американской шапочке и  пыля  плетью,
которая болталась у  него на  кисти.  Иногда он  неожиданно хватал Бусырю за
ногу или,  извернувшись,  бил его каблуком сапожка по заду.  Бусыря неуклюже
отмахивался и кричал на него,  но тотчас же его мясистое лицо расплывалось в
улыбке:  принимать издевательства за шутку было, очевидно, главным средством
его самообороны в жизни.
     Сережа с  уважением поглядывал на  Гладких,  легко  и  сильно шагавшего
впереди  в  мохнатых  запыленных  унтах,   с  закинутым  за  спину  японским
карабином.  Под  ворсистой рубахой,  плотно облегавшей его могучие,  статные
плечи,   перекатывались  округлые  мышцы.   Их  мягкое,   атласное  движение
вдохновляло и радовало Сережу.
     Незаметно  поравнявшись  с  ним,   Сережа  попробовал  вызвать  его  на
разговор.  Несмотря на то,  что Сережа не,  раз мечтал о  встрече с подобным
человеком и сам хотел быть таким же,  он мало представлял себе,  о чем с ним
можно разговаривать.  Наконец он высказал предположение,  что Гладких должны
быть хорошо известны эти места.
     - Места? - переспросил командир, повернув к нему смуглое лицо, раздувая
вороные усы.  - Места, малец, ничего... Места, малец, кое-как, - добавил он,
откровенно не поняв, о чем его спрашивают.
     - Ну да, вы здесь давно живете... - почтительно заметил Сережа.
     - О,  мы здесь самые первенькие!  - сказал Гладких с усмешкой. - Старик
мой приплыл сюда... Обожди... Родился я в семьдесят седьмом - как раз в этот
год тигра его покарябала... жили они тут к тому времю уж лет восемнадцать...
Выходит...
     - В пятьдесят девятом? - подсказал Сережа.
     - Да, приплыл он сюда в пятьдесят девятом - вот когда он приплыл...
     Сережа вспомнил,  что  в  это время не  было еще Суэцкого канала:  отец
Гладких плыл вокруг мыса Доброй Надежды,  и  плыл под парусами.  "То-то  ему
было о чем рассказать!" -  подумал Сережа,  нарочно представляя себе не того
скромного  сивого  мужичонку,   о  котором  говорил  вчера  Мартемьянов,   а
доблестного пионера с бронзовой волосатой грудью и трубкой в зубах.
     - Да что толку,  - неожиданно сказал Гладких. - Приплыли они - и сели в
лесу,  как дураки.  А ведь тут тогда -  земля-а!.. - И он, сверкнув глазами,
мощно  повел вокруг своей тяжелой ручищей.  -  Староверы лет  через двадцать
какие  десятины  подняли!..  Видал,  как  живут?  Здорово  живут,  малец!  -
воскликнул он с зычной завистью.
     - А сильно она его... покарябала? - спросил Сережа.
     - Тигра-то?.. У-у, покарябала на совесть. Можно бы больше, да некуда...
из кусков, можно сказать, склеили.
     - Здорово!.. А вы на них тоже охотились?
     - И  все-то  тебе  нужно знать!  -  Гладких легонько прихлопнул его  по
фуражке.  -  Охота у нас,  малец,  на белок... Восемь гривен шкурка в старое
время.  А убивали мы их по триста,  по четыреста на человека за зиму... А то
один год -  был я еще мальцом вроде тебя -  так много их навалило,  по хатам
бегали.  Мы их палками били...  До того, стерва, очумеет, - говорил Гладких,
оживившись,  -  приткнется к жердине,  а тут ее - хрясь! - Он рубанул рукой,
показывая,  как они это делали.  - Потом - на рябцов: птица такая, ее буржуи
едят... Бьют их тоже к зиме, чтобы не провонялись...
     - Я ведь потому спросил,  - сухо сказал Сережа (он начинал подозревать,
что  Гладких насмехается над  ним),  -  потому спросил,  что  у  отца вашего
прозвище было "Тигриная смерть"...
