Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
больше
отчуждаясь, спокойно и радостно писал картинки, в то время как она
металась в погоне за здоровьем для него, когда он, казалось, больше уже и
не желал здоровья. Наконец пришло воспоминание о пробуждении, о вновь
восставшем, о человеке с седыми висками, который погряз в пошлейшем
волокитстве и, постыдно кончив жизнь, был мертвым внесен в ее дом...
Каждый шаг по этому долгому пути давался ей так трудно, что ни год, то
новые заботы; страдание делило с нею ложе, горе тенью ходило за ней. Но
зато она стала фрау Пагель, превратилась из обманчиво прелестной юной
девушки в крепкую женщину, которая ныне и навеки зовется фрау Пагель. Она
и за гробом будет Пагель; невозможно, чтобы бог уготовил ей иную долю, чем
быть всегда фрау Пагель. И все это тяжело завоеванное, это преображение,
которое было мучительным врастаньем в свое призвание, все это брошено под
ноги молодой девчонке, как будто оно ничего не стоило. Распутство их
соединило, а теперь и связало.
"Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду
жить. Твой народ - мой народ, и твой бог - мой бог. Где ты умрешь, там и я
умру и погребена буду. Пусть то и то сделает со мною господь, пусть и еще
больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобой" [Библия, книга Руфи,
гл.1]. - Да, так сказано в древней повести, но они-то об этом ничего не
знают. Фрау Пагель - это не имя, это судьба! А они вывешивают извещение:
назначают расписаться в половине первого - и вся недолга!
Минна говорит то же самое - ей в утешение, но говорит правильно:
- Они же только распишутся! Это, барыня, не в церкви венчаться!
Барыня выпрямилась, спросила с горячностью:
- Не правда ли, Минна, вы тоже так думаете? Вольфганг решился на это не
по-настоящему, он это делает только потому, что девчонка его принуждает.
Для него расписаться тоже еще не все. Он не хочет причинить мне горе.
- Дело в том, - разъяснила неподкупная Минна, - что расписаться-то
обязательно, а в церковь можно и не ходить. С деньгами у него туго, у
молодого барина.
- Да, - сказала фрау Пагель, услышав только то, что было ей на руку. -
А что легко завязывается, то так же легко и развязывается.
- Молодому барину, - сказала Минна, - всегда слишком все легко
доставалось. Он понятия не имеет, как бедный человек зарабатывает деньги.
Сперва вы баловали его, барыня, а теперь эта девочка. Многие мужчины
таковы - всю жизнь им нужна нянька. И чудно: всегда они ее находят.
- Деньги! - подхватила старая дама. - Едва ли будут у них деньги.
Девчонка пустая, любит одеться... Что, если нам дать ей денег, Минна?
- Она отдаст ему, барыня. А он их проиграет.
- Минна! - вскрикнула в ужасе фрау Пагель. - Какие у вас мысли! Вольфи
же не будет больше играть теперь, когда он женился! Могут появиться дети.
- Они и раньше могли появиться, барыня, это до игры нисколько не
касается.
Барыня не пожелала услышать этих слов, она воззрилась через стол на
пустой прибор.
- Уберите же наконец со стола, Минна! - закричала она. - Не могу больше
все это видеть. Я тут ем голубей... а он женился! - Она снова всхлипнула.
- Ах, Минна, что же мы сделаем? Не могу я тут сидеть в четырех стенах, как
будто ничего не случилось! Что-то надо же сделать!
- Может, пойдем к ним туда? - спрашивает осторожно Минна.
- Пойдем? Мы? А он к нам не идет?! И даже не написал, что женится?!
Нет, это совершенно невозможно!
- А мы сделаем так, как будто мы ничего и не знали!
- Чтоб я лгала перед Вольфом?! Нет, Минна, мне такие штуки не к лицу.
Достаточно того, что я вижу, как ему ничего не стоит солгать мне... Нет!
- А если мне сходить туда одной? - спрашивает Минна так же осторожно. -
Меня они привыкли видеть у себя, и для меня чуточку соврать не такое уж
большое дело.
