Владимир Сорокин
     Рассказы

   Александр Авдуевский, Предисловие
   Кисет
   Заседание завкома
   МЕСЯЦ В ДАХАУ


   Александр Авдуевский
   Владимир Сорокин: публикации


                       "Я до сих пор не понимаю, почему то,
                    чем я занимаюсь, нравится кому-то еще"

     Владимир   Сорокин  -  культовый  писатель,  то  есть,  он
пользуется известностью в самых широких слоях населения, но при
этом у ограниченного количества читателей. Вызвано это в первую
очередь, тем, что издается он в России  очень  редко  и  малыми
тиражами.  Нормой для него является тираж примерно в пять тысяч
экземпляров, не больше. Причина  такой  редкой  издаваемости  в
том,   что   сам  писатель  не  стремится  к  тому,  чтобы  его
произведения печатались:"Надо  сказать,  что  читателя,  как
такового  я  не  учитываю.  Может  по этому меня здесь так мало
печатают. <...> Я до сих пор  не  понимаю,  почему
то,  чем  я  занимаюсь,  нравится  кому-то еще", впрочем он
против этого и не возражает, благодаря  чему  собственно  мы  и
имеем возможность знакомиться с его творчеством.

     Творчество  В. Сорокина весьма неоднозначно воспринимается
как  читателями,  так  и  коллегами  по  цеху.  Мнения  о   его
произведениях  проходят  все градации: от лаконичных "Гадость!"
или "Круто" до многословных "Как можно такое писать (читать)" и
"Бред и паранойя, но цепляет". Петр Вайль, в своем эссе
http://agama.garnet.ru/Alt/r_club/journals/inostran/N1/wayl.htm
     проводит  параллели  между В. Сорокиным и К. Тарантино. Во
многом  он  прав,  поскольку  у  Сорокина  как  и  у  Тарантино
чудовищное  зачастую  становится обыденным и наоборот. При этом
жестокий,  отталкивающий  антураж  у   Сорокина   не   является
самоцелью - главное это слова, из которых собираются шокирующие
неискушенного читателя конструкции.  Сорокин  часто  использует
слово,  как  художник краски. И как из хаоса мазков при взгляде
издали возникает законченная картина, так и  у  Сорокина  слова
обретают  смысл  только  после  того,  как  будет прочитано все
произведение  до  конца.  То  есть  все  слова  в  совокупности
обретают  смысл,  а не каждое по отдельности. Книги В. Сорокина
ничему не учат и ни к чему  не  призывают,  за  что  противники
писателя называют их бездушными, не замечая главного эффекта от
их прочтения - пробуждение у читателя остроты восприятия слова.
Сам  Сорокин  говорит:  "У  меня нет общественных интересов.
<...> Все мои книги - это отношение с  текстом,  с
различными  речевыми пластами, начиная от высоких, литературных
и кончая бюрократическими или нецензурными. Когда  мне  говорят
об  этической  стороне  дела:  мол,  как  можно воспроизводить,
скажем элементы порно- или жесткой литературы, то мне непонятен
такой    вопрос:    это    всего    лишь   буквы   на   бумаге.
<...>   Текст   -   очень   мощное   оружие.    Он
гипнотизирует,   а  иногда  -  просто  парализует."  Весьма
интересное,  во  многом  неожиданное  и  спорное,  исследование
творчества   В.   Сорокина  провел Игорь Левшин
http://www.glasnet.ru/~cyco/r/books/sorokin/modny3.htm
(не  путать  с  однофамильцем   из   ComputerWorld)
Впрочем,  судить  о творчестве писателя по чужим словам нелепо,
необходимо читать его произведения

     Месяц в Дахау

     Пронзительная  повесть,  газетный  вариант  который  можно
прочитать здесь:
http://unclear.rinet.ru/~eps/koi/industr/dahau.htm


     Сердца четырех

     Роман опубликован в альманахе "Конец века". Четверо людей,
входящих  в   непонятную   тоталитарную   организацию,   чем-то
напоминающую  загадочное  "параллельное  правосудие"  из романа
Кафки "Процесс", повинуясь  непонятной  магии  чисел,  как  нож
сквозь  масло  проходят сквозь окружающих их людей, неотвратимо
приближаясь к цели своей жизни: 6, 2, 5, 5.

