в действительности, этот граф  Ульрих  Герберт  Цинздорф,  чья
подпись стояла под договором с Алоизом Пранером. Это был молодой человек с
красивым, дерзким, порочным лицом и  шикарно  небрежными  манерами;  Оскар
гордился своей дружбой с ним.
   Однако сегодняшний разговор с  Ульрихом  Цинздорфом  расстроил  Оскара.
Цинздорф сообщил, между прочим, что он встречал  Новый  год  у  начальника
штаба  Манфреда  Проэля.  Гости  отпускали  соленые  шутки,  но  велись  и
серьезные разговоры о политике,  приехал  сам  фюрер,  под  утро  показали
похабный фильм, - словом, 1932 год начался  многообещающе.  Жаль,  что  не
было Оскара.
   Да, жаль. Больше чем жаль. От этих слов настроение  у  впечатлительного
Оскара мгновенно изменилось. Он был озлоблен.  Он  так  жаждал  встречи  с
Гитлером! Как ни велики были успехи, которых он достиг за  осень  и  зиму,
его  заветная  мечта  о  непосредственном  сотрудничестве  с  фюрером   не
осуществилась. Гансйорг считал преждевременным сводить его  с  Гитлером  и
под разными предлогами помешал ему встречать Новый год у Манфреда Проэля.
   Насупившись, прошел  Оскар  через  свой  огромный,  роскошный  кабинет,
отворил скрытую за обоями дверь  и  очутился  в  маленькой,  почти  пустой
комнате.  На  одной  стене  висел  слепок   с   его   маски,   мрачной   и
многозначительной. С другой стены влекомый лебедем баварский король Людвиг
Второй, облаченный в серебряные доспехи, смотрел вдаль отважным  взглядом.
У третьей стоял письменный стол -  убогий  дегенбургский  стол.  Четвертая
была пуста.
   В эту тесную комнатку, в эту "келью" теперь и удалился Оскар. Здесь  он
обычно уединялся и вершил суд над самим собой. Убогая обстановка  комнаты,
олеография, стол - все вызывало в нем подобающее настроение.  Первый  день
Нового года, к тому же оскверненный вестью о наглых махинациях  Гансйорга,
показался  ему  вполне  подходящим  для  углубленного  созерцания   своего
внутреннего "Я" и своего внешнего положения.
   И вот он сидит и подводит итоги.
   Он  правильно  сделал,  послав  к  чертям  договор  с   Гравличеком   и
перебравшись в Берлин. Эта  огромная,  необычайно  эффектная  квартира  на
Ландграфенштрассе доказывает,  что  он  достиг  того,  к  чему  стремился.
Сначала он завоевал город Дегенбург,  затем  город  Мюнхен,  а  теперь,  в
точности следуя своему решению, - столицу государства, Берлин.
   Машинально рассматривает он кольцо на своем пальце.  Это  подарок  фрау
Третнов, прекрасный перстень с печаткой. Собственно говоря, к его  крупной
белой  руке  пошло  бы  другое.  Ему  показывали  у  ювелира  Позенера  на
Унтер-ден-Линден очень дорогое кольцо с бриллиантом. Сейчас мужчины уже не
носят таких колец, но он не подчиняется моде. Скоро,  как  только  у  него
будет побольше денег, он купит себе это кольцо.
   Нет, он еще не совсем у цели. Дело не только в кольце  -  остается  еще
одна стена в библиотеке. На ней пока  висит  огромная  картина,  бездарная
мазня,  ученическая  копия  с  картины  Пилоти  "Астролог  Зени   у   тела
Валленштейна". Но никто  не  знает  лучше  Оскара,  что  это  лишь  убогий
суррогат. Настоящим украшением стены был бы гобелен, который  он  видел  в
Мюнхене, в галерее Бернгеймера, - подлинный старофламандский  гобелен,  на
котором изображена лаборатория алхимика. Но, к сожалению,  он  бессовестно
дорог. Однако подождите, недалек тот час, когда  Оскар  заменит  астролога
Зени лабораторией алхимика.
   Оскар уже и  сейчас  может  быть  доволен  собой.  Его  внутреннее  "Я"
выдержит любую, самую придирчивую  критику.  Не  исполнилось  ни  одно  из
предсказаний Анны  Тиршенройт  и  этого  завистливого,  брюзгливого  гнома
Гравличека. Оскару не пришлось расплачиваться за  внешний  успех  никакими
внутренними компромиссами. Ни капли своей силы он не утратил, хотя уже  не
боится, как раньше, прибегать к фокусам и трюкам. И он старухе сунул это в
нос, написал ей, подробно все изложил. Обидно, конечно,  что  она  ему  не
ответила; но не хочет - не надо.