- Очень жаль, Минна, - отрезала фрау Пагель. - И напрасно вы этим
хвалитесь!.. Ну, я пойду полежу немножко, страшно болит голова. Принесите
мне еще стакан воды принять таблетки.
И она прошла в комнату мужа. На минуту она остановилась перед портретом
молодой женщины, может быть, подумала: "Как я любила Эдмунда, так она его
любить не будет. Они еще разойдутся, и очень, очень скоро".
Она слышит, как Минна за дверьми ходит взад и вперед, убирая со стола.
"Упрямая старуха! - думает она в раздражении. - Должна была принести мне
стакан воды, так нет же, ей нужно сперва убрать. Не буду во всем потакать
ей. Послезавтра у нее свободные полдня, тогда может делать что хочет. Если
она пойдет сегодня, девчонка тотчас поймет, что она пришла только по этому
случаю. Известно, как молодые девушки расчетливы! Вольф - теленок, я ему
так и скажу. Он думает, она идет за него ради него самого. Нет, она видела
квартиру и картины, и она, конечно, давно разузнала, что они в цене. И что
эта картина принадлежит в сущности Вольфу. Странно, что он еще ни разу у
меня ее не потребовал, но Вольф такой уж есть... нерасчетливый..."
Она слышит, как на кухне побежала вода, Минна, понятно, принесет ей
холодной, из-под крана! Быстро подходит она к дивану и ложится. Натягивает
на себя одеяло.
- Вы могли принесли мне воды пять минут тому назад, Минна. Вы же
знаете, я тут лежу с ужасной головной болью...
Она злобно смотрит на Минну. Но у Минны все то же старое, в морщинах
деревянное лицо, по ней ничего не увидишь, если она не захочет.
- Ну хорошо, Минна! И, пожалуйста, потише там, на кухне, я хочу немного
поспать. Когда все перемоете, можете идти. Перенесем на сегодня ваши
свободные полдня. Окна протрете завтра, вы же не сможете сдержаться и не
шуметь! Когда моете окна, вы всегда так гремите ведрами, - тут не заснешь.
Значит, до свиданья, Минна!
- До свиданья, барыня, - говорит Минна и выходит. Она прикрывает за
собою дверь очень осторожно, даже вовсе бесшумно.
"Подлая баба! - думает фрау Пагель. - Как она на меня выпучила глаза,
точно старая сова! Подожду, когда она уйдет. Потом быстренько побегу к
Бетти. Может быть, она была в бюро регистрации; или посылала кого-нибудь -
во всем мире нет никого любопытней Бетти. И я вернусь еще до прихода
Минны... Незачем ей все знать!"
Фрау Пагель снова вглядывается в картину на стене. Женщина у окна
смотрит мимо нее. Когда глядишь отсюда, кажется, будто за головою женщины
темные тени озаряются светом - и будто к затылку женщины тянется губами
мужское лицо. Фрау Пагель часто это подмечала, но сейчас ее это злит.
"Проклятая чувственность! - думает она. - Из-за нее молодые люди портят
себе жизнь. Все они на этом срываются".
Ей приходит в голову, что теперь, когда они поженились, картина
принадлежит наполовину молодой жене. Неужели так?
"Пусть она только явится ко мне! Пусть только явится! Она уже получила
раз пощечину, ну так их у меня в запасе не одна..."
С полуулыбкой фрау Пагель поворачивается к стене, и не проходит минуты,
как она уже спит.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕДВЕЧЕРНИЙ ЗНОЙ НАД ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ
1. ИНТЕРВЬЮ В ТЮРЬМЕ
- Послушайте вы меня, - говорил директор, доктор Клоцше, репортеру
Кастнеру, который как нарочно сегодня, объезжая прусские дома заключения,
прибыл в Мейенбургскую каторжную тюрьму. - Послушайте! Не надо придавать
значения тому, что они там в городке о нас болтают. Стоит хоть десятку
заключенных немного пошуметь, в этом доме из цемента и железа гул стоит
такой, как если бы их ревела тысяча.
- Вы тем не менее вызывали по телефону солдат, - констатировал
репортер.