     Тридцатая любовь Марины

     Молодая  женщина  сложной  судьбы,  склонная  к  религии и
диссидентству, сменяет 29 любовниц и так и не  познает  счастья
настоящей  Любви,  пока в минуту душевного кризиса не встречает
секретаря парткома Завода  Малогабаритных  Компрессоров.  Роман
издан  отдельной  книгой  в  России,  и  до  недавнего  времени
спокойно продавался в Доме Книги,  что  на  Новом  Арбате,  как
книжка  какого-нибудь Лимонова. Не исключено, что его еще можно
купить.

     Пельмени

     Пьеса  опубликована  в журнале "Искусство кино" номер 6 за
1990 год. Однако модный был журнал в свое  время,  жаль  что  я
тогда этого не знал.

     Норма

     Шансов   получить  эту  книгу  у  вас  мало,  но  все-таки
попытайтесь ее найти через  знакомых.  Процитирую  рецензию  из
"Агамы":  Я  постараюсь  к  марту, ну в крайнем случае к рыжему
пройдохе апрелю поместить у себя отрывки из книги.  Но  кое-что
оттуда  (как  и  многое  у  Сорокина) надо читать целиком. Одни
письма к Мартину Алексеевичу чего стоят!

     Роман

     Последний  на  сегодняшний  день (и вообще последний, если
верить самому Сорокину, потерявшему интерес к литературе)  труд
автора.  Прочитавшему  этот  роман  необходимо  давать денежную
премию (причем  в  валюте).  В  продолжении  трехсот  с  лишним
страниц  читатель  будет  наслаждаться  наследием  классической
русской литературы XIX века, узнавая о жизни Романа, его любви,
о  прелестях  деревенской  жизни,  охоте  в  лесу и т.д. и т.п.
Особенно удались автору описания  застолий  и  исконно  русских
деликатесов (как-то: соленья, квашенья и разнообразные народные
алкогольные  напитки).  Но  любители  Тургенева  будут  жестоко
наказаны за свое долготерпение: ведь Танюша все-таки позвонит в
деревянный колокольчик...