     - Было да сплыло:  теперь уж он стар стал, в хате мочится... Вот дядька
мой - тот, правда, даром, что восемьдесят лет - тот ужасно здоровый. Прошлый
год кошку большим пальцем убил... Она в кринку с молоком голову встромила, а
он как хватит ее под брюшину, из нее и кишки вон!.. Э-э, чего растянулись? -
вдруг закричал Гладких,  заметив,  что колонны расстраиваются.  - Подтянись!
Болтуха, что смотришь? А, мать вашу!..
     - Мать  у  меня  здорова была,  -  продолжал он,  снова присоединяясь к
Сереже, - детей рожала, как щенят... И, поверишь, до чего дети важкие были -
фунтов по четырнадцать!
     Все это было мало интересно Сереже, но в голосе командира звучали такие
насмешливые нотки, что казалось - о самом главном он нарочно умалчивает.
     И Сережа все ждал,  что вот откроется оно,  это особенное и главное,  а
оно все не открывалось.


        "VIII"

     К  полдню отряд вышел на речушку Сыдагоу.  Гладких отдал распоряжение о
привале на обед.  Притомившиеся и  притихшие было люди повеселели и  с шумом
рассыпались по лесу за хворостом.
     Деревья стояли,  опустив от жары неподвижную матовую листву, но от реки
тянуло прохладой.  Там уже звенели солдатские котелки.  Партизаны, сбрасывая
одежду,   кидались  в  воду,  визжа  и  отфыркиваясь,  расплескивая  голубые
сверкающие брызги.
     Отряд, за исключением трех-четырех человек "бездомных", по обыкновению,
распался на группки:  крестьяне - по селам и волостям, рабочие - по шурфам и
участкам. К "бездомным" принадлежали: вчера только поступивший в отряд Федор
Шпак (которого, однако, все уже полюбили за его веселую повадку, светлые усы
и  хороший  голос,  каждая  кучка  тянула  его  к  себе),  рудокоп Сумкин  с
неподходящим к  нему  прозвищем "Фартовый" -  рослый разлезающийся пьяница с
опухшим носом,  вечно  слонявшийся без  пристанища,  да  Семка  Казанок,  не
имевший  никакого  вещевого  хозяйства (у  него  не  было  даже  мешка),  но
присутствие которого  в  той  или  иной  компании ввиду  его  боевых  заслуг
считалось почти за честь.
     Казанок,  впрочем, нисколько не нуждался в этом, приспособив в качестве
своего эконома Бусырю.  Мешок Бусыри всегда был полон до отказа, - иная пища
до того залеживалась в нем,  что протухала.  Несмотря на это,  Бусыря всегда
попрошайничал с  униженностью и  нахальством глупого  человека,  и  все  так
привыкли  к  этому,  что  это  не  считалось  уже  позорным:  ему  нигде  не
отказывали,  а  только пользовались случаем потешиться над ним,  чему немало
способствовал и сам Казанок.
     Нужно  было  удивляться  тому,  как  этот  щуплый  белоголовый  парень,
безраздельно владевший Бусырей и  живший за его счет,  превращал его рабскую
любовь к  себе и жадность по отношению к другим в средство для его унижения,
увеселения других и  собственного наслаждения,  оставаясь в  то  же  время в
глазах у всех простым, бедовым и славным парнем.
     - Ну нет,  Федя,  нам этого не хватит,  -  говорил он Бусыре, когда тот
развязал перед ним свой переполненный мешок.
     - Как не хватит?  - удивился Бусыря, задрав к нему свое поросшее темным
волосом лицо.  - Вот дурак... Ну, как так не хватит?.. - размышлял он вслух,
начиная уже сомневаться.
     - Ясно, не хватит. А дорога? Нам еще ден пять идти...