   Все же он с некоторой робостью взирает на свою маску.  Старуха,  видно,
решила, что он уже не дорастет до этой маски. Но на стене библиотеки маска
выделяется просто замечательно; он вставил ее в великолепную рамку.
   И вдруг в его душе оживают слова, которые  он  слышал  еще  мальчишкой,
когда бывал у бабушки. Десятки лет эти  слова  пролежали  погребенными  на
самом дне памяти, а теперь они все чаще поднимаются  на  поверхность.  Это
жесткий и неуклюжий книжный  язык  Библии,  которую  ему  когда-то  читала
бабушка. Да, этот стих звучит в нем так, как его неторопливо выборматывала
своим  дребезжащим  голосом  бабушка:  "Какой  прок  человеку,   если   он
приобретет весь мир, а душу свою потеряет".
   Нелепый старческий  бред.  Те  трюки,  которые  ему  иногда  приходится
допускать во время экспериментов, не  вызывают  у  него  уже  ни  малейших
угрызений совести. Скорее его тревожат консультации,  советы,  которые  он
дает; не всегда они искренни, бывают случаи, когда эти советы подсказывает
ему Гансйорг. Здесь, в своей  уединенной  келье,  он  может  себе  в  этом
признаться: они...
   Оскару что-то мешает. Кто-то тут  есть,  совсем  близко.  Рассерженный,
готовый сказать резкость, возвращается он в библиотеку.
   Там оказывается Гансйорг. Сияющий, с  дерзкой  усмешкой  на  остреньком
бледном лице, идет он навстречу Оскару.
   - С Новым годом, старина, - говорит  он.  -  Должен  же  я  лично  тебя
поздравить. Ну, как было у Хильдхен? А мы у Манфреда здорово повеселились.
   И этот негодяй еще смеет напоминать ему о вечере с фюрером, на  который
сам нарочно не допустил его. Оскар делает лицо Цезаря.
   - Сопляк паршивый, - убежденно говорит Оскар.
   - Потому что там был фюрер? Да?  -  добродушно  отзывается  Гансйорг  и
закуривает сигарету.  Его  тщедушная  фигурка  кажется  жалкой  в  слишком
широком кресле. - Разве с моей стороны уж такая дерзость, - осведомился он
участливым и развязным тоном, - предположить, что тебе  пришлось  провести
этот вечер у Хильдхен? Она оставила тебя ночевать?
   Но так как Оскар  не  поддался  на  его  тон,  Гансйорг  продолжал  уже
серьезнее:
   - Чего ты, собственно, хочешь? Приехали мы сюда в  августе,  а  сегодня
первое января. И, по-моему, милый мой, за эти четыре месяца я тебе  немало
тут наколдовал... - Он окинул взглядом огромную, роскошную комнату. -  Да,
немало. И нахожу, что ты мог бы мне сказать  спасибо,  вместо  того  чтобы
морду воротить.
   -  Ты  так  расхвастался,  -  сказал  Оскар  и  с   легким   презрением
посмотрел-на "заморыша", - будто ты один все это создал из ничего.
   - А кто положил тебе в постель баронессу? - спросил Гансйорг.
   - Не отрицаю твоей опытности  и  успехов  в  этой  области,  -  холодно
ответил Оскар. - Но не забывай, что Хильдегард фон Третнов - это  тебе  не
какая-нибудь Карфункель-Лисси. Чтобы  покорить  такую  даму,  нужно  иметь
кое-какие данные.
   Гансйоргу надоела бесплодная перебранка.
   - Будем благоразумны, - предложил он. - Зачем портить этот день?  Давай
решим так: все, что здесь тебя окружает, добыто нами обоими. Мы  не  можем
обойтись друг без друга.
   Оскар понимал, что брат прав. Это был единственный человек, при котором
он мог дать себе полную волю, поэтому глупо пререкаться, вместо того чтобы
поговорить о том, что Оскара гнетет.
   - Мне ведь нелегко, - начал он скорее  жалобно,  чем  с  укором.  -  То
работа с Алоизом, то консультации. А хочется сохранить силы для  главного.
- Оскар смотрел в пространство; он казался усталым,  подавленным,  видимо,
он говорил искренне.
   Гансйорг решил, что настала подходящая минута сообщить о том, ради чего
он явился, - преподнести свои новогодний подарок.
