и
другим, с которыми порою переписывался, и не сомневался, что меня там
встретят с распростертыми объятиями. Я мог бы, конечно, красочно представить
все наше путешествие, но воздержусь и отошлю вас лучше к моим "Заметкам о
разных разностях" - там вы найдете все, что пожелаете. Мне как-то не пишется
о второй поездке через океан, и за разгадкой не нужно далеко ходить: в 1853
году Америка вернула мне вкус к жизни и зарядила бодростью, и, возвращаясь
мыслью к тому времени, я ощущаю прежний пыл, который сам находит для себя
слова, но в 1856 году я был разочарован, а обманутые ожидания не вдохновляют
на рассказы. Не знаю, что тому причиной: страна или я сам. Ясно мне лишь
одно: если вы влюбились в чужой край и превозносите его направо и налево,
посетите его еще раз, а до тех пор старайтесь помалкивать. Не то чтоб я
взглянул на Америку иначе, скорей я сам переменился и оценил все по-иному,
по большей части неблагоприятно. Пожалуй, в первый раз я так был поражен
культурой, которую не ожидал тут встретить, что не дал себе труда
присмотреться повнимательней и спросить себя, сумел ли бы я жить в этой
стране, которая, как я твердил, мне очень нравится. Так ли приятно
находиться среди людей, которые всегда ведут себя запанибрата? Помню, я
как-то задремал в трамвае, а очнувшись, увидел свою газету в руках у соседа,
который, заметив выражение моего лица, - я не произнес ни звука, - сунул мне
ее назад со словами: "А я тут почитал вашу газетку, пока вы соснули". Да, во
второй раз - а пробыл я довольно долго - все это воспринимается иначе. Вы
начинаете замечать, кому принадлежат права, а кто бесправен, как власти
распоряжаются народом, вы видите сословные различия, которых, как вам
казалось прежде, в этой стране нет, и все становится на свои места, и можно
либо полюбить ее с новой силой, либо окончательно к ней охладеть. Я понял с
огорчением, что никогда не смог бы жить при таком политически незрелом
строе. Как ни хороши жизнеспособность и энергия граждан, пленившие меня в
тот раз, их, к сожалению, недостаточно, чтобы обеспечить порядок и
устойчивость, без которых не может обойтись ни одно общество. Отсутствие
сословных рамок, прежде меня восхищавшее, теперь показалось мне опасным: на
мой взгляд, Америке - особенно это заметно в южных штатах - недостает
социального равновесия и не похоже, что она вскоре его достигнет. Раньше я
восторгался тем, что неимущий может разбогатеть за год-другой, теперь я
осознал без всякого восторга, что вместе с деньгами он получает власть.
Стоило мне проехаться по городам и весям юга и посмотреть на грубых,
сквернословящих заправил, в тяжелых сапогах, с немытыми руками, и я
похолодел от ужаса. Несомненно, в Америке не меньше образованных людей, чем
в Англии, которым они ни в чем не уступают, но не они хозяева страны, а те,
другие, и их неизмеримо больше. Американская демократия, и в самом деле,
отлично задумана и тщательно спланирована, но в жизни бывает очень страшной.
Кто знает, что из нее в один прекрасный день вырастет? По-моему, в нее не
встроены предохранительные клапаны, перекрывающие путь невежественным
выскочкам, которых здесь не счесть, и о последствиях не хочется и думать.
Не помню, из-за чего я разразился этой речью. Конечно, проникновенный
рассказ о Ниагарском водопаде или какой-нибудь другой диковинке был бы здесь
гораздо уместнее. Но до водопада я не добрался, хотя проделал весь перегон
до Буффало и почти достиг цели. Мне помешала непогода, омрачившая всю мою
поездку. Как оказалось, я выбрал самую холодную зиму за последние шестьдесят
лет. Пожалуйста, не говорите, что немного снега - это даже приятно, вы
просто не знаете, что такое снег, горы снега, которые стоят и не тают. Вьюга
бушевала непрестанно, вихри наметали кучи сухого колючего снега, сугробы
громоздились даже на центральных улицах, от холода перехватывало дыхание, на
губах повисали сосульки, и так - неделя за неделей, да что там недели - это
длилось несколько месяцев без единой оттепели: весь мир словно сковало
льдом. Поезда не ходили, о лошадях нечего было и думать, движение порою
замирало полностью, обогреть дом стоило немалых денег - морозы сеяли
неисчислимые бедствия.
Я, конечно, не был подготовлен к таким невзгодам, но быстро научился
натягивать на себя сто одежек, прежде чем показать нос на улицу. Огромным
усилием воли я заставлял себя утром встать с постели и так уставал от этой
борьбы с собой, что жаждал вновь нырнуть под одеяло и заснуть покрепче, а
проснуться летним утром в Англии от шума ветерка в зеленых кронах за окном,
вдали от льдов и снегопадов. Морозы свирепствовали все время, что я был на
севере страны, и скрыться от них было некуда. Люди очень страдали от
разбушевавшейся стихии: поезда застревали в заносах, пассажиры жгли скамьи,
чтобы не замерзнуть. Со мною, слава богу, ничего такого не случилось, но
порою приходилось подолгу пережидать непогоду в самых неподходящих местах.
Подчас бывало нелегко: добравшись до какой-нибудь глуши не за два дня, как
предполагалось, а за три из-за снегопадов в пути, я обнаруживал, что
собралась лишь горстка слушателей - в такое время никто не хочет отрываться
от своих каминов. Залы, в которых я выступал, как ни старались устроители,
всегда были плохо натоплены, из-под дверей тянуло сквозняками, я постоянно
мерз. Да, это было неуютно, тем более что мне часто нездоровилось, порою
даже приходилось отменять лекции. Во время этого путешествия я понял, как
ценю земные блага и удобства и как хотел бы, чтобы и мои дочери к ним
относились соответственно, правда, я несколько стыжусь горячности, с которой
отстаивал перед ними свои взгляды на сей предмет. Дело, кажется, было так: я
получил письмо от Минни, а может быть, от матушки, - не помню точно, хотя
скорее все-таки от Минни, - в котором очень прочувствованно описывалось,
какую нежную привязанность питает Анни к некоему викарию - человеку больному
(у него не было одного легкого