то смотришь со дна глубокого колодца.
Ключ поворачивается в замочной скважине. И я остаюсь один. Вместе с моими
мыслями. Как долго, не знаю. Затем я слышу шаги по каменным ступеням и дверь
открывается: обход.
Я вскакиваю.
Начальник, престарелый унтер-офицер говорит: "Повторяй за мной: рядовой Удет…",
его голос звучит могучими раскатами в голой комнате.
"Рядовой Удет", повторяю я. И слово за словом падает на меня, отдаваясь гулким
эхом:
"…отбывает … семь дней… ареста... за небрежное маневрирование… которое создало
угрозу для жизни наблюдателя… и привело к разрушению дорогостоящего самолета".
Процессия уходит. Но вечером возвращается. И снова, старший начинает: "Рядовой
Удет, отбывает…"
На следующий день я знаю маленькую речь наизусть и проговариваю ее без
подсказки. За время моего ареста я должен делать это два раза в день, всего
четырнадцать раз.
Первый обед я оставляю в тарелке. Ячмень безо всего, "голубой Генрих" на
тюремном жаргоне. Краснобородый стражник, совсем этим не озабоченный забирает
металлический котелок и уносит с собой.
"Со временем будет и аппетит", комментирует он сухим тоном, уходя. Вечером он
швыряет в мою камеру матрас. Небо в прямоугольнике окна темнеет и я ложусь. И
вдруг, укус в бок, другой - в левое плечо… клопы!
Меня ждет долгая ночь. Я сплю то на голой койке, то на матрасе, то просто на
каменном полу. Клопы кусают жутко, но мысли еще хуже. Железные козырьки на окнах
похожи на уши тюремных стен. Они усиливают все доносящиеся извне звуки,
направляя их в глубину камер. Аэродром совсем близко, и с раннего утра я слышу
кашель запускаемых двигателей, затем низкое органное гудение пропеллеров,
взбивающих воздух.
Никогда я больше не буду сжимать ручку управления. Никогда не увижу мир,
исчезающий подо мной в голубой дымке. Что именно я сделал? Просто круто
поворачивал. Конечно, глубокие виражи запрещены. Только месяц назад они отдали
Ригера под суд военного трибунала и приговорили его к году тюремого заключения.
За то, что он делал виражи над летным полем. "Неповиновение пред лицом войск",
гласил приговор суда. Я отделался легче. Но что если это ограничение - не просто
бумажная чепуха, сочиненная за письменным столом людьми, которые никогда не
держали ручку управления в руках? Разве моя авария не доказала правоту тех, кто
это писал? Вопросы, вопросы, на которые не ответов. Мой отец никогда не
признался бы в этом. Но я знаю, как он гордится тем, что я стал пилотом. И
сейчас они собираются отчислить меня как непригодного! Но что еще хуже, я больше
не смогу летать.
Семь дней прошли как семь лет. В последний день краснобородый приносит мне кофе.
Я качаю головой - я не хочу пить.
"Входит в стоимость номера", уговаривает он.
Но я должен возвращаться в свою часть. Я должен выяснить, что ждет меня дальше.
Возможно мне придется доложить в кабинете старшего сержанта: "Рядовой Удет,
отбыл семь дней заключения, за то, что…" Это все так и будет тянутся за мной,
как цепь. Но все проходит совсем иначе.
На базе все бегают взад и вперед. Никто не обращает на меня внимания. Утром
назначен бомбардировочный рейд на Бельфор, вылет на бомбежку всеми исправным
машинам. Последняя только что поднялась в воздух, все взволнованы и озхвачены
масштабом действия.
"Эй, рядовой!", кто-то кричит за моей спиной. Я поворачиваюсь. Это лейтенант. Я
никогда не видел его прежде. Должно быть он прибыл несколько дней назад.
"Пилот?", спрашивает он запыхавшись.
Надежда вспыхивает о мне: "Так точно!"
"Ну, парень" - трясет он головой от неожиданности, смешанной с упреком, "Тогда
полетим на двухместном, не пропустим этого представления".
Мы бежим к ангарам. Здесь заправляют старый AVG. Лейтенант, преисполненный
рвением, покрикивает на механиков. Птичка уже вытащена из клетки, готова к
взлету, небольшие бомбы уложены в кабине наблюдателя. Мы залезаем внутрь.
"Готов?"
"Готов!"
"Пошли!"
Несколько прыжком по траве, затем машина медленно поднимается отрывается от
земли.