     Владимир Сорокин.
     Кисет

     Пожалуй, ничего на свете не люблю я сильней русского леса.
Прекрасен он во все времена года и в любую  погоду  манит  меня
своей неповторимой красотою.
     Хоть  и  живу  я  сам  в большом городе и по происхождению
человек городской, а не могу и недели прожить без леса - отложу
все дела,  забуду  про  хлопоты,  сяду  в  электричку  и  через
какие-нибудь   полчаса   уже   шагаю   по  проселочной  дороге,
поглядывая вперед, ожидая встречи с моим зеленым другом.
     Вот и в эту пятницу не удержался, встал  раньше  солнышка,
позавтракал быстро, по-походному, сунул в карман штормовки пару
яблок - и к вокзалу.
     Взял  билет  до  моей  любимой станции, сел в электричку и
поехал.
     Еду, гляжу в окно. А там - начало мая,  все  распускается,
зеленеет,  душу  радует. Мелькают встречные электрички, а в них
людей полным полно. Все в город едут, а я в  пустом  вагоне  из
города - к лесу. Чудно...
     Доехал  до  места, вышел на перрон, посмотрел влево. А там
на горизонте лес темнеет. И видно, что  верха-то  его  зеленцой
тронуты  -  еще  неделя,  и  все зазеленеет. Вот радости-то мне
будет.
     Но, однако, гляжу - облака над лесом  порозовели,  вот-вот
солнышко  выкатится; надо поспешать, коль хочешь рассвет в лесу
встретить. Сошел я с перрона и мимо  небольшого  поселка,  мимо
школы  и  каланчи пожарной заспешил в мои любимые места. Иду, а
сам на облака поглядываю - боюсь опоздать к рассвету.
     А кругом такая красота и тишь - сердце радуется!
     Земля  молодой  травкой  проклюнулась,  по  оврагам  дымка
стоит,  и пахнет так, как только одной весной пахнуть может. От
этого духа словно кровь в тебе закипает, и чувствуешь  ты,  что
не сорок тебе с лишним, а все двадцать лет!
     Прошел я по кромке поля, по жердочке пересек ручей и сразу
в лесу   оказался.  Тут  уж  спешить  некуда  -  нашел  полянку
знакомую,  сел  на  поваленную   березку   и   смотрю   вокруг,
наслаждаюсь.
     Стоят  окрест березки белоствольные - словно овечки, тянут
ветки кверху, а  на  ветвях  уже  крошечные  зеленые  листочки,
этакий  дым  зеленый.  Тут  и  солнышко уж поднялось, лучи - то
вкось по стволам заскользили. Сразу и птицы запели  сильней,  и
от  травки  молодой  пар  пошел.  Ветерок  утренний  по  верхам
пробежал, закачались березки, запахло зеленью молодой.
     Красота!
     Сижу я, любуюсь, ан вдруг слышу - кто-то кашлянул сзади.
     Вот, думаю, кого-то нелегкая принесла. И тут одному побыть
не дадут. Оборачиваюсь. Вижу, идет ко мне, не торопясь, мужчина
лет, прямо скажем, солидных - из-под серой кепки  виски  совсем
белые  проглядывают.  Телогрейка  на  нем,  сапоги,  рукзак  за
плечами. И смотрит приветливо.
     - Утро доброе,- говорит.
     - Здравствуйте,- я ему отвечаю.
     -Вы,- говорит,- разрешите мне посидеть немного, больно  уж
хороша поляна. Я вам не помешаю.
     - Садитесь,- говорю,- пожалуйста. Места всем тут хватит.
     - Да....  -говорит  он,  вздохну,- это верно. в лесу места
много...
     Спустил рюкзак на землю, сел.
     Сидим мы, смотрим как солнышко все  выше  да  выше  сквозь
ветки пробирается. А я изредка на незнакомца поглядываю.
     Снял  он  кепку,  на  березу положил. Вижу - голова у него
совсем седая, словно мукой посыпана. Лицо морщинистое, пожилое,
а вот глаза по-молодому горят, с огоньком.
     Посидели мы еще минут несколько, он и говорит:
     -Кто в лесу рассвет встречает, еще стар не бывает.
     Согласился я с такой мудростью.
     - А вы,- говорю,- любите рассвет в лесу встречать?