   - Я хочу сделать одно предложение, которое тебя порадует, -  сказал  он
брату. - Мы с  тобой  основываем  журнал.  Издавать  его  будет  "Союз  по
распространению германского мировоззрения". Назовем его "Звезда Германии".
Журнал будет заниматься теми дисциплинами, которые недоступны  бесплодному
интеллектуализму, - то  есть  расовой  теорией  и  оккультизмом.  Средства
обеспечены. Как член  совета  "Германского  мировоззрения",  я  официально
предлагаю тебе, Оскар Лаутензак, взять на себя руководство  редакцией.  По
мере сил я охотно буду тебе помогать. Ты же  знаешь,  я  когда-то  издавал
"Прожектор", кое-какой опыт у меня есть.
   Небрежный,  иронический  тон,  каким   Гансйорг   сделал   Оскару   это
предложение, и упоминание о бульварном листке, который принес Гансйоргу  и
деньги и беду, не помешали Оскару оценить огромную услугу,  оказанную  ему
братом.  В  такое  время  журнал  -  это  ценный  подарок.  Иметь  наконец
возможность писать о том, что накипело, отвечать только перед самим собой,
радоваться тому, чем владеешь, и слегка жалеть  об  уступках,  на  которые
вынужден  идти  ради  тупой  черни,  -  это  и  есть  очищение,  покаяние,
искупление. Разве Гете не облегчал свою совесть тем,  что  писал  о  своих
грехах?
   - "Звезда Германии"? - задумчиво проговорил он. - Это звучит неплохо.
   - Через две недели  она  может  уже  взойти,  эта  звезда  Германии,  -
решительно и бодро заявил Гансйорг. - Итак,  к  оружию,  милейший,  смотри
напиши хорошую статью для первого номера. - Он с  удовлетворением  отметил
радостную взволнованность Оскара, простился, вышел.
   Оскар остался один, его мысль усиленно работала. Слуга Али доложил, что
обед подан, но Оскар отрицательно  покачал  головой,  он  был  погружен  в
созерцание. Потом прошелся мимо книжных  полок,  роскошный  лиловый  халат
раздувался, волочился по полу.
   Оскар машинально взял с полки книгу в унылой, серовато-голубой  обложке
- толстый том, от которого несло ученостью и скукой. "Томас  Гравличек.  К
вопросу о парапсихологии" - значилось на обложке. Когда  он  взял  в  руки
книгу, она как бы сама собой открылась  на  той  странице,  где  профессор
рассказывал о телепатических опытах, которые он проводил вместе с Оскаром.
   Глаза Оскара скользнули по строчкам. Но читать их было незачем. Он  ужо
знал наизусть эти тусклые, сухие и словно пропыленные главы. Профессор был
согласен с тем, что,  бесспорно,  настоящие  медиумы  -  редкость.  Однако
недостаток энтузиазма у автора и мертвые слова, какими  он  описывал  этих
необычных людей и их способности, вызывали в Оскаре большую неприязнь, чем
могли бы вызвать издевка, скепсис, ирония.  Это  было  то  же  самое,  что
пересказывать  стихотворение  Гете  убогим   языком   юридических   актов.
"Телепатические  явления,  -  заключал  Гравличек,  -  еще   нуждаются   в
экспериментальном исследовании с точки зрения их  энергетической  природы.
Некритическая вера в эти явления порождает многообразные виды самообмана и
открывает дорогу вымогательству и шарлатанству".
   Нет, Оскар не может  простить  Гравличеку  этих  утверждений  -  они  и
коварны и оскорбительны. Он, Оскар, призван восстановить  истину  и  с  ее
помощью  вытеснить  из  мира  наглую  карикатуру,  в  которую   превратили
божественный дар ясновидения бесплодные и лживые  умствования  профессора.
Что это дар необычайно редкий, допускает даже завистливый гном, но, по его
мнению, обладатель такого дара далеко не всегда в состоянии  описать  его.
Оскар, быть может, сейчас единственный человек на  всей  планете,  который
способен объяснить, исходя из внутреннего опыта, что такое ясновидение.
   Гансйорг сообщил ему относительно журнала именно сегодня, в первый день
нового года, и это  не  случайность.  Теперь  Оскар  знает,  какую  должен
выполнить задачу в предстоящем году. Профессор с  присущей  ему  злобой  и
педантизмом очертил границы телепатии; а Оскар с тем  большим  энтузиазмом
будет  прославлять  великие  возможности  этого  чудесного  дара,  который
возносит человека над самим собой и  служит  божественным  доказательством
того, что все духовное образует великое, живое единство.
