арастающие щеки.--  Ну?  Как ты  сегодня  чувствуешь? Ну-ка  скажи
точно! Ну-ка, скажи!
     Ее  цветущий вид и  бодрая требовательность  поддали немного сил  Павлу
Николаевичу, и он слегка оживился.
     -- Ну, как тебе сказать? -- размеренно, слабо  говорил он, сам с  собой
выясняя.-- Пожалуй, она  не  уменьшилась, нет. Но вот  такое  есть ощущение,
будто  стало немного свободнее  двигать головой. Немного  свободнее.  Меньше
давит, что ли.
     Дочь,  не спрашивая, но и нисколько не причиняя боли, раздвинула у отца
воротник  и  ровно посередине смотрела --  так  смотрела, будто  она врач  и
каждый день имела возможность сравнивать.
     -- Ну, и  ничего  ужасного! --  определила она.--  Увеличенная железа и
только. Мама мне такого написала, я думала здесь -- ой! Вот, говоришь, стало
свободнее. Значит, уколы  помогают. Значит, помогают.  А  потом  еще  меньше
станет. А станет в два  раза меньше -- тебе она и мешать не будет, ты можешь
хоть выписаться.
     -- Да, действительно,-- вздохнул Павел Николаевич.-- Если бы в два раза
меньше, так можно было б и жить.
     -- И дома лечиться!
     -- Ты думаешь, дома можно было б уколы?
     -- А почему нет? Ты к ним привыкнешь, втянешься -- и сможешь продолжать
дома. Мы это обговорим, мы это подумаем!
     Павел  Николаевич повеселел. Уж там  разрешат ли уколы дома или нет, но
сама решимость дочери идти на  штурм и  добиваться наполняла  его гордостью.
Авиета была наклонена к нему, и он  без очков хорошо видел ее прямое честное
открытое лицо, такое энергичное, живое, с подвижными ноздрями, с  подвижными
бровями,  чутко  вздрагивающими  на  всякую  несправедливость. Кто  это?  --
кажется Горький, сказал: если дети твои не лучше тебя, то зря ты родил их, и
жил ты тоже зря. А вот Павел Николаевич жил не зря.
     Все-таки он беспокоился, знает ли она о том, и что скажет сейчас.
     Но она не спешила переходить к  тому, а еще спрашивала о лечении, и что
тут за врачи,  и тумбочку его проверила,  посмотрела,  что  он  съел, а  что
испортилось, и заменила новым.
     -- Я  тебе  вина укрепляющего привезла, пей по  рюмочке. Красной икрицы
привезла, ведь хочешь? И апельсинчиков, московских.
     -- Да пожалуй.
     Тем  временем она  оглядела  всю палату  и  кто тут в палате,  и  живым
движением   лба  показала  ему,   что  --  убожество  невыносимое,  но  надо
рассматривать это с юмористической точки зрения.
     Хотя  никто  их, как  будто, не  слушал, все же она наклонилась  к отцу
близко, и так стали они говорить друг для друга только.
     -- Да, папа это  ужасно,--  сразу  подступила  Авиета  к главному.--  В
Москве это уже не новость, об этом много разговоров.  Начинается чуть ли  не
массовый пересмотр судебных дел.
     -- Массовый?!
     -- Буквально. Это сейчас какая-то эпидемия. Шараханье! Как будто колесо
истории  можно  повернуть  назад!  Да  кто  это  может! И кто это  смеет! Ну
хорошо,-- правильно, неправильно их когда-то осудили,-- но  зачем  же теперь
этих отдаленников возвращать сюда? Да пересаживать их сейчас в прежнюю жизнь
--  это  болезненный  мучительный  процесс, это безжалостно  прежде всего по
отношению к ним самим! А некоторые умерли -- и зачем же шевелить тени? Зачем
и у  родственников возбуждать необоснованные надежды, мстительные чувства?..
И потом, что  значит  само  слово  "реабилитирован"?  Ведь  это  ж  не может
значить,  что  он  полностью невиновен? Что-то обязательно там  есть, только
небольшое.
     Ах, какая ж умница!  С какой  горячностью правоты  она говорила! Еще не
дойдя до  своего дела, Павел Николаевич  уже видел, что в дочери он встретит
поддержку всегда. Что Алла не могла откачнуться.
     -- И ты знаешь прямо случаи возвратов? Даже в Москву?
     -- Даже в Москву! -- вот именно. А они в Москву-то  и  лезут теперь, им
там как медом намазано.  И  какие бывают трагические случаи!  Представляешь,
один человек живет совершенно спокойно, вдруг его вызывают -- туда. На очную
ставку! -- представляешь?..