Мы летим.
Этот самолет похож на старую ощипанную ворону. Возможно когда-то это была
тренировочная машина. Но никогда прежде я не испытывал чудо полета столь
глубокое и сильное, как в эти моменты. Ниже нас горы, прорезанные лощинами, их
склоны покрыты темными сосновыми лесами или упавшими листями. Теплый день,
поздняя осень. Ветер мягко поет в тросах и перед нами белые облака тихо
вырастают в небе.
Враг уже поднят на ноги атакой других самолетов. Два Фармана и Моран
приближаются со стороны Бельфора. Драться бесполезно. У нас на борту нет
пулемета, наша старая птица с натугой держит высоту тысяча восемьсот метров.
Наблюдатель оборачивается и указывает на юг. Мы поворачиваем. Сейчас полдень, и
мы летим прямо на солнце.
Над Монтре мой "Франц" становится беспокойным. Под нами депо и бараки, последняя
возможность куда-то с пользой сбросить наши бомбы. Как хищная птица я кружу над
городом. Похоже, мой наблюдатель придумал свой собственный метод сброса бомб.
Вместо того, чтобы просто сбросить их за борт, он открывает маленький люк внизу
и опускает их туда. Его успех показывает, что он прав. Перегнувшись через борт я
вижу как обломки черепицы летят во все стороны. Облако дыма поднимается к небу.
Неожиданно он оборачивается и с ужасом указывает вниз. Постепенно я начинаю
понимать. Одна из бомб выскользнула у него из рук и застряла в шасси. Малейшего
сотрясения достаточно для того, чтобы она сорвалась. Ее заряд вполне достаточен
чтобы разнести и нас и машину на мелкие кусочки.
Очень осторожно я накреняю самолет влево. "Безответственное маневрирование
запрещено!" Как бы я хотел, чтобы тот офицер сидел здесь, за штурвалом. Бомба
следует движениям самолета, скользит влево и останавливается. Я поворачиваю
вправо. Бомба скользит вправо.
Наблюдатель исчезает из вида. Он встает на колени на дне своей кабины и высунув
ногу через люк отчаянно пытается коснуться оси. Но его нога чересчур коротка, он
не может достать до бомбы.
Делая последнее усилие, я резко накреняю машину, первый раз в своей жизни.
Старый аппарат вяло реагирует. Вот мы летим почти под прямым углом к земле.
Легкий щелчок, бомба срывается и падает вниз. Я выравниваю самолет и смотрю ей
вслед, наблюдая как она взрывается в поле. Вверх вздымается фонтан земли.
Мы разворачиваемся и идем домой. Мой "Франц" все еще болтает ногой в воздухе. Он
делает возбужденные жесты. Его нога застряла в узком люке и он не может вытащить
ее, пока мы не приземлимся. Перед голубым хребтом появляется укрепление
звездообразной формы в Нейбрейзахе, там неподалеку и наш аэродром.
Механики и курсанты бегут к нам. Мы последние, кто возвратился из налета на
Бельфор. Мы вылезаем из машины и наблюдатель жмет мне руку. "Рад был
познакомится", говорит он.
К нам через поле бежит ординарец. Я должен немедленно доложить в штаб-квартире.
Здесь сидит наш капитан. Тот самый, кто устраивал мне нагоняй перед строем. Я
щелкаю каблуками и рапортую: "Рядовой Удет вернулся из-под ареста."
Он долго смотрит на меня. Затем говорит: "Вы переводитесь в Хабсхаймскую группу
одноместных истребителей. Ваш самолет прибудет через два дня, затем вы можете
лететь!"
Он достает мое дело и листает его, как будто меня здесь нет. Я стою какое-то
время, не двигаясь, удивленный и потрясенный. Капитан поднимает глаза вверх:
"Вольно!" Я ухожу. Аэродром ярко освещен полуденным солнцем. Время отдыха. Все
тихо и мирно, как в воскресенье. Я останавливаюсь и делаю глубокий вдох.
Пилот одноместного истребителя? Пилот-истребитель? Стать тем, кем все мечтают
стать? Я не справлюсь, просто не справлюсь.
Приходит писарь и приносит пару котелков с кофе. "Ну, господин истребитель",
ухмыляется он и снимает крышку.
Писари всегда все знают, и когда у них перекур, они становятся словоохотливыми.