- Неслыханная вещь... - приготовился к отпору директор Клоцше и уже
хотел обрушиться на прессу, которая позволяет себе шпионить и даже не
брезгует подслушивать его телефонные разговоры. Но он вовремя вспомнил,
что у Кастнера лежит в кармане рекомендательное письмо от министра
юстиции. К тому же, хотя рейхсканцлером у нас пока что Куно, но он,
говорят, сидит непрочно, так что СДПГ, чью прессу представляет Кастнер,
лучше не задевать.
- Неслыханная вещь, - повторил он, заметно снизив тон, - как в этой
клоаке сплетен простое выполнение правил внутреннего распорядка раздувают
в целую историю. Когда в тюрьме вот-вот разразится бунт, я обязан из
предосторожности поставить об этом в известность полицию и рейхсвер. Через
пять минут я мог бы уже отменить тревогу. Понимаете, господин доктор!..
Но этого человека "доктором" не купишь.
- Вы и сами того мнения, что грозил бунт, - говорит он. - А почему?
Директор отчаянно зол... Но разве это поможет?
- Все вышло из-за хлеба, - сказал он медленно. - Одному арестанту не
понравился хлеб, и он поднял крик. А когда крик услышали другие, вместе с
ним закричали еще человек двадцать...
- Двадцать? - переспросил репортер. - Не десять?
- Да, извольте, хоть сто, - накинулся на него директор, закипая злобой.
- Извольте, милостивый государь, хоть тысяча, хоть вся тюрьма!.. Я тут
ничего не могу изменить, хлеб нехорош, но мне-то вы что прикажете делать?
Вот уж месяц, как снабжение у нас хромает из-за того, что марка все
падает. Я не могу купить полноценной муки, что вы мне прикажете делать?
- Давать приличный хлеб. Закатите скандал в министерстве! Берите в долг
за счет Управления юстиции, все равно, по уставу люди должны получать
достаточное питание.
- Еще бы! - желчно усмехнулся директор. - Я должен рисковать головой и
шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за стенами
тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?
Но на господина Кастнера ирония и горечь не действуют. Он увидел
человека в арестантской одежде, натирающего пол в коридоре; неожиданно
приветливым голосом он крикнул:
- Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?
- Либшнер.
- Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В
особенности хлеб?
Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в
штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может быть,
неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься. Он
склонился к осторожности:
- Харч какой? Мне по вкусу.
- Ах, господин Либшнер, - возразил репортер, которому было не впервой
говорить с заключенным. - Я от газеты, передо мной вы можете говорить не
стесняясь. На вас не наложат взыскания, если вы скажете откровенно. За
этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?
- Прошу меня извинить! - закричал директор, бледный от бешенства. - Это
уже прямое подстрекательство...
- Не будьте смешны! - рявкнул Кастнер. - Какое же тут
подстрекательство, если я предлагаю человеку говорить правду?
Высказывайтесь свободно, без стеснения - я Кастнер, от концерна
социал-демократической печати, вы всегда можете мне написать...
Но заключенный уже принял решение.
- Есть такие, что всегда фыркают, - сказал он, преданно глядя в глаза
репортеру. - Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто здесь всех
громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.
- Так, - сказал репортер Кастнер, наморщив лоб и явно недовольный,
тогда как директор вздохнул свободней. - Так!.. За что сидите?
- Аферист, - ответил господин Либшнер. - И потом тут будут направляться
команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку и мяса сколько душе
угодно...
- Благодарю! - сказал коротко репортер. И обратившись к директору: -
Пойдем дальше? Я хотел бы заглянуть еще в одну камеру. Что такое уборщики
из арестантов, мы знаем - и знаем цену их вранью. Все они боятся потерять
тепленькое местечко... К тому же аферист... Аферист и сутенер - последняя
мразь, им доверять нельзя!
- Поначалу вы как будто придавали большое значение словам этого
афериста, господин Кастнер... - Директор улыбнулся в свою белокурую
бороду.
Репортер не видел и не слышал.
- И потом, что это за уборочные команды! Выполнять на крупных аграриев
адову работу, которой гнушаются даже жнецы поляки. За нищенскую плату! Это
ваше изобретенье?