     Павла Николаевича  повело, как от кислого. Алла заметила, но она всегда
доводила мысль до конца, она не могла остановиться.
     -- ...И предлагают повторить, что там было сказано двадцать  лет назад,
воображаешь?  Кто это может помнить? И кому от  этого тепло? Ну, если уж так
вам приспичило -- так реабилитируйте, но без очных ставок! Но не треплите же
нервы людям! Ведь человек вернулся домой -- и чуть не повесился!
     Павел  Николаевич  лежал  в  испарине.  Еще  эта  только  мысль  ему не
приходила в голову -- что с Родичевым или с Ельчанским, или еще с кем-нибудь
потребуют о ч н у ю  с т а в к у!
     -- А кто этих дураков заставлял  подписывать на себя небылицы! Пусть бы
не  подписывали! -- гибкая мысль Аллы охватывала все  стороны вопроса.--  Да
вообще  как можно ворошить этот ад, не подумав  о  людях, кто тогда работал.
Ведь о них-то надо было подумать! Как им перенести эти внезапные перемены!
     -- Тебе мама -- рассказала?..
     -- Да, папочка! Рассказала. И тебя  здесь  ничто не должно  смутить! --
уверенными сильными пальцами  она  взяла отца за оба плеча.-- Вот хочешь,  я
скажу тебе,  как понимаю: тот, кто  идет и  сигнализирует --  это передовой,
сознательный человек! Он движим лучшими чувствами к своему обществу, и народ
это ценит  и понимает. В отдельных  случаях такой человек может и ошибиться.
Но  не ошибается  только тот, кто  ничего  не  делает.  Обычно  же   он
руководится своим классовым чутьем -- а оно никогда не подведет.
     --  Ну, спасибо, Алла! Спасибо! -- Павел Николаевич  почувствовал даже,
что слезы  подходят к горлу, но освобождающие, добрые слезы.-- Это хорошо ты
сказала: народ -- ценит, народ -- понимает.
     Только  глупая привычка пошла -- искать  н а р о д  где-то  обязательно
в н и з у.
     Потной кистью он погладил прохладную кисть дочери.
     -- Это очень важно,  чтобы молодые поняли нас, не осудили. Скажи, а как
ты думаешь...  А  в законе не найдут такой статьи, чтоб еще теперь нас же...
вот, меня... привлекать, значит, за... ну, неправильные показания?
     -- Представь себе,-- очень живо  отозвалась Алла,-- в Москве случайно я
была свидетельницей разговора,  где обсуждались вот... подобные же опасения.
И был юрист, и он объяснил, что статья  за так называемые ложные показания и
всего-то гласит до двух лет, а с  тех пор два раза уже была под амнистией --
и  совершенно  исключено, чтобы  кто-нибудь  кого-нибудь  привлек  за ложные
показания! Так что Родичев и не пикнет, будь уверен!
     Павлу Николаевичу показалось даже, что опухоль у него еще посвободнела.
     -- Ах,  ты моя умница! -- счастливо облегченно говорил он.-- И  все  ты
всегда знаешь! И везде ты всегда успеваешь. Сколько ты мне сил вернула!
     И уже двумя руками  взяв руку дочери, поцеловал ее  благоговейно. Павел
Николаевич  был  бескорыстный человек. Интересы детей всегда были  для  него
выше  своих.   Он  знал,  что  сам   ничем  не  блещет,  кроме  преданности,
аккуратности и настойчивости. Но истинный расцвет он переживал в дочери -- и
согревался в ее свете.
     Алле надоело все  время удерживать на плечах условный белый халатик, он
сваливался, и  теперь она, рассмеявшись, бросила его на спинку кровати сверх
температурного графика отца.  Ни врачи,  ни сестры не  входили,  такое  было
время дня.
     И осталась  Алла в своем бордовом свитере  -- новом,  в котором отец ее
еще не видел. Широкий белый веселый зигзаг шел по этому свитеру с обшлага на
обшлаг через два рукава и грудь, и очень приходился этот энергичный зигзаг к
энергичным движениям Аллы.
     Никогда отец  не ворчал, если деньги шли на  то, чтоб хорошо  одевалась
Алла. Доставали вещи с рук, и импортные,-- и  была  одета Алла смело, гордо,
вполне выявляя  свою  крупную  ясную привлекательность,  так  совмещенную  с
твердым ясным умом.
     -- Слушай,-- тихо  спрашивал отец,-- а помнишь,  я  тебя просил узнать:
вот это странное выражение... нет-нет  да  встретится в чьей-нибудь речи или
статье -- культ личности?.. Это -- неужели намекают на...?