Я протягиваю ему пачку сигарет. С хитрым, косящим в сторону взглядом он берет
три штуки, зажигает одну и начинает. В это утро звонил начальник штаба из
Мюльхаузена. Желал знать, вернулся ли рядовой Удет из-под ареста. Все бросились
меня искать пока наконец механики не доложили, что я отправился на бомбардировку
Бельфора вместе с лейтенантом Хартманом. Об этом сообщили в Мюльхаузен. "Прямо
из-под ареста?", спросил штабной офицер? "Прямо из-под ареста!", ответил
капитан. Затем Мюльхаузен отключился. Два часа спустя пришел приказ: "Рядовой
Удет переводится в Хабсхаймскую группу одноместных истребителей. "Удачи больше
чем мозгов", пробурчал капитан, кладя телефонную трубку на место.
Писарь собирает кофейные кружки. "Ну, удачи, Herr Jagdflieger!", говорит он и
уносится рысью.
Когда поднимается солнце, долины начинают нагреваться. Летные курсанты, которые
относились ко мне раньше как к отверженному, сейчас собираются вокруг меня.
Пилот в Хабсхаймской группе одноместных истребителей? Вот сукин сын!" Они
торопятся узнать, как я получил Железный Крест. Я рассказываю им о чем-то
возвышенном.
Через два дня прибывает моя машина. Быстроходный новый Фоккер. Он выглядит
элегантно и колоритно, как настоящий ястреб. Стоящий рядом с ним старый Авиатик
I, на котором я летал в 206-й, кажется толстым и неуклюжим как гусь.
Половина всех курсантов собирается к моменту моего взлета. "И помните о главном,
ребята: как можно больше тренироваться", кричу я им, махая на прощание рукой.
Деревянные колодки из-под колес убраны , рычит мотор Гном, и я взлетаю. Машина
кренится вправо. Я всего лишь в каком-то метре от земли. Я дергаю ручку влево,
налегая на нее изо всей силы. Но ничего не происходит, абсолютно ничего! Ангар
несется мне навстречу с головокружительной скоростью. Треск, какие-то обломки
летят у меня над головой… Я врезался в ангар!
Какое-то время я сижу не двигаясь, как будто парализованный шоком. Затем я
встаю, колени мои трясутся, и выбираюсь из кабины. Я невредим, но от самолета
осталась куча обломков.
Курсанты и механики бегут ко мне через летное поле. Все видели мою аварию. Бегут
даже со стороны казарм и штаба. Они стоят вокруг меня большим полукругом, с
любопытством разглядывая машину. Несколько человек подходят ко мне с вопросами,
на которые я не могу ответить. Я стою молча, все во мне трясется. Подходит
капитан и долго смотрит на меня. "Итак", говорит он, как будто он ждал что так и
произойдет. Я, запинаясь, бормочу что-то: "Ручку заклинило, элероны не
работали".
"Мы это расследуем", говорит он и кивает старшему механику.
Я иду в мою комнату и сижу у окна, уставясь в него ничего не видящими глазами,
как будто забыв о том, что произошло. Другие из чувства сострадания, оставляют
меня в покое.
Вечером становятся известны результаты расследования. Привод пулемета
перепутался с тягой дроссельной заслонки и тем самым заблокировал ручку
управления. Старший механик приносит фотографию кокпита. Я реабилитирован. Мне
дают еще одну машину, но на этот раз это старый Фоккер.
На следующее утро я вылетаю в Хабсхайм. На взлетном поле одни только механики,
больше никого. Стоит серое, туманное утро.

Первые бои
В Хабсхаймской группе одноместных истребителей четыре пилота. Лейтенант Пфальцер
- наш командир, кроме меня в группе также сержант Вайнгартнер и капрал
Глинкерман. Мы молоды и живем как принцы в брошенной вилле богатого американца,
который сбежал сразу же после начала войны.
У нас устанавливаются дружеские отношения. С Вайнгартеном мы вскоре становимся
друзьями. В этом - весь Вайнгартен. На третий день знакомства все становятся его
друзьями.
С Глинкерманом труднее общаться, он какой-то немного отстраненный. Вечером он
часто садиться вместе с механиками и курит трубку, уставившись в туман, который
поднимается над лугом белыми клубами. Мне кажется, он очень беден и
расстраивается из-за этого. Гораздо позднее, когда мне принесли его бумажник, я
нашел фотографию девушки, несущейся верхом впереди смеющейся кавалькады. Он
никогда не говорит о ней. Кое-кто косится на него когда он расхаживает в
небрежно надетых гетрах, из-под которых белеют кальсоны. Но он хороший летчик,
один из самых лучших среди тех, кого я знаю.