     Через  минуту Бусыря сидел  перед  одной из  крестьянских "волостей" и,
протягивая грязную толстую руку, нахально выпрашивал:
     - Ну, дай сала... Ей-богу, я свое утром съел...
     Сережа,  проходивший  от  реки  с  наполненным котелком,  остановился в
кустах и прислушался.
     - А не хочешь по заднице выспитком? - спросил какой-то шутник (в отряде
были уже специалисты по обращению с Бусырей).
     - Ну вот -  выспитком!  - обиделся Бусыря. - А ежели б тебя?.. Ну, дай,
ну, что тебе стоит? Не с голоду же мне сдыхать?
     - А  коли  не  хочешь сдыхать -  становись раком.  Я  тебя по  мягкому,
ей-богу...
     Некоторое время Бусыря,  сопя,  наблюдал за тем, как исчезает под усами
белое  жирное  сало;  оглянулся на  Казанка,  но  тот  безразлично смотрел в
сторону; люди, сдерживая улыбки, тоже не глядели на Бусырю.
     - А ты не больно? - неуверенно спросил Бусыря.
     - Совсем не больно,  -  невинно сказал шутник.  - Ей-богу же, совсем не
больно... Да стань, ну что тебе стоит? - вдруг начал он упрашивать.
     - Ну,  ладно,  только смотри,  чтоб не больно...  Да зачем это тебе?  -
спохватился Бусыря. - Неужто без этого нельзя...
     - Становись,  не  бойся,  Федор Евсеич!  -  вмешался какой-то степенный
бородач в  картузе так положительно и веско,  точно речь шла действительно о
неприятном, но совершенно необходимом деле.
     - Только  смотри,  чтоб  не  больно,  -  сказал  Бусыря,  становясь  на
четвереньки.
     Шутник сильно замахнулся ногой, но не ударил.
     - Ух!.. - выдохнул Федор Евсеич, поджимая толстый зад.
     - Ну-ну-ну!.. - уже повелительно крикнул шутник. - Не оглядываться!.. -
И в то же мгновение он с силой ударил его носком сапога по заду.
     Федор Евсеич ткнулся лицом в траву;  люди покатились от хохота;  громче
всех слышен был пустой и тонкий хохоток Казанка.  Сережа почувствовал вдруг,
как горячая и  страшная волна хлынула ему в  голову,  и он,  расплескивая из
котелка воду,  с трудом удерживаясь,  чтобы не вспылить, и страдая от этого,
почти побежал к  своему костру,  где  поджидали его ничего не  подозревавшие
Гладких, Кудрявый и Мартемьянов.
     Бусыря  в  распахнутом полушубке  сидел  на  земле,  раскинув  руки,  и
смеялся, поглядывая на людей маленькими похитревшими глазками.
     - Совсем не больно было, - говорил он счастливым голосом.
     Ему  отрезали сала,  и  он,  сопя,  заковылял к  Казанку.  Но  есть ему
пришлось в одиночестве, потому что натравивший его Казанок подсел в компанию
к шутникам и вместе с ними подсмеивался над Бусырей.


        "IX"

     Вверх по  течению реки  дороги уже  никакой не  было.  Река  все  время
петляла. Вьючные лошади путались в кустах. От ругани провожатых, многократно
повторенной горным эхом, стоял по тайге неумолчный стон.
     Гладких и  Мартемьянов ушли далеко вперед,  только Кудрявый то  и  дело
отставал, проверяя лошадей и вьюки, успокаивая людей; потом он снова обгонял
цепочку мелкой иноходью, цепляясь за кусты, сутулясь и обтираясь рукавом. Он
всегда был так поглощен заботами, что не успевал подумать о себе: патронташи
его  были  плохо притянуты и  болтались на  тощей груди;  серая,  мокрая под
мышками суконная рубаха  выбилась из-под  ремня,  и  сзади  выглядывал белый
кончик нижней.  Он так потел,  что на впалых его щеках, едва покрытых нежным
загаром, проступала нездоровая бледность.