     - Люблю,- говорит.
     И часто встречаете?
     - Да каждый день приходится.
     Удивился я.
     - Вы,- говорю,- счастливый человек.  Наверное,  в  поселке
живете?
     - Нет,  отвечает,-  я  не здешний. Я просто,- говорит,- по
лесу хожу.
     Вот,  думаю,  тебе  на.  По  лесу  ходит.  Может,   думаю,
разбойник какой или беглый?
     А  он  словно мысли мои прочел - улыбнулся, морщинки возле
глаз так и залучились.
     - Вы,- говорит, -не думайте дурного. Я не сумасшедший и не
преступник. Я травник. Травы, корешки лекарственные  собираю  и
сдаю.  Из  них потом фармацевтическая фабрика лекарства делает.
Этим и живу. Раньше в артели работал, а недавно один решил. Вот
и хожу один...
     - Так  ведь,-  говорю,-  сейчас  травы-то  почти   нет   -
только-только показалась.
     - Правильно,- говорит,- я ландыши собираю.
     - Как? Они ведь,- говорю, отцвели...
     - Тоже  верно,- улыбается,- цветки-то отцвели. а плоды - в
самый раз для сбора. Вот, полюбуйтесь...
     И рюкзак свой потертый развязывает.
     Подсел я поближе, смотрю, а в рюкзаке у него сплошь разные
пакеты целлофановые: в одних - кора, в других - корешки.  А  он
вынимает самый большой пакет, развязывает и говорит:
     - Это  и  есть плоды ландышей. Они в медицине очень широко
используются.
     Гляжу, полный пакет  красных  бусинок,  ландышами  от  них
совсем не пахнет.
     - Да,-  говорю,-  цветы-то я всегда замечал, а вот плоды -
впервые вижу.
     А незнакомец улыбается:
     - Ничего,- говорит,- бывает. Вы,- говорит,- городской?
     - Да,- говорю,- из города.
     Он улыбнулся и ничего не сказал.
     А солнце уж поднялось, привпекать стало.  Незнакомец  свой
ватник  скинул,  рядом  на  березу положил. Под ватником у него
военная гимнастерка без погон оказалась, а на ней целый квадрат
орденских ленточек. Штук не меньше двадцати. Сразу видно  -  не
обошла  война  человека.  Щурится  он  на солнышке и достает из
кармана кисет. И кисет, прямо скажем, странный. Не простой. Сам
я курением никогда не баловался и во всех курительных тонкостях
не силен. Но кисеты видел - приходилось, давно еще, в  детстве.
Тогда  многие  старики  курили трубки или самокрутки. И ничего,
скажем, ничего особенного в  тех  кисетах  не  было  -  обычные
кожанные  или матерчатые мешочки с табаком. А этот - особенный,
весь потертый, с узором, со шнурком  шелковым.  Да  и  сшит  из
какой-то кожи, наподобие лайки. Видать, не нашего пошива.
     Незнакомец  его  бережно  на  колени  положил,  разявязал,
достал бумажку и принялся за самокрутку.
     Тут я не выдержал и спрашиваю:
     - Простите, а что это у вас за кисет такой?
     Он повернулся, улыбается и переспрашивате:
     - А какой - такой?
     Да,- говорю,- особенный. Басурманский прямо.
     - Басурмансикй? - переспросил он и головой качнул.
     Хоть улыбаться не перестал, а в глазах что-то вроде  укора
промелькнуло.
- Эк  вы,-  говорит,- басурманский... Какой же он басурманский?
Его самые что ни на есть русские души сшили.
     И замолчал.
     Молчу и я. Неловко мне, что невпопад спросил человека.
     А  он  тем  временем  свернул  самокрутку,  раскурил,   не
торопясь, а кисет не убрал. Держит его на ладони, разглядывает.
И  в  лице  у  него  что-то  суровое  появилось,  словно  сразу
постарело оно.
     Посидел он так, покурил, а потом и говорит:
     - Вот  насчет  того,  что  -  необычный,это  вы  правильно
сказали.  Кисет  этот  и  впрямь необычный. У меня с ним, прямо
скажу, вся жизнь связана.
     - Интересно,- говорю,- как же это так?