Наши должностные обязанности просты и необременительны. Раз или два в день мы
поднимаемся в воздух, но видим противника редко. Декабрьское небо холодно и
ясно, земля ломкая от мороза. Если хорошо закутаться и смазать лицо маслом,
полет становится даже приятным. Почти как катанье в санках по облакам.
Вдали от нас, во Фландрии и в Шампани, там, где идут бои и ежедневно с обоих
сторон погибают пилоты, говорят об армиях, уснувших в Вогезах. Это обычно
говориться с легким пренебрежением, иногда - с оттенком зависти.
Однажды утром тревога звучит очень рано. Это необычно. Наблюдатели на переднем
крае докладывают, что что только что над их головами пролетел Кадрон и
направляется в нашу сторону. Я залезаю в свой аппарат и взлетаю. Облака висят
низко, на высоте всего каких-то четырехсот метров. Я устремляюсь в серую дымку и
карабкаюсь все выше и выше.
На высоте двух тысяч метров надо мной дугой изгибается голубое небо, с которого
светит странно-бледное декабрьское солнце. Я оглядываюсь вокруг. Далеко на
западе, над облачным покрывалом, я вижу маленькую точку, похожую на парусное
судно, курсирующее на самом горизонте, - это Кадрон. Я направляюсь прямо к нему,
а он продолжает лететь мне навстречу. Мы быстро сближаемся. Я уже могу различить
широкий размах крыльев, два мотора, гондолу между крыльями, узкую как туловище
хищной птицы. Мы летим на одной высоте, продолжая сближаться. Это против всех
правил, потому что Кадрон - самолет-разведчик, а я - на истребителе. Одним
нажатием на кнопку, расположенную на ручке управления, я извергну из моего
пулемета поток пуль, достаточный, чтобы разнести противника на куски прямо в
воздухе. Он должен это знать так же хорошо, как и я. Но все равно он продолжает
лететь мне навстречу.
Сейчас он так близок, что я как будто могу дотронуться до головы наблюдателя. В
своих квадратных очках он похож на гигантское злое насекомое, которое
подбирается ко мне, чтобы отнять жизнь. Наступает момент, когда я должен
стрелять. Но я не могу. Как будто ужас леденит кровь в моих венах, парализует
руки, мохнатой лапой выметает все мысли из головы. Я остаюсь сидеть на своем
месте, лечу дальше, и продолжаю смотреть, как будто заколдованный на Кадрон,
который теперь слева от меня. Затем я слышу лай нацеленного на меня пулемета.
Удары пуль в мой Фоккер звучат как металлические щелчки. Машина дрожит, сильный
удар по щеке, мои очки разбиты. Я инстинктивно касаюсь рукой лица, нащупываю на
лице осколки. Моя рука мокрая от крови.
Я ныряю в облака. Я как будто парализован. Как это случилось, как такое
возможно?
"Ты просто робок, ты трус", молотом грохочет мотор. И затем только одна мысль:
"Слава Богу, никто этого не видел!"
Подо мной несется зеленая трава, верхушки сосен, аэродром. Я приземляюсь. Ко мне
подбегают механики. Я не жду их. Я вылезаю из кабины и направляюсь в штаб. Медик
удаляет стекляные осколки с помощью пинцета. Они впились в плоть вокруг моих
глаз. Это должно быть больно, но я ничего не чувствую.
Затем я поднимаюсь в свою комнату и бросаюсь на кровать. Я хочу спать, но мои
мысли снова и снова возвращаются, не давая расслабиться. Можно ли назвать
трусостью, когда у кого-то сдают нервы в первый момент боя? Я хочу успокоить сам
себя и говорю: "Нервы - это может со всяким случиться. В следующий раз ты
сделаешь все как надо!" Но мое сознание отказывается удовлетвориться этим
простым заявлением. Оно ставит меня лицом к лицу с неопровержимым фактом: "Ты
проиграл, потому что в момент боя ты думал о себе. Ты боялся за свою жизнь." И в
этот момент я понимаю, что такое на самом деле быть солдатом.
Быть солдатом означает думать о враге и о победе, и не думать о самом себе.
Может быть, граница между мужчиной и трусом узка, как лезвие меча. Но тот, кто
хочет остаться мужчиной среди мужчин, в момент принятия решения должен найти в
себе силы задушить в себе животный страх в самом себе. Потому что это животное
внутри самого себя хочет продолжать жить любой ценой. И тот, кто поддасться ему,
навсегда будет потерян для братства людей, кредо которых - честь, долг, вера в
родину.