     - Сеня! Не беги так крепко - простынешь! - кричали ему вслед.
     - Ты им задай, Сеня!..
     - Сеня! Гляди, какую я нашел ягодку!..
     Присевший в  сторонку по  нехитрой нужде грек Стратулато,  на  которого
Кудрявый едва не наскочил,  приветливо указал ему на кусток рядом и, выкатив
веселые круглые белки, сказал натужно:
     - Хозяину - честь и мэсто...
     Сережа  часто  видел  перед  собой  усталое лицо  Кудрявого с  большими
темно-серыми поблескивающими глазами и жалел его.
     - Зачем вы так бегаете?  -  не выдержал он однажды. - Ведь у вас легкие
нездоровы!
     - Ничего...  не вредит это... - сказал Кудрявый, с трудом переводя дух.
- Я здесь отдыхаю еще... Все говорят: поправился... - Он посмотрел на Сережу
с обычным своим грустным выражением и, все еще тяжело дыша, вдруг улыбнулся,
блеснув ровными кремовыми зубами, - веселые морщинки сбежались у его глаз. -
Ты  бы  на руднике посмотрел на меня.  Вот там я,  правда,  чуть не сдох!  -
выдохнул он хрипловатым смеющимся голосом.
     - Вы работали на Тетюхинском?  Это серебро-свинцовые? А у Гиммера вы не
работали?
     - Работал и  у Гиммера...  Мало сказать,  работал,  -  я перед войной в
собственной передней его плюху от околоточного получил, да еще и в каталажке
посидел...
     - Это мой дядя, между прочим, - откровенно сказал Сережа.
     Он  хотел  добавить  несколько  осуждающих  слов  по  адресу  дяди,  но
почувствовал, что этого совсем не нужно, и ничего не добавил.
     - Так это дядя твой?  Ловко!.. - удивился Кудрявый. - Ну, да это сейчас
сплошь да рядом... У меня вон брат был эсером. Членом эсеровского областного
комитета был,  в белом заговоре участвовал!  А в Ольге случайно узнал я, что
помер он  месяца два  тому назад и  тоже от  чахотки...  Видать,  она эсеров
сильнее пробирает! - с внезапной жесткой усмешкой сказал Кудрявый.
     - Вот это странно...  - задумчиво сказал Сережа. - То есть странно, что
он эсер,  а  вы...  У  меня ведь,  понимаете,  вот в чем дело:  дядя у меня,
конечно, буржуй, но только я никогда с ним не был связан. А отец у меня... -
Сережа запнулся,  - отец, правда, формально не входил ни в какую организацию
и, пожалуй, тоже больше был связан с крайними эсерами, - в девятьсот седьмом
году  он  был  выслан  из  Саратова как  эсер,  -  пояснил Сережа,  -  но  в
семнадцатом году он сразу пошел с большевиками... И, понимаете, все знакомые
перестали ему  руку подавать!..  Он  мне  рассказывал,  как на  крестьянском
съезде в  Никольске главный врач переселенческого ведомства пришел к  нему в
гостиницу уговаривать:  "Я,  говорит,  хочу поговорить с вами, как коллега с
коллегой...  Вся  наша  корпорация..."  -  Сережа  напружил  шею,  изображая
главного врача, и сделал величественный жест рукой. - Отец посмотрел на него
и говорит: "Уйдите отсюда вон..." - "То есть позвольте!.." Тут отец вспылил,
да как закричал на него: "Вон!!!"
     Кудрявый громко засмеялся, обнажив верхний ровный ряд зубов.
     - Ему,  понимаете,  хотелось уж  хоть уйти с  достоинством,  -  смеясь,
говорил Сережа, - а отец схватил палку, да за ним по коридору!.. Говорит, не
удалось догнать -  из-за ревматизма,  а то бы он ему показал "корпорацию"!..