- Отнюдь нет, - ласково сказал директор. - Отнюдь нет. Постановление
вашего товарища по партии в прусском министерстве юстиции, господин
Кастнер...
2. ИЗГНАНИЕ ПЕТРЫ
- Фрау Туман, - сказала на кухне Петра квартирной хозяйке, застегнув
сверху донизу ветхое пальтецо и не подумав даже о своей соседке по
коридору, о спившейся с круга Иде с Александерплац, или Иде-аристократке,
которая сидела у кухонного стола и макала в кофе с молоком хорошенькие,
глазированные крендельки, - фрау Туман, не могу я чем-нибудь вам помочь по
хозяйству?
- Господи боже мой, девочка! - вздохнула мадам Горшок, склонившись над
раковиной. - Что ты мне городишь насчет помощи? Ты хочешь следить по
часам, не пора ли ему вернуться? Или живот подвело?
- И то и другое, - сказала Ида своим глухим, скрипучим от водки голосом
и с присвистом всосала через кусок сахара глоток кофе.
- Селедки я уже почистила и вымыла, картофельный салат ты так не
сделаешь, как любит Биллем... а что же еще?
Она посмотрела вокруг, но ничего не придумала.
- Я-то старалась и спешила, чтобы поспеть в церковь на шикарную свадьбу
- хоть за дверью постоять, но уже без двадцати два, а невеста еще
разгуливает в мужском пальто и с голыми ногами. Везде обман!
Петра присела на стул. Ей в самом деле подвело живот - посасывало с
тихим намеком на близкую боль. И слабость в коленях... Время от времени
она вся вдруг обливалась потом и не только от удушливой жары. Но несмотря
ни на что, настроение у нее было хорошее. Большая, дающая счастье
уверенность наполняла ее. Пусть обе женщины говорят все, что взбредет им
на ум, у Петры нет больше гордости и нет прежнего стыда. Она знает, куда
ведет дорога. Лишь бы привела к цели, вот что важно, а что трудна -
пускай.
- Вы только осторожней опускайтесь на стул, сударыня! - издевалась
Ида-аристократка. - Не то он проломится под вами, пока придет жених вести
вас к венцу.
- Ты ее не очень-то задевай у меня на кухне, Ида, - заметила, склонясь
над раковиной, мадам Горшок. - До сих пор он всегда за все платил, а с
жильцами, которые платят, надо быть любезной.
- Рано или поздно всему приходит конец, фрау Туман, - наставительно
сказала Ида. - У меня на мужчин глаз, я всегда примечаю, если хахаль
заскучал и собирается дать тягу... Ее хахаль дал сегодня тягу.
- Ох, не говорите, Ида! - завела плаксиво фрау Туман. - Не хватало мне
еще остаться с этой девочкой на руках, босой да в пальто на голое тело! Ах
боже мой! - закричала она громко и так швырнула котелок, что он
задребезжал. - Неудача мне нынче во всем, теперь еще придется, чего
доброго, купить ей платье, чтобы с ней развязаться!
- Купить платье! - сказала презрительно Ида. - Дурость одежей не
прикроешь, фрау Туман. Вы скажите ближайшему полицейскому, что, мол, так и
так... живет у нас такая в доме... то да се, понимаете... надувательство.
Ее живехонько отведут в участок и засадят в Алекс. Они там что-нибудь на
вас наденут, фройляйн, будьте уверены - синий халат и платок на голову,
поняли?
- Нечего вам меня пугать, - сказала Петра миролюбиво, но слабым
голоском. - Ведь и с вами бывало не однажды, что вас бросал кавалер. - Она
не хотела этого говорить, но когда у человека переполнено сердце, слова
сами просятся на язык, и она сказала.
Иде стало нечем дышать, словно кто крепко саданул ее со всей силы в
грудь.
- Ага, влетело тебе, девочка! - захихикала Туманша.