     Даже воздуха не  хватало Павлу Николаевичу вымолвить еще слово  дальше.

     --  Боюсь, что  да, папа... Боюсь,  что да...  На писательском  съезде,
например, несколько раз так говорили. И главное, никто не говорит прямо -- а
все делают вид, что понимают.
     -- Слушай, но это же просто -- кощунство!.. Как же смеют, а?
     -- Стыд и позор! Кто-то  пустил -- и вот вьется, вьется... Ну,  правда,
говорят  и   "культ   личности",  но   одновременно   говорят   и   "великий
продолжатель". Так что надо не сбиться, ни туда ни сюда. Вообще, папа, нужно
гибко смотреть. Нужно быть отзывчивым  к требованиям времени. Я огорчу тебя,
папа, но  -- нравится нам, не нравится -- а каждому новому периоду мы должны
быть созвучны! Я там сейчас насмотрелась! Я побывала в писательской среде, и
немало,-- ты думаешь, писателям легко перестраиваться, вот за эти два года?
     Оч-чень сложно! Но какой это  опытный, какой это тактичный  народ,  как
многому у них научишься!
     За четверть часа, что Авиета сидела перед ним и быстрыми точными своими
репликами  разила  мрачных чудовищ прошлого  и освобождала  светлый  простор
впереди, Павел Николаевич зримо поздоровел, подбодрился, и ему совсем сейчас
не хотелось  разговаривать о своей постылой опухоли, и казалось уже ненужным
хлопотать о переводе в другую клинику,-- а только хотелось слушать радостные
рассказы дочери, вдыхать этот порыв ветра, исходящий от нее.
     --  Ну говори же,  говори,-- просил он.--  Ну,  что в  Москве?  Как  ты
съездила?
     --  Ах! -- Алла покружила головой, как лошадь от слепня.-- Разве Москву
можно  передать? В Москве  нужно  жить! Москва -- это  другой мир! В  Москву
съездишь -- как заглянешь на  пятьдесят лет вперед! Ну,  во-первых, в Москве
все сидят смотрят телевизоры...
     -- Скоро и у нас будут.
     -- Скоро!..  Да  это  ж  не  московская программа  будет,  что  это  за
телевизоры! Ведь прямо жизнь по Уэльсу: сидят, смотрят телевизоры! Но я тебе
шире скажу,  у меня такое ощущение,  я  это  быстро  схватываю, что подходит
полная  революция быта!  Я даже  не  говорю  о холодильниках, или стиральных
машинах, гораздо сильнее все  изменится. То  там, то здесь  какие-то  сплошь
стеклянные  вестибюли.  В гостиницах ставят столики низкие -- совсем низкие,
как у американцев, вот так. Сперва даже не знаешь, как  к нему  приладиться.
Абажуры  матерчатые,  как у нас дома --  это теперь позор, мещанство, только
стеклянные! Кровати со спинками --  это теперь  стыд  ужасный, а  просто  --
низкие  широкие  софы  или  тахты...  Комната принимает  совсем другой  вид.
Вообще, меняется весь стиль жизни... Ты этого не можешь представить. Но мы с
мамой уже говорили -- придется многое нам решительно менять. Да ведь у нас и
не купишь, из Москвы ж и везти... Ну, есть конечно, и  очень  вредные  моды,
достойные  только осуждения. Лохматые прически, прямо  нарочно лохматые, как
будто с постели только встала.
     -- Это все Запад! Хочет нас растлить.
     -- Ну конечно. Но это отражается сразу и в культурной сфере, например в
поэзии.
     По  мере  того,  как  от   вопросов  сокровенных  Авиета  переходила  к
общедоступным, она говорила  громче, нестесненно, и ее слышали все в палате.
Но  из этих всех один только  Демка  оставил свои  занятия и, отвлекаясь  от
нылой боли, все неотменнее тянущей его на операционный стол, слушал Авиету в
оба  уха. Остальные не выказывали внимания  или  не было их на койках, и еще
лишь Вадим Зацырко иногда поднимал глаза от чтения и смотрел в спину Авиете.
Вся  спина  ее,  выгнутая  прочным мостом,  крепко  обтянутая  неразношенным
свитером, была  равномерно густо-бордовая и  только  одно  плечо, на которое
падал  вторичный солнечный  зайчик,  отблеск открытого где-то окна,--  плечо
было сочно-багряное.
     -- Да ты о себе больше! -- просил отец.
