келом,  и  сам  получил  в  плечо  удар
кинжалом; второй скороход опалил ему факелом бороду, но он уже добежал  до
Лодовико и крикнул:
   - Бей их! Бей всякого, кто с факелом!
   Лодовико,   орудуя   шпагой,   освобождает   его   от   двух    упорных
преследователей.  Фабрицио  подбегает  к  дворцу  Сансеверина,  любопытный
швейцар, открыв дверцу высотою в три фута, проделанную  в  большой  двери,
смотрит из нее,  дивясь  множеству  факелов.  Фабрицио  вскакивает  в  эту
миниатюрную дверцу, запирает ее изнутри, мчится в  сад  и  выбегает  через
калитку на пустынную улицу. Через час он уже был  за  городом,  на  другой
день перешел границу герцогства  Моденского  и  очутился  в  безопасности.
Вечером он приехал в Болонью.
   "Вот так приключение! - думал он. - Мне не удалось  даже  поговорить  с
моей красавицей!"
   Он поспешил написать графу и герцогине письма  с  извинениями  -  очень
осторожные письма, которые говорили лишь о  том,  что  происходило  в  его
сердце, и ничего не могли выдать врагам.
   "Я был влюблен в любовь, - писал он герцогине, - и  уж  как  я  пытался
изведать ее! Но, очевидно, природа отказала мне  в  способности  любить  и
предаваться грусти. Я не могу подняться выше  вульгарного  наслаждения"  и
так далее.
   Нельзя  и  вообразить  себе,  сколько  шуму  наделало   в   Парме   это
приключение. Тайна возбуждала любопытство. Множество людей видело факелы и
портшез.  Но   кого   похитили?   Кому   выказывали   такую   подчеркнутую
почтительность? Наутро все важные особы города были налицо!
   Мелкий люд, проживавший  на  той  улице,  по  которой  убежал  пленник,
утверждали, что кто-то видел на ней труп; но когда уже совсем  рассвело  и
горожане осмелились выйти из дому,  единственными  следами  сражения  были
обильные пятна крови, обагрявшей мостовую. Днем  на  этой  улице  побывало
больше двадцати тысяч любопытных. Итальянские города привыкли к диковинным
зрелищам, но они всегда знают, _что и как произошло_, а  в  данном  случае
Парму возмущало то, что даже  месяц  спустя,  когда  прогулка  с  факелами
перестала быть единственным предметом толков, никто благодаря осторожности
графа Моска не мог угадать имени соперника графа М***, желавшего отбить  у
него Фаусту. А сам ревнивый и мстительный любовник бежал из города в самом
начале прогулки. Фаусту, по приказу графа  Моска,  заключили  в  крепость.
Герцогиня немало смеялась над этой маленькой несправедливостью, к  которой
вынужден был прибегнуть граф, чтобы пресечь любопытство принца, - иначе  в
конце концов всплыло бы имя Фабрицио.
   В Парме появился какой-то ученый, приехавший с  севера  писать  историю
средневековья; он разыскивал в  библиотеках  старинные  рукописи,  и  граф
выдал ему для этого все необходимые разрешения. Но  этот  ученый,  человек
очень еще молодой, отличался  большой  раздражительностью;  он  воображал,
например, что в Парме все смеются над ним. Правда, уличные мальчишки  иной
раз бегали за ним,  дивясь  его  длиннейшей  ярко-рыжей  гриве,  горделиво
отпущенной до плеч. Ученый этот считал также, что в гостинице  с  него  за
все запрашивают втридорога и, расплачиваясь за  какую-либо  безделицу,  он
всегда справлялся о ее цене в "Путешествии госпожи Старк" (*77),  вышедшем
двадцатым изданием, так как благоразумные англичане узнают из  этой  книги
цену индейки, яблока, стакана молока и т.д.
   В тот самый день,  когда  Фабрицио  против  воли  совершил  прогулку  в
портшезе, историк с рыжей гривой  за  ужином  в  своей  гостинице  яростно
разгневался на "камерьере", заломившего с него два су за  довольно  плохой
персик, и выхватил два  маленьких  карманных  пистолета.  Его  арестовали:
носить при себе даже маленькие пистолеты - большое преступление.