- Не однажды, фройляйн? - сказала, наконец, Ида, повышая голос. - Не
однажды, сказали вы?! Сотни раз, вот как вы должны были сказать! Сотни раз
бывало, что я стою под часами на площади, и стрелка себе идет и идет; уже
и ноги стали как ледышки, и колени отнялись, а я, дура несчастная, никак
не соображу, что подлец опять променял меня на другую! Однако же, -
перешла она от грустных воспоминаний к атаке, - это вовсе не значит, что
девчонка, которой в день ее свадьбы нечего на себя надеть, может передо
мной задаваться! Девчонка, которая жадными глазами готова вырвать у меня
крендель изо рта и считает глотки, когда я пью кофе. От такой...
- Здорово отделала, здорово! - радовалась Туманша.
- Да и вообще! Разве это дело для приличной девушки, чтоб она в таком
стесненном положении приходила, задравши нос, на чужую кухню и спрашивала
точно графиня Знайтенас: "Не могу ли я вам помочь?!" У кого нет ничего за
душой, тот должен просить милостыню, это еще мой отец прописал мне палкой
на горбу, и если бы ты просто сказала: "Ида, я подыхаю с голоду, дай
кренделек", - ты бы давно получила! Да и вы, фрау Туман!.. Я вам плачу
доллар в день за ваш клоповник, хотя у вас ночью света на лестнице нет и
мои кавалеры постоянно этим меня попрекают, вам тоже не пристало смеяться
и кричать: "Влетело тебе, девочка!" Вам бы, наоборот, взять меня под
защиту, а вы позволяете ей нахальничать, девчонке, которая спит задаром со
своим альфонсом, ради удовольствия, и уж вы бы, фрау Туман, должны
понимать, откуда она берет деньги... "Мы не работаем, и на улицу мы не
выходим, промыслом не занимаемся - для этого мы слишком благородные..."
Нет, фрау Туман, удивляюсь я на вас, и если вы эту наглую дрянь, которая
еще тычет мне в глаза, что мне-де не всегда везет с кавалерами, если вы ее
тотчас не вышвырнете вон, я съеду сама!
Ида-аристократка стояла красная от гнева, вся еще держа в одной руке
крендель, она была ярко-красная и делалась все краснее по мере того, как
уясняла себе, насколько тяжело нанесенное ей оскорбление. Туманша и Петра
в полной растерянности следили за этой бурей, налетевшей неведомо откуда и
почему. (Да и сама Ида-аристократка, если бы способна была подумать,
несомненно была бы не менее поражена концом своей речи, чем обе ее
слушательницы.)
Петра рада бы встать, тихонько пройти в свою комнату, запереться и
кинуться на кровать, - о, добрая кровать! Но она чувствовала себя все
слабее, временами у нее шумело в ушах, плыло перед глазами, и тогда
сердитый голос звучал совсем далеко. Но вдруг он опять приближался, кричал
ей прямо в уши, и снова все плыло перед глазами. Потом по затылку пробегал
огонь, сбегал по спине; проступал расслабляющий пот... Подсчитать как
следует, так она уже много дней ни разу толком не обедала: все только
сосиски с салатом - если Вольф возвращался с деньгами, или булочка с
ливерной колбасой, которую она съедала, присев на край кровати. А со
вчерашнего утра и вовсе ничего, когда ей так важно хорошо питаться!..
Нужно бы скоренько пройти в свою комнату и запереться... да, главное
запереться на ключ; и если явится полиция и станут стучать ей в дверь, не
отпирать и все; открыть, только когда вернется Вольф...
- Боже мой! - услышала она где-то вдалеке хныканье Туманши. - И с чего
ты вдруг, девочка, язык распустила, наделала мне бед! У кого ни гроша за
душой, не пристало тому других пересуживать. Ида у меня дама первый сорт,
она каждый день приносит мне свой доллар - такую ты не смеешь попрекнуть
ни словом, поняла?! А теперь уходи из моей кухни и сиди смирненько, а то
как бы не вышло чего худого...
- Нет! - кричала Ида нестерпимо резко. - Так не годится, Туман! Или
она, или я! Я такой не позволю меня оскорблять - вон ее с квартиры, или я
сию же минуту съезжаю...
- Но девочка моя, Ида, золотце мое! - хныкала Туманша. - Ты погляди, на
что она похожа: как тень на стенке... голая да голодная - не могу же я
выкинуть ее такую...
- Не можете. Туман? Ах во