Так у  нас и  получилось:  мы с  отцом здесь,  а Гиммеры там.  А у вас ведь,
товарищ Кудрявый, насколько я знаю...
     - Вот  что,  -  с  улыбкой  перебил  его  Кудрявый.  -  Нехорошо у  нас
получается,  я  тебя -  на "ты" и "Сережа",  а ты меня -  на "вы" и "товарищ
Кудрявый".  Зовут меня Семеном, а в отряде все больше Сеней кличут... Да это
ничего,  - он виновато замахал рукой, заметив, что Сережа смутился, - это же
все равно, конечно...
     - Ну "Сеня"...  ну, ладно - "Сеня"... - засмеялся Сережа, только теперь
обратив внимание на то,  что Кудрявый еще совсем молод и что разговаривать с
ним необыкновенно легко и приятно.
     - Да,  так об отце-то твоем я наслышан, - сказал Сеня, - и очень уважаю
его.  Сказать откровенно, я как узнал, что ты сын его, очень мне это приятно
стало. Вот, думаю, все-таки... ну... хорошо как получается!.. А то, что брат
мой эсер,  - это, знаешь, не удивительно. Мастеровые мы - привозные с Урала.
Отец -  мастеровой у меня,  дед мастеровой, прадед мастеровой, и это, братец
ты мой,  такая цеховщина,  что меньшевиков и эсеров у нас сколько хочешь. Да
недалеко ходить! Колчак целую дивизию собрал!..
     - А  как  же  вы-то...  -  Сережа запнулся,  покрутил рукой и,  смеясь,
повторил по складам, - как же ты-то... Сеня... большевик?
     Кудрявый на мгновение задумался.
     - А этого уж я,  братец ты мой,  не знаю, - сказал он, виновато разведя
руками, и засмеялся вместе с Сережей, собирая у глаз веселые морщинки.
     - А  скажи  откровенно,  -  вдруг спросил Сережа,  -  но  только совсем
откровенно: любил ты своего брата или нет?..
     - Да,  это вопрос...  -  Сеня помолчал.  -  Любил, конечно... До этого,
правда,  я и вспомнить его не мог без злости,  а вот как узнал, что умер он,
так понял,  что любил.  В таком разе ведь, знаешь, все ровно бы снимается, а
вспоминается...  ну,  вот как мы с ним в шайбы на улице играли,  -  а он еще
такой неловкий был:  его все обыгрывали!  Или как заблудился я в лесу,  а он
целую ночь искал меня и весь от слез распух... Жалко!.. И она, брат, опасная
нам - жалость эта...
     - Вот-вот-вот!  -  воскликнул Сережа, просияв большими черными глазами,
не замечая своего оживления. - Ты знаешь, меня вот сейчас в Скобеевке сестра
ожидает,  Лена.  Она у этих Гиммеров воспитывалась. Ну, ты понимаешь - такое
воспитание! Но я все-таки любил ее и очень жалел, когда расставался с ней, и
все  боролся с  этой жалостью.  А  теперь,  как  подумаю,  что  она все-таки
приехала к нам сюда,  я,  понимаешь,  так рад, ну просто очень, очень рад, -
говорил  Сережа,  раскрываясь от  нахлынувшей на  него  любви  к  сестре,  к
Кудрявому, а главное - к самому себе, и не замечая этого.
     - Красивая она, должно быть, сестра твоя, - с грустью сказал Кудрявый.
     - Почему ты так думаешь?
     - Да если на тебя похожа, красивой должна быть.
     - Ну,  пустяки какие!  -  краснея,  сказал Сережа.  - Нет, она, правда,
довольно красивая -  на мать похожа. Мать была очень хороша в молодости... А
у тебя сестры нет?..
     - У меня сестры нет. А я бы хотел... Сдается, я бы тоже любил ее.
     - А я,  например... - начал Сережа (не замечая того, что важно для него
именно "Я", а не "я, например").