Я подхожу к окну и смотрю вниз. Вайнгартен и Глинкерман прохаживаются взад и
вперед перед домом. Возможно им еще ни разу не приходилось сталкиваться с тем, с
чем столкнулся я, и я обещаю себе, что с этого момента я буду только солдатом. Я
буду стрелять прямо в цель и летать лучше, чем мои товарищи, пока не сотру это
пятно с моей чести.
Вместе с Берендом, который приехал со мной в Хабсхайм, я приступаю к работе. Мы
делаем силуэтную модель Ньюпора, такую, каким он виден сзади во время атаки.
Вечерами, когда полеты прекращаются, я ставлю мишень в центре аэродрома. С
трехсот метров я пикирую. С одной сотни метров открываю огонь. Я выхожу из
пикирования на очень низкой высоте и вновь карабкаюсь вверх, и игра начинается
снова. Беренд считает попадания и сигналит мне. Одно попадание в мотор считается
за два, десять попаданий означают кружку пива для него.Часто у меня заедает
пулемет - слишком часто. Мы с Берендом работаем допоздна чтобы устранить
неисправности.
Затем у меня начинает получаться. В действительности результаты улучшаются
неожиданно быстро. Я счаслив, пока не узнаю, что Беренд помогает мне своим
карандашом. Из-за дружеских чувств ко мне, божится он, но я думаю, что это из-за
любви к пиву.
Поступает приказ экономить боеприпасы, так что я лишаюсь возможности продолжать
свои тренировки. Тем не менее, в качестве компенсации мы часто атакуем с воздуха
французские траншеи.
Однажды вечером, во время этих полетов над траншеями я немного отстаю от
расписания. Я нахожусь к северу, недалеко от Тхауна. Вражеские пулеметные
гнезда, укрытые в сосновых лесах, кажутся слишком заманчивыми целями. К тому
времени, когда я поворачиваю назад, уже опускается ночь.
На земле горят факелы, указывающие мне дорогу домой. Их красноватое свечение
мерцает по всему полю, давая рассеянное освещение. Я выравниваю самолет перед
посадкой. Земли почти не видно. При посадке я повреждаю шасси. Во всем остальном
машина в порядке, но целый день я не смогу летать.
Я говорю Беренду и другим механикам, что хочу видеть их на поле в полпятого
утра. Беренд строит гримассы. На следующий день воскресенье, а когда Беренда
заставляют работать по воскресеньям, он внезапно становится религиозным.
Когда мы начинаем работу, на летном поле лежит свинцово-серое утро. Лес стоит
вокруг нас темным угрожающим строем. Голые деревянные стены маленьких ангаров
отражают бледный свет. У меня какое-то странное чувство, как будто в воздухе
что-то небычное. Я не уверен, к хорошему это, или к плохому.
В шесть утра начинают звонить церковные колокола в соседних городках, и их звуки
летят к нам над вершинами деревьев. Солнце уже встало, и мы молча продолжаем
работать. Становится жарко. У нас выступает пот, хотя на нас только наши голубые
комбинезоны. В двенадцать пополудни мы заканчиваем работу. Беренд и его приятель
быстро исчезают: они все еще надеются сесть на поезд, идущий до Мюльхаузена.
Сейчас тихо, все получили увольнительные в город. Я еду в казарму и обедаю. Я
сижу за столом один, кофе приносят в сад. Здесь я устраиваюсь в раскладном
кресле, курю и смотрю в небо.
В три тридцать ко мне прибегает телефонист с докладом от наших наблюдателей в
передовых траншеях: два французских самолета прошли над линией фронта и быстро
приближаются к Альткирху.
Я прыгаю в автомобиль и мчусь к аэродрому. Инстинкт говорит мне с уверенностью:
вот оно! Машина готова к взлету, рядом с ней стоят механики. У телефониста
хватило ума поднять на ноги всех, кто еще находится на базе. Я карабкаюсь в
кабину и поднимаюсь в воздух.
Я лечу к линии фронта. Я должен подняться выше них, чтобы иметь преимущество в
бою. Высота два километра восемьсот метров… Я лечу на запад по направлению к
Альткирху. Я вижу их, когда прохожу над самым Альткирхом. Я считаю: один… два..
три… четыре… Я протираю летные очкиR