   Гневливый ученый был долговяз и худ, и  вот  на  следующее  утро  графу
Моска пришла идея расписать его в глазах принца как того самого смельчака,
который вознамерился отбить Фаусту у графа М***  и  за  это  стал  жертвой
мистификации. Ношение карманных пистолетов карается в Парме  тремя  годами
каторги, но эта кара никогда не применяется. Две недели  ученый  провел  в
тюрьме, куда допускали к нему только  адвоката,  страшно  запугавшего  его
жестокими законами, которыми трусость власть имущих борется против тайного
ношения оружия, а затем  явился  к  нему  второй  адвокат  и  рассказал  о
прогулке, к которой граф  М***  принудил  своего  неизвестного  соперника.
Полиция не хотела признаться принцу, что она бессильна раскрыть имя  этого
соперника.
   - Сознайтесь, что вы ухаживали за Фаустой,  что  пятьдесят  разбойников
похитили вас, когда вы пели романс под ее окном, и больше часа носили  вас
по городу в  портшезе,  но  обращались  с  вами  весьма  учтиво.  В  таком
признании нет ничего для вас унизительного. Скажите только  слово.  Сказав
его, вы выведете полицию из затруднительного положения, и  вас  немедленно
посадят в почтовую карету, довезут до границы и пожелают  вам  счастливого
пути.
   Ученый противился целый месяц; два-три раза принц хотел было  приказать
доставить его в министерство внутренних дел  и  лично  присутствовать  при
допросе. Когда принц перестал и думать  о  нем,  историк,  соскучившись  в
тюрьме, решил во всем "признаться", после чего и был отвезен на границу, а
принц сохранил твердое убеждение, что у соперника  графа  М***  на  голове
целая копна рыжих волос.
   Фабрицио, укрывшийся в Болонье вместе с верным Лодовико, пустил  в  ход
все способы разыскать графа М***, и через три дня после  своей  нашумевшей
прогулки узнал, что он тоже прячется  в  горной  деревне  близ  дороги  во
Флоренцию и что при нем находятся только трое из его buli. На следующий же
день, когда граф возвращался с прогулки, его схватили восемь  всадников  в
масках, назвавшие себя сбирами (*78) пармской полиции. Ему завязали глаза,
отвезли его дальше на два лье в горы, доставили в гостиницу, где он  нашел
самый почтительный прием и весьма обильный ужин. За  столом  ему  подавали
лучшие итальянские и испанские вина.
   - Я задержан как государственный преступник? - спросил граф.
   - Вовсе нет, - очень вежливо ответил Лодовико, не снимая  маски.  -  Вы
оскорбили простого смертного, заставив его через своих наемников совершить
прогулку в портшезе. Он желает завтра утром драться с вами на дуэли.  Если
вы убьете его, в вашем распоряжении будут две  быстрые  лошади,  деньги  и
подстава, приготовленная на дороге в Геную.
   - А как фамилия этого забияки? - спросил разгневанный граф.
   - Его фамилия Бомбаче. Выбор оружия  предоставляется  вам.  Свидетелями
поединка будут хорошие, вполне честные  люди;  но  вы  или  ваш  противник
должны умереть.
   - Да ведь это убийство! - испуганно воскликнул граф М***.
   - Боже сохрани! Это только поединок не на жизнь,  а  на  смерть  с  тем
самым молодым человеком, которого вы заставили прогуляться ночью по улицам
Пармы. Он будет обесчещен до конца своих дней, если вы останетесь в живых.
Один из вас лишний на земле, поэтому постарайтесь убить его. У  вас  будут
шпаги, пистолеты, сабли - словом, всякое оружие, какое  удалось  раздобыть
за несколько часов, - ведь надо спешить: в Болонье полиция очень проворна,
в чем вы, вероятно, убедились. Нельзя допустить, чтобы она успела помешать
дуэли, необходимой для чести молодого человека,  которого  вы  обратили  в
посмешище.
   - Но ведь этот молодой человек - наследный принц?..
   - Он простой смертный, как и вы, и даже далеко не так богат, как вы, но
он требует поединка не на жизнь, а на смерть и  заставит  вас  драться,  -
помните это.
   - Я ничего на свете не боюсь! - воскликнул граф М***.
   - Прекрасно. Ваш противник будет этому очень рад, - ответил Лодовико. -
Будьте готовы  завтра  ранним  утром  защищать  свою  жизнь  от  человека,
имеющего полное основание гневаться на вас,  -  он  не  даст  вам  пощады.
Повторяю: выбор оружия предоставляется вам. Напишите завещание.