     - Да  вот  так,  -  отвечает  и,  покуривая,  на  солнышко
щурится. - История эта давно началась. Сорок лет назад. Ежели у
вас  и  впрямь  интерес  к  кисету  имеется,-  расскажу вам эту
историю.
     Конечно, - говорю,- расскажите.  Мне  действительно  очень
интересно послушать.
     Докурил он, погасил окурок и принимается рассказывать.
     - Родился,-  говорит,-  я  в  деревне  Посохино,  что  под
Ярославлем. Там детсво мое белобрысое да босногое  прошло.  Там
юношествовать  я  начал.  А  тут  -  война.  Не  дала  она мне,
проклятая, даже и поцеловать мою подружку -  двадцать  третьего
июня в восемнадцать лет мпошел добровольцем.
     Бросили  нас,  пацанов, по Киев. Из всего полка за три дня
боев осталось сорок два человека. Все  иссеченные,  ободранные.
Вышли   из  окружения.  Потом  отступали.  А  отступление,  мил
человек, это хуже смерти.  Никому  не  пожелаю.  Идем,  бывало,
через  деревни,  а  бабы  да старики выйдут, возле изб станут и
стоят молча - смотрят. А мы - головы опустив, идем. Идем,  а  у
меня  так  сердце  в  груди  и  переворачивается.  А в глаза им
взглянуть не могу... Так прошли мы до самого Смоленска, а там в
одной деревеньке остановились на привал пятиминутный  -  ремень
подтянуть да портянки переменить. И вот, мил человек, стукнул я
в  окошко  одной  избы,  -чтоб,  значит, воды испить вынесли. И
выходит ко мне девушка - моя ровесница.  Красивая,  синеглазая,
русая  коса  до  пояса.  Я  сразу и язык проглотил - думал, тут
кроме стариков да старух и нет никого. А она  без  слов  поняла
мою  просьбу,  вынесла воды в ковшике медном и стоит. Я ту воду
залпом выпил, и , признаюсь, показалась  она  тогда  мне  слаще
всех  вин  и  нектаров.  Отер губы рукавом, передал ей ковшик и
говорю:
     - Спасибо тебе.
     А она тоже смотрит на меня во все глаза, я ведь, не скрою,
тоже парень видный был.
     - На здоровье,- говорит.- А вы,- говорит,- курящий?
     - Да,- говорю,- покуриваю слегка.
     Тут она ушла и вскоре возвращается, а в руке у нее  кисет.
Вот  этот  самый кисет. В ту пору он совсем новый был. И молвит
она мне такую речь:
     - Этот кисет, товарищ  солдат,  сшила  я  недавно.  Хотела
своему  брату  послать,  да вот пришла на него похоронка неделю
назад. Погиб он под Гомелем. Возьмите вы этот кисет.  В  нем  и
табак хороший. Я еще до войны в городе покупала.
     И протягивает мне кисет.
     Ну, коли такое дело, взял я.
     - Спасибо,- говорю. - А как тебя звать?
     - Наташей.
     - А я, - говорю, - Николай.
     И тут она меня за руку берет и говорит:
     - Вот  что,  Николай.  Есть  у  меня  к тебе одна просьба.
Пообещай мне, что курить ты отныне бросишь и не закуришь до тех
пор, пока наши Берлин не возьмут, одолеют врага, - тогда  сразу
и закури.
     Удивился  я  такой  просьбе  и  такой  уверенности в нашей
победе. Но сразу пообещал.  И  скажу  вам  прямо  -  от  этакой
уверенности  и  сам  я тогда словно силы набрался, крепче стал.
Будто в сердце у меня какой-то переворот  сделался.  Всю  войну
кисет  Наташи  у  сердца хранил, а глаза ее не мог забыть ни на
час. Во время самых тяжких боев  помнил  я  их  и  видел  перед
собой...  короче,  ходил я огенными военными тропами все четыре
года. Москву оборонял, Ленинград  освобождал,  потом  на  запад
пошел.  Брал  Киев, брал Варшаву. Брал Берлин. И рейхстаг брать
мне  пришлось.  в  то  время  был   я   капитаном,   командовал
батальоном.  Трижды  ранен,  трижды  контужен. Медалей - полная
грудь. Четыре ордена. И вот, мил человек,  взяли  мы  рейхстаг,