   С увлечением представляет себе Оскар, как он будет  писать  статьи  для
"Звезды Германии". Когда он чувствует себя в форме, он способен  создавать
великое.
   Есть только одна маленькая загвоздка:  самый  процесс  письма,  техника
мешают непосредственному выражению его мысли. Когда он вынужден иметь дело
с карандашом, ручкой, тем более с пишущей машинкой,  все  его  вдохновение
улетучивается. Он может передавать свои откровения только через посредство
голоса.
   Но диктовать другому статьи, какие он хотел бы  написать,  -  диктовать
эти гимны сухарю и проныре Петерману - тоже  невозможно.  Нет,  он  поищет
человека, который ему подходит. Он явится к  какой-нибудь  машинистке,  не
называя себя, как Гарун-аль-Рашид, и если она ему понравится,  он  сделает
ее орудием своего вдохновения.
   Приняв  это  решение,  Оскар,  довольный  собой,  успокаивается;   час,
предназначенный для самоуглубления  и  сосредоточения,  истек.  Он  звонит
слуге и садится обедать.


   Оскар и Алоиз ехали по Ахорналлее к фрау фон Третнов.  На  лице  Оскара
было выражение внутренней собранности, он готовился.
   Сегодня ему опять предстоит нелегкий вечер. Даже фамилии тех,  над  кем
он будет экспериментировать, не  сообщила  ему  баронесса;  он  сам  этого
хотел, чтобы доказать всю подлинность своих экспериментов. Одно только  он
знает: гости - люди влиятельные. Кроме того,  Алоиз,  подготовлявший,  как
обычно, внешнюю сторону сеанса в доме фрау фон Третнов, успел собрать кучу
сведений о составе общества, какое должно там собраться.  Теперь,  сидя  в
машине, Оскар проверяет свою память, а друг вносит поправки и уточняет.
   По всей вероятности,  там  будет  доктор  Кадерейт,  один  из  магнатов
тяжелой промышленности. Оскар не может не узнать этого дородного блондина;
он наверняка видел не раз его фото. Доктор Кадерейт - это Оскар  узнал  от
Гансйорга - намерен еще теснее сблизиться  с  нацистами  и  перевести  еще
большую часть своих предприятий на военные рельсы. Затем будет, - впрочем,
тоже предположительно - некий Тишлер;  этот,  насколько  удалось  выяснить
Алоизу, брюнет, лицо серое. По сведениям Гансйорга, он носится примерно  с
такими  же  планами,  как  и  доктор  Кадерейт,  но   это   фигура   менее
значительная. Наверняка будет некая фрау фон Шустерман,  красивая,  пышная
блондинка. Разводится с мужем. Вероятно, признают ее виновной  стороной  и
ребенка ей не присудят. Впрочем, говорят, мальчишка невыносимый  сорванец.
Оскар закончил обзор полученного материала. Он тихо вздыхает.  Этот  вечер
потребует большого напряжения  памяти,  присутствия  духа,  вчувствования,
внутреннего видения.
   - Ты превосходно с этим справился, Алоиз, - похвалил он друга, который,
тоже во фраке, сидел в углу машины.
   Но Алоиз хмурился - как обычно в последнее время.
   - Если ты воображаешь, - проворчал он, - что  так  приятно  пробираться
крадучись по дому твоей Третнов, точно в плохом детективном романе, то  ты
сильно ошибаешься. Ты и твой прекрасный братец требуете от человека  таких
вещей, что пропадает все удовольствие от работы.  Играешь  роль  какого-то
второразрядного сыщика, а честному иллюзионисту  с  его  искусством  здесь
делать нечего.
   Оскар был сегодня не  склонен  выслушивать  тот  вздор,  который  Алоиз
обычно нес по поводу своего пребывания в Берлине. Но  все  же  приходилось
считаться с превосходным другом и сотрудником и в  десятый  или  двадцатый
раз выслушивать его. А тот заявил, что  живет  в  Берлине,  как  в  свином
хлеву. Работать приходится исключительно в "комнате", тогда как настоящему
иллюзионисту место на подмостках. Выступаешь только перед нацистами, перед
бонзами да аристократами. И во все сует свой нос, во все вмешивается  этот
знаменитый братец, этот filou [жулик (франц.)]. Притом вся слава достается
Оскару, а он, Алоиз, - просто пешка. Неужели он ради этого послал ко  всем
чертям замечательные договоры Манца, ради этого расстался со своей  уютной
квартирой на Габельсбергерштрассе и с  заботливой  старой  Кати,  которая,
конечно, отказалась переехать на житье сюда, к пруссакам?