   Около шести часов утра графу М*** подали завтрак, затем  отперли  дверь
комнаты,  в  которой  его  стерегли,  и  предложили  ему  выйти  во   двор
деревенской гостиницы,  окруженный  живой  изгородью  и  довольно  высоким
забором; ворота были крепко-накрепко заперты.
   В одном конце двора был поставлен  стол;  графу  предложили  подойти  к
нему, и там он увидел несколько бутылок вина и водки, два  пистолета,  две
шпаги, две сабли, бумагу и чернила; из окон гостиницы, выходивших во двор,
смотрело человек двадцать крестьян.
   Граф жалобно крикнул им:
   - Спасите! Меня хотят убить! Спасите!
   - Вы обманываетесь или же хотите обмануть людей! - отозвался  Фабрицио,
стоявший в другом конце двора, тоже возле стола с оружием. Он снял с  себя
фрак; лицо его было защищено проволочной  маской,  какие  употребляются  в
фехтовальных залах.
   - Прошу вас, - добавил Фабрицио, - надеть проволочную маску - она лежит
возле  вас  на  столе;  а  затем  подойти  ко  мне  ближе  со  шпагой  или
пистолетами. Выбор оружия, как уже  было  сказано  вчера,  предоставляется
вам.
   Граф М*** стал выдвигать бесконечные возражения и,  видимо,  совсем  не
склонен был драться. Фабрицио же  опасался  появления  полиции,  хотя  они
находились в горах и до Болоньи было не  меньше  пяти  лье.  Наконец,  ему
удалось самым жестоким оскорблением разозлить графа; тот схватил  шпагу  и
двинулся на Фабрицио. Поединок начался довольно вяло.
   Через несколько минут дуэль была прервана  страшным  шумом.  Герой  наш
прекрасно  понимал,  что  эта  затея  может  до  конца  его  дней  служить
основанием для укоров или клеветнических обвинений. Он послал  Лодовико  в
деревню  собрать  свидетелей.  Лодовико  дал  денег  пришлым   дровосекам,
работавшим в соседнем лесу. Они прибежали  гурьбой,  с  громкими  криками,
вообразив, что человек, заплативший им, нанял их  для  расправы  со  своим
врагом. Когда они явились в гостиницу, Лодовико попросил  их  смотреть  во
все  глаза,  не  пользуется  ли  в  поединке  тот  или  другой  противник,
вероломными приемами и недозволенными преимуществами.
   Дуэль,  прерванная  угрожающими  воплями  этих  свидетелем,  долго   не
возобновлялась. Фабрицио вновь задел самолюбие графа.
   - Граф, - крикнул он, - наглецу следует быть храбрым.  Я  понимаю,  что
вам это трудно, вы предпочитаете действовать через наемных храбрецов.
   Граф опять оскорбился и  принялся  кричать,  что  он  долго  посещал  в
Неаполе фехтовальный зал знаменитого Баттистини и сумеет наказать Фабрицио
за дерзость. Распалившись гневом, он, наконец, довольно  решительно  напал
на противника, что не помешало Фабрицио нанести ему шпагой весьма  удачный
удар в грудь, приковавший графа к постели на несколько месяцев.  Лодовико,
оказывая раненому первую помощь, сказал ему на ухо:
   - Если донесете в полицию о поединке, я велю заколоть вас в постели.
   Фабрицио бежал во Флоренцию; в Болонье он скрывался от всех  и  поэтому
только во Флоренции получил укоризненные письма герцогини.  Она  не  могла
простить ему, что, проникнув в ее дом на концерт,  он  даже  не  попытался
поговорить  с  нею.  Фабрицио  привели  в  восторг  письма  графа   Моска,
исполненные искренней дружбы и самых благородных чувств. Он догадался, что
граф писал в Болонью, для того чтобы отстранить подозрения, которые  могли
пасть  на  него  в  связи  с   дуэлью.   Полиция   проявила   удивительное
беспристрастие: она констатировала, что два иностранца дрались на  шпагах;
известен только один из них - раненый (граф М***); поединок происходил  на
глазах более чем тридцати крестьян, среди которых к концу его  оказался  и
деревенский священник, напрасно пытавшийся разнять дуэлянтов. Так как  имя
Джузеппе Босси не было упомянуто, Фабрицио через два  месяца  после  дуэли
осмелился вернуться в Болонью, окончательно убежденный, что по воле судьбы
он никогда не узнает любви глубокой  и  возвышенной.  Он  с  удовольствием
пространно изложил это герцогине. Долгое одиночество  прискучило  ему,  он
жаждал возвращения тех милых вечеров, которые проводил в беседах с  графом
и своей тетушкой. Расставшись с ними, он  лишился  и  радостей  дружеского
общества.