     --  Ну, папа, я  съездила  -- очень  удачно.  Мой  стихотворный сборник
обещают включить в план издательства!! Правда,  на следующий год. Но быстрей
-- не бывает. Быстрей представить себе нельзя!
     -- Да  что ты!  Что ты, Алка?  Да  неужели  через год мы будем  в руках
держать..?
     Лавиной  радостей засыпала его сегодня дочь. Он знал, что она повезла в
Москву стихи,  но от этих  машинописных листиков  до  книги  с надписью Алла
Русанова казалось непроходимо далеко.
     -- Но как же тебе это удалось? Довольная собой, твердо улыбалась Алла.
     -- Конечно, если пойти просто так в издательство и  предложить стихи --
кто там с тобой будет разговаривать?  Но меня  Анна Евгеньевна познакомила с
М*, познакомила с С*, я прочла им два-три стиха, им обоим понравилось -- ну,
а дальше там кому-то звонили, кому-то записку писали, все было очень просто.
     -- Это замечательно,--  сиял  Павел Николаевич. Он нашарил  на тумбочке
очки и надел их,  как  если бы прямо  сейчас  предстояло  ему  взглянуть  на
заветную книгу.
     Первый  раз  в  жизни Демка  видел живого поэта,  да  не поэта  даже, а
поэтессу. Он и рот раскрыл.
     -- Вообще, я насмотрелась  на их жизнь. Какие у них простые между собой
отношения!  Лауреаты -- а  друг друга  по именам. И  какие сами они люди  не
чванные, прямодушные. Мы представляем себе, что писатель -- это сидит где-то
там за облаками,  бледный  лоб, не  подойди!  А  -- ничего  подобного.  Всем
радостям жизни они открыты, любят выпить, закусить, прокатиться -- и все это
в компании.  Разыгрывают  друг друга, да  сколько  смеха! Я  бы сказала, они
именно
     в е с е л о живут. А подходит время писать роман -- замыкаются на даче,
два-три месяца  и, пожалуйста,  получите! Нет, я все  усилия приложу,  чтобы
попасть в Союз!
     --  А  что ж,  по  специальности  и  работать  не  будешь?  --  немного
встревожился Павел Николаевич.
     -- Папа! --  Авиета снизила голос: --  У журналиста  что за жизнь?  Как
хочешь,  лакейская должность. Дают задание --  вот    так и  так  надо,
никакого простора, бери  интервью  с разных  этих... знатных людей. Да разве
можно сравнить!..
     -- Алла, все-таки я боюсь: а вдруг у тебя не получится?
     --  Да как может  не получиться?  Ты  наивный.  Горький говорил:  любой
человек может стать  писателем! Трудом можно достичь  всего! Ну, а в крайнем
случае стану детским писателем.
     -- Вообще это  очень хорошо- обдумывал  Павел Николаевич.--  Вообще это
замечательно. Конечно, надо, чтоб литературу брали в руки  морально-здоровые
люди.
     -- И  фамилия  у меня красивая, не буду псевдонима брать. Да и  внешние
качества у меня для литературы исключительные!
     Но была и еще опасность, которой дочь в порыве могла недооценивать.
     -- А представь себе -- критика начнет тебя ругать? Ведь это  у нас  как
бы общественное порицание, это опасно!
     Но  с откинутыми прядями шоколадных волос  бесстрашно смотрела Авиета в
будущее:
     -- То есть, очень  серьезно меня ругать никогда  не будут, потому что у
меня не будет идейных вывихов! По художественной части --  пожалуйста, пусть
ругают.  Но  важно  не пропускать  повороты, какими  полна жизнь.  Например,
говорили:  "конфликтов  быть не  должно"! А  теперь говорят: "ложная  теория
бесконфликтности".  Причем,  если  б  одни  говорили  по-старому,  а  другие
по-новому, заметно  было бы,  что  что-то изменилось.  А так  как все  сразу
начинают говорить  по-новому, без перехода -- то и не  заметно, что поворот.
Вот  тут  не  зевай! Самое главное -- быть тактичной и отзывчивой  к дыханию
времени.  И не попадешь под критику... Да! Ты ж книг просил, папочка, я тебе
книг принесла. Сейчас тебе и почитать, а то когда же?
     И она стала доставать из сумки.
     -- Ну вот, "У нас уже утро", "Свет над землей", "Труженики мира", "Горы
в цвету"...
     -- Подожди, "Горы в цвету" я уже, вроде, читал...
     -- Ты читал "Земля  в  цвету",  а это --  "Горы  в цвету". И вот еще --
"Молодость  с  нами", это обязательно,  прямо с  этого начинай. Тут названия
сами поднимают сердце, я уж тебе такие подбирала.