добили  зверя в его логове. И хоть тяжелый, кровавый бой был, а
вспомнил я про  Наташин  наказ,  как  только  закричали  вокруг
"ура!"  -  достал  кисет,  развязал, насыпал табаку в
клочок  армейской  газеты,  свернул  самокруточку  и   закурил.
Закурил...  И  вот что скажу - слаще той самокруточки ничего не
было. Курил я, а сам слезы кулаком  вытирал.  Как  говорится  -
поработали, добили кровавого гада, теперь и покурить можно...
     Ну,  а  потом  пришла ко мне беда. День победы, пора домой
ехать, а тут нашлась в полку  черная  душа  -  оклеветали  меня
перед  начальством,  и  арестовали  солдата.  Поехал я по злому
навету в Сибирь лес валить. И валил его  вплоть  до  двадцатого
съезда нашей партии. и все это время кисет Наташин со мной был.
Лежал  у  сердца. В лютые сибирские морозы согревал он меня, не
давал духом пасть. А Наташино лицо так и стояло перед  глазами.
Тяжело  мне  пришлось - не скрою. Но - выжил, а главное - злобы
не нажил. Вернули мне в пятдесят шестом партбилет, устроили  на
работу  в роно. И как только первые выходные выдались - сразу в
Смоленскую область поехал. И аккурат в ту самую деревню. Быстро
нашел ее. Да только Наташиного дома найти не смог. Нет  его.  В
войну  всю деревню немцы сожгли, после в сорок шестом ее заново
строили. А Наташа, как мне в ихнем сельсовете  сказали,  еще  в
сорок  первом  в  партизаны  подалась.  С  тех  пор  про нее не
слыхали. Отряд был из небольших и  вскоре  ушел  в  Белоруссию.
Вот,  мил  человек,  дела какие. А главное, она ведь с бабушкой
жила, родителей еще до  войны  потеряла.  А  бабуля  уже  давно
померла.  Так  что  концов  родственных никаких не осталось. но
хоть фамилию узнал. Поляковой она была. Ну  и  начались  поиски
Наташи  Поляковой.  Ох, и поскрипели тогда мои ботинчки. Четыре
года искал я свою Наташу. И нашел.  Нашел!  Написали  мне,  что
живет  она  в  городе Одессе. Полякова Наталья Тимофеевна, 1923
года рождения. Взял отпуск за свой  счет  и  поехал  в  Одессу.
Нашел  улицу, нашел дом. Вошел во двор. Подсказали мне квартиру
номер шесть. Стучу. Открывает мне моя Наташа..  За  шестнадцать
лет  она  совсем  не  изменилась. Ну, чуть-чуть только. Косу не
остригла, и глаза все те же остались. как два василька.
     - Здравствуй,- говорю, - Наташа. Вот я тебя и нашел.
     А она смотрит так удивленно и спрашивает:
     - А вы кто?
     Тут я  ей  кисет  показал.  Она  поглядела,  руки  к  лицу
поднесла,  подняла  так  левую,  а  после  юбку  теребит  и так
трогает, потрогает и отпустит, а ногой какчает и меня все тянет
за рукава. А я стою с кисетом и плачу. А она присела  и  ногами
так  поделает, поделает и стала рукой колебать, чтобы выпрямить
шнурок, а то он немного крив, когда не в натяжении, потому  что
в  кисете был табак "Дукат". И вот так вот мы пошли в
квартиру, или, вернее,  в  комнату,  а  она  была  немаленькой.
Наташа  так  головой  покачает,  покачает и снова рукой делает,
чтобы подавить, чтобы я шел вдоль, вольно. А кисет я опустил  и
решил  возле шифонера. И тут все положеное, как последовательно
говорили о главном, о фотографиях. Я плакать не умел,  но  стал
говорить.  Я  говорю,  мил  человек, что работаю и делаю разные
заказы по поводу чистого. И замечания. И она улыбается,  потому
что  тоже  знаком какой выброс, какое скольжение, располагает к
ужину:
     - Садитесь, садитесь. Это же наше дорогое.
     А я говорю, почему мы вот так  расположены  и  не  слишком
думали,  что  я  был  печатником  там  или  чтоб знал, как надо
прислонить правильно?
     Или, может, я знал меньше?