     И  меж  ними  завязался тот  излюбленный между  людьми разговор,  когда
каждый  охотно  говорит  о  себе,  но  рад  слушать  и  другого  и  рад  ему
сочувствовать.  Они  перелезали через  карчи,  путались в  кустах,  липли  в
паутине и не замечали этого,  пока Сеня не вспомнил об отряде, который давно
уже роптал позади, требуя отдыха.
     - Что же  это мы  шагаем,  на  самом деле?..  Гладких!  -  крикнул он и
остановился. - На привал пора, истомились люди!..
     - На прива-ал!..  Правильно,  Сеня!..  Крой их,  Сеня!..  -  посыпалось
сзади.
     Люди,  не ожидая команды, сбрасывали винтовки и сумки и падали в теплую
влажную  траву.   Сережа,   обернувшись,   широко   открытыми  невидящими  и
радующимися глазами смотрел на  кипевшее перед  ним  живое месиво из  шапок,
колен и зубов.
     "Как хорошо...  получается!"  -  подумал он,  ложась на  траву спиной и
закрывая глаза.


        "X"

     Ранним утром другого дня отряд достиг вытянувшейся вдоль реки, заросшей
мокрым белокопытником и окаймленной исполинскими дубами таежной поляны,  где
был расположен когда-то туземный поселок.
     - Гляди, Сарл ночевал, - сказал Гладких, указав Мартемьянову на остатки
костра у  реки,  по  которой стлался еще  утренний туман.  -  Гляди,  как он
расчистил кругом!..  - Он пощупал пепел жесткими пальцами, искоса поглядывая
на Мартемьянова. - А пепел уже холодный...
     - А как заросло!.. Какие дубы вымахали! - говорил Мартемьянов, озираясь
вокруг синими потеплевшими глазами.
     Люди, тянувшиеся через прогалину, с любопытством оборачивались на них.
     - Проходи, проходи, чего вы тут не видали! - закричал командир. - Сеня,
веди  пролетаров  своих!..  Пробирает?  -  грубо  и  ласково  спросил  он  у
Мартемьянова.
     - Небось и ты молодым был, - сказал Мартемьянов.
     Он  крякнул,  поправил на  спине сумку и,  вывертывая ступни,  нарочито
бодрым и легким шагом пошел вдоль цепи, обгоняя ее.
     Принадлежа к тому разряду людей, которым трудно мыслить и чувствовать в
одиночестве,  Мартемьянов  физически  страдал  от  невозможности  поделиться
сейчас с кем-либо из людей своими чувствами: чувства эти были слишком сложны
для него, а в некоторых из них он боялся признаться даже самому себе.
     Эти места напоминали ему о  той поре его жизни,  когда он  на много лет
был вырван из  привычной нормальной жизни людей его круга,  был лишен семьи,
друзей,  работы,  веселья -  всего того,  что  составляет видимость людского
счастья.  Но ему казалось теперь,  что это была, может быть, лучшая пора его
жизни.  Ведь он был молод,  здоров,  он мог надеяться!..  А теперь, шагая по
этим местам,  он видел,  что это уже прошло и  не повторится:  он чувствовал
себя старым, одиноким и несчастливым.
     Но он бодрился,  прикладывал к глазам палец,  шел,  не замечая людей, и
все  твердил  невесть  почему  привязавшееся  к  нему  с  утра  слово:  "Да,
давненько, давненько... Да, давненько..."
     К  китайской кумирне он  поднялся первый и  долго  стоял  на  скрещении
хребтов,  опустив руки,  прислушиваясь к  тихому журчанию родника.  Все было
такое же,  как и в дни его молодости, - и чистый голубеющий воздух, и мощные
массивы хребтов,  на  сотни  верст  простершие недвижные фиолетовые жилы,  и
ближние   зеленые  крутизны,   под   которыми  глубоко  внизу,   как   синие
ковры-самолеты,  кружились леса,  -  все было такое же  молодое и  яркое,  и