     -- Это хорошо,-- сказал Павел Николаевич.-- А чувствительного ничего не
принесла?
     --  Чувствительного?  Нет,   папочка.  Но  я  думала...  у  тебя  такое
настроение...
     --  Это я все  сам знаю,-- двумя  пальцами махнул  Павел Николаевич  на
стопку.-- Ты мне чего-нибудь поищи, ладно?
     Она собралась уже уходить.
     Но  Демка,  который  в своем углу долго мучился и  хмурился,  то ли  от
неперетихающих  болей  в  ноге, то  ли  от  робости вступить  в  разговор  с
блестящей  девушкой  и  поэтессой,--  теперь отважился  и  спросил.  Спросил
непрочищенным горлом, еще откашлявшись посреди фразы:
     -- Скажите, пожалуйста... А как вы относитесь к требованиям искренности
в литературе?
     --  Что,  что?  --  живо  обернулась  к  нему  Авиета,  но   с  дарящей
полуулыбкой,  потому  что хриплость  голоса  достаточно  выказывала  Демкину
робость.--  И  сюда  эта  искренность   пролезла?  Целую  редакцию   за  эту
искренность разогнали, а она опять тут?
     Авиета  посмотрела  на  Демкино   непросвещенное  неразвитое  лицо.  Не
оставалось у нее времени, но и под дурным влиянием оставлять этого пацана не
следовало.
     -- Слушайте, мальчик!  -- звонко, сильно, как с трибуны объявила она.--
Искренность никак не может быть главным критерием книги. При неверных мыслях
или   чуждых  настроениях  искренность  только  усиливает  вредное  действие
произведения,  искренность  --  в р е д н а! Субъективная искренность  может
оказаться  против  правдивости  показа   жизни  --  вот  эту  диалектику  вы
понимаете?
     Трудно доходили мысли до Демки, он взморщил весь лоб.
     -- Не совсем,-- сказал он.
     -- Ну хорошо, я вам объясню.-- У Авиеты широко были расставлены руки, и
белый зигзаг, как молния,  бежал с  руки на руку  через грудь.--  Нет ничего
легче  взять унылый  факт,  как он  есть,  и  описать его.  Но  надо глубоко
вспахать, чтобы показать те ростки будущего, которые не видны.
     -- Ростки...
     -- Что??
     -- Ростки сами должны  прорасти,-- торопился вставить Дем-ка,--  а если
их пропахать, они не вырастут.
     -- Ну  хорошо, мы  не о сельском хозяйстве  говорим.  Мальчик! Говорить
народу правду  -- это совсем не значит говорить плохое, тыкать в недостатки.
Можно бесстрашно говорить о хорошем --  чтоб оно стало еще лучше! Откуда это
фальшивое требование так называемой "суровой правды"? Да почему вдруг правда
должна  быть  суровой? Почему она не должна быть  сверкающей, увлекательной,
оптимистической!  Вся  литература  наша должна  стать  праздничной! В  конце
концов людей обижает, когда об их жизни пишут мрачно.  Им нравится,  когда о
ней пишут, украшая ее.
     -- Вообще с этим можно  согласиться,--  раздался  сзади приятный чистый
мужской голос.-- А зачем, правда, уныние нагонять?
     Авиета не  нуждалась,  конечно, ни в каком  союзнике, но по удачливости
своей  знала,  что если  кто что  и выскажет,  то  будет  в  ее  пользу. Она
обернулась, сверкнув и к окну, навстречу зайчику, разворотом белого зигзага.
Выразительный  молодой  человек,  ее  сверстник, постукивал о зубы  кончиком
черного граненого автокарандаша.
     -- А  для  чего  литература? -- размышлял он то  ли для  Демки, то  для
Аллы.-- Литература -- чтобы развлечь нас, когда у нас настроение плохое.
     -- Литература -- учитель жизни,-- прогудел Демка, и сам же покраснел от
неловкости сказанного.
     Вадим закачнулся головой на затылок:
     --  Ну уж,  и  учитель, скажешь!  В жизни мы как-нибудь и без  нее
разберемся. Что ж, писатели умней нас, практиков, что ли?
     Он  и  Алла  померились  взглядами.  Во  взглядах они были равны:  хоть
подходили по возрасту, и  не могли не понравиться друг другу наружностью, но
каждый из них настолько шел своей уставленной дорогой жизни, что ни в  каком
случайном взгляде не мог искать начала приключения.
     --  Роль литературы вообще сильно  преувеличивают,-- рассуждал Вадим.--
Превознося