   "Мне столько доставила неприятностей  попытка  изведать  любовь  и  вся
история с Фаустой, - писал он герцогине, - что если б эта  капризница  все
еще была ко мне благосклонна,  я  не  сделал  бы  и  двадцати  лье,  чтобы
потребовать от нее исполнения  обещанного;  напрасно  ты  боишься,  что  я
последую за нею в Париж, где она, говорят, дебютирует с  бешеным  успехом.
Но я проехал бы сколько угодно лье, чтобы провести хоть один вечер с тобой
и с графом, таким хорошим и добрым другом".




ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                  "Криками о республике нам хотят помешать
                               пользоваться благами лучшей из монархий..."
                                                 "Пармская обитель", гл.23


14

   Пока Фабрицио занят был поисками любви в деревне около  Пармы,  главный
фискал Расси, не подозревая об этом  близком  соседстве,  продолжал  вести
следствие по его делу, так же как вел процессы либералов: он якобы не  мог
разыскать свидетелей защиты, а на самом деле запугал  их,  и,  наконец,  в
результате почти годовой весьма искусной работы, месяца  через  два  после
возвращения  Фабрицио  в  Болонью,  как-то  в  пятницу  маркиза   Раверси,
опьяненная радостью, публично заявила в своей гостиной, что час тому назад
молодому дель Донго вынесли приговор,  который  завтра  будет  представлен
принцу для подписи и утверждения. Несколько  минут  спустя  герцогине  уже
стали известны слова ее недруга.
   "Очевидно, графу очень плохо служат его агенты, - подумала она.  -  Еще
сегодня утром он утверждал, что приговор  будет  вынесен  не  раньше,  чем
через неделю. Может быть, он не прочь  держать  подальше  от  Пармы  моего
милого главного викария? Но, - добавила она, напевая, - он еще вернется  к
нам и когда-нибудь будет нашим архиепископом".
   Герцогиня позвонила.
   -  Соберите  в  приемной  всех  слуг,  даже  поваров,  -  сказала   она
камердинеру. - Сходите к коменданту  города,  получите  разрешение  нанять
четверку почтовых лошадей и смотрите, чтобы через полчаса эти лошади  были
запряжены в мое ландо.
   Все  горничные  принялись  укладывать  сундуки  и  баулы,  а  герцогиня
поспешно переоделась в дорожное платье, но ни о чем  не  известила  графа:
мысль немного посмеяться над ним переполняла ее радостью.
   - Друзья мои, - сказала она собравшимся слугам, - я узнала, что  бедный
мой племянник скоро будет заочно осужден за то, что имел смелость защищать
свою жизнь от бесноватого: Джилетти хотел убить его. Вы все знаете, что  у
Фабрицио на редкость мягкий и  спокойный  нрав.  Я  справедливо  возмущена
таким жестоким оскорблением - и уезжаю во Флоренцию. Каждый из  вас  будет
по-прежнему получать жалованье в течение десяти лет. Если вы  окажетесь  в
нужде, напишите мне. До тех пор, пока у меня  будет  хоть  один  цехин,  я
поделюсь с вами.
   Герцогиня говорила то, что действительно думала,  и  при  последних  ее
словах слуги залились слезами; у нее самой глаза были влажны; она добавила
взволнованным тоном:
   - Молитесь богу за меня и за монсиньора Фабрицио дель  Донго,  главного
викария нашей епархии: завтра его приговорят к каторжным работам или же  к
смертной казни, - это все-таки менее глупо.
   Плач усилился и мало-помалу перешел в мятежные крики; герцогиня села  в
карету и приказала везти себя во дворец принца. Несмотря на  поздний  час,
она попросила  аудиенцию  через  дежурного  адъютанта,  генерала  Фонтана.
Адъютант был глубоко поражен, увидев, что  она  явилась  не  в  придворном
наряде. Принц ожидал этой просьбы  об  аудиенции  и  не  без  удовольствия
предвкушал ее.