   Но ведь в берлинской жизни Алоиза есть не одни только теневые  стороны:
нужно с помощью наводящих  вопросов  выпытывать  у  клиентов  удивительные
подробности; нужно изобретать все новые хитроумные  трюки,  тайные  знаки,
все более богатый нюансами  шифр,  чтобы  сигнализировать  из  публики  на
эстраду. И Оскар отлично знал, что  все  это  доставляет  Алоизу  огромное
удовольствие.
   Однако он остерегался возражать на брюзжание Алоиза. А тот,  видя,  что
Оскар молчит, выкладывает последний козырь:
   - В воскресенье вечером я еще буду участвовать, - заявил он грозно, - а
потом уеду в Мюнхен. В среду сеанс  отменяется,  я  должен  хоть  недельку
отдохнуть на Габельсбергерштрассе. Сплошные  огорчения  и  неприятности  -
этого и лошадь не выдержит. Я заслужил право на свой королевский баварский
отдых.
   Наконец они подъехали к дому баронессы фон Третнов, и  Алоиз  мгновенно
преобразился. Стал самым вежливым и предупредительным помощником. Выступил
в роли ассистента, восхищенного талантом Оскара Лаутензака.
   Собралось человек пятнадцать - двадцать: мужчины - во фраках, дамы -  в
вечерних туалетах. На  всех  лицах  были  написаны  скептицизм,  ирония  и
щекочущее их  нервы  тревожное  любопытство.  Фрау  фон  Третнов  еще  раз
обратила внимание присутствующих на то, что она не сообщила маэстро состав
гостей. Он не знает ни одной фамилии. Затем Алоиз предложил всем  написать
вопросы, относящиеся к будущему, вложить записку в конверт и заклеить его.
Эти плотно заклеенные конверты Алоиз собрал в корзиночку и передал Оскару.
Все происходило при ярком освещении.
   Оскар перемешал конверты и, не вскрывая, стал  перебирать  их  большими
белыми руками.
   - Я прошу всех вас, дамы и господа,  -  начал  он,  -  ослабить  всякую
напряженность. Не обязательно думать  о  том,  что  вы  написали  в  ваших
записках; но  если  вы  сделаете  это,  вы  поможете  мне.  Главное  -  не
оказывайте сопротивления. Если вы не верите, то на время  этого  короткого
сеанса выключите свой скепсис. Пожалуйста, поймите меня правильно. Я вовсе
не призываю вас верить, но прошу не затруднять мою работу своим неверием.
   И конверты опять  заскользили  между  его  пальцами,  он  ощупывал  их,
комкал, перевертывал, все еще  не  вскрывая.  Его  большие  дерзкие  глаза
померкли, в них появилось мечтательное, отсутствующее выражение. Он  дышал
медленно, громко. Откинул голову, закрыл глаза.
   Наконец он извлек один конверт, повертел его, смял.
   - Этот конверт, - медленно начал он, словно с трудом подыскивая  слова,
- от высокой белокурой дамы. Я вижу ее, какая она сегодня  и  какой  будет
через три года.
   Он неожиданно открыл глаза, стал искать кого-то среди публики.
   - Этот конверт от вас, сударыня, -  заявил  он  и  указал  пальцем,  на
котором блеснул перстень, на какую-то женщину; он узнал  ее  по  описаниям
Алоиза. - Я вас видел. Я вас вижу... - Он опять закрыл глаза  и  продолжал
странно тягучим, сонным голосом, перемежая свою речь частыми паузами. -  Я
вижу город, - возвестил он. - Это южный город. Всюду итальянские  надписи.
Это неинтересный город. Я не вижу в нем ничего,  достойного  внимания.  Вы
находитесь в гостинице. Гостиница маленькая, дешевая. Почему  такая  дама,
как вы, находится в такой убогой гостинице? И какие дела у вас могут  быть
в таком неинтересном городе? Вот в комнату входит ребенок. Мальчик,  очень
живой мальчик. Ему лет девять - десять. Очень живой. Он спрашивает  вас  о
чем-то. Вы не хотите отвечать. Он не  отстает.  Нет,  мальчик  невоспитан,
должен вам сказать, сударыня. Впрочем, вы боитесь  за  мальчика.  В  ваших
глазах я вижу подлинный страх. Вот вы выходите. Вы едете кататься. И страх
не покидает вас ни на минуту. Вы оглядываетесь, не следует  ли  кто-нибудь
за вами.
   Он опять неожиданно  открыл  глаза  и  впился  взглядом  в  хорошенькую
блондинку.
   - Вам что-нибудь говорит то, что я видел? - спроси