   "Сейчас увидим, как польются слезы из прекрасных глаз, - сказал он  про
себя, потирая руки. - Она явилась просить о  помиловании.  Наконец-то  эта
гордая красавица готова унизиться. Она была  просто  невыносима  -  всегда
такой независимый вид! И при малейшей обиде  ее  выразительные  глаза  как
будто говорили мне: "В Неаполе или Милане было бы куда приятнее жить,  чем
в вашей маленькой Парме". Но вот, хотя  я  и  не  властитель  Неаполя  или
Милана, а пришлось, наконец, этой знатной даме просить  меня  о  том,  что
зависит только от моей воли и чего она жаждет добиться.  Я  всегда  думал,
что с появлением у нас ее племянника мне удастся подрезать ей крылышки".
   Улыбаясь  от  таких  мыслей  и  строя  приятные  предположения,   принц
прохаживался по кабинету, а генерал  Фонтана  стоял  у  дверей  навытяжку,
точно солдат на смотру. Видя, как блестят у принца  глаза  и  вспоминая  о
дорожном костюме герцогини, он решил, что рушится монархия. Изумление  его
стало беспредельным, когда принц сказал ему:
   - Попросите герцогиню подождать четверть часа.
   Генерал-адъютант круто сделал поворот,  как  солдат  на  параде.  Принц
опять улыбнулся.
   "Для Фонтана непривычно, - подумал он, - что эта  гордая  особа  должна
ждать в  приемной.  Его  удивленное  лицо,  когда  он  скажет:  "Подождите
четверть  часа",  прекрасно  подготовит  переход  к  трогательным  слезам,
которые скоро польются в моем кабинете".
   Эти четверть часа были отрадны для принца: он  расхаживал  по  кабинету
твердым и ровным шагом, он царствовал.
   "Нельзя позволить себе  ни  одного  сколько-нибудь  неуместного  слова.
Каковы бы ни были мои чувства по отношению к герцогине, я должен  помнить,
что это одна из самых знатных дам моего двора. Интересно, как Людовик  XIV
говорил с принцессами, своими дочерьми,  когда  бывал  недоволен  ими?"  И
взгляд принца остановился на портрете великого короля.
   Забавнее всего, что принц совсем не  спрашивал  себя,  помилует  ли  он
Фабрицио и в чем выразится это помилование. Наконец, минут через двадцать,
преданный Фонтана снова появился у дверей, но не произнес ни слова.
   - Герцогиня Сансеверина может войти! - крикнул принц театральным тоном.
   "Сейчас начнутся слезы", - подумал принц и, словно  готовясь  к  такому
зрелищу, вынул из кармана носовой платок.
   Никогда еще герцогиня не была так воздушна и так хороша, ей нельзя было
дать и двадцати пяти лет. Видя, как она идет быстрой  и  легкой  поступью,
едва касаясь ковра, бедняга адъютант чуть не лишился рассудка.
   - Очень прошу, ваше высочество, извинить меня,  -  весело  сказала  она
нежным своим голосом, - я позволила себе  явиться  к  вам  в  костюме,  не
совсем подобающем для этого, но  вы,  ваше  высочество,  приучили  меня  к
благосклонной вашей снисходительности, и я надеюсь, что  вы  и  сейчас  не
откажете в ней.
   Герцогиня  проговорила  это  довольно   медленно,   желая   насладиться
упоительным зрелищем: лицо принца выразило величайшее удивление, а поворот
головы и положение рук все еще были преисполнены  важности.  Принц  стоял,
словно  громом  пораженный,  и  время  от  времени  испуганно   выкрикивал
фальцетом:
   - Как? Как?
   Герцогиня же, закончив свои извинения,  помолчала,  словно  выжидая  из
почтительности, когда принц подыщет ответ, а затем добавила:
   - Надеюсь, что вы, ваше  высочество,  соблаговолите  простить  мне  мой
неподобающий костюм.
   Но когда она произносила эти слова, ее  насмешливые  глаза  горели  так
ярко, что принц не мог выдержать их блеска и вперил взгляд в потолок,  что
было у него самым верным признаком крайнего смущения.
   - Как? Как? - воскликнул  он  еще  раз,  а  затем  ему  посчастливилось
придумать следующую фразу:
   - Садитесь же, герцогиня, прошу вас!
   Он сам  довольно  любезно  пододвинул  для  нее  кресло;  герцогиня  не
осталась равнодушной к такой учтивости и умерила огонь негодования в своих
глазах.
   - Как? Как? - повторил принц, беспокойно двигаясь в кресле,  как  будто
проверяя его прочность.
   -  Я  сейчас  уезжаю.  Хочу  воспользоваться   ночной   прохладой   для
путешествия  на  почтовых,  -  заговорила  герцогиня.  -  А  так  как  мо