м голосом.
 - Что же,  -  отвечает.  -  Матросское слово верное. А слово я до спора
дал.
 - Значит,  разговор у  нас снят об уходе и  будем вместе Красному флоту
служить?
 - С таким комиссаром,  -  говорит, - служить за почтение примешь... - И
опять на "вы" перешел: - Только скажите вы по совести, товарищ комиссар, как
эти слова в себе удерживаете? Неужто никогда не тянет прорваться?
 - Есть,  -  говорю,  -  еще и такое слово, Помпеи Ефимович: дисциплина.
Сказано -  не выпускать их,  вот и  не выпускаю.  И  вы,  как старый матрос,
дисциплину знаете, так что коли ее вспомните - и вам легко будет.
 И  точно -  с  тех  пор Помпеи Ефимович нашел способ подбодрять народ и
веселить его на работе без полупочтенных слов,  а  я  Саше Грибову то и дело
говорю:
 - Внуши ты  своим комсомольцам,  можно же без разных слов моряком быть:
укажи ты им на Помпея Ефимовича, разве не марсофлот настоящий?
 И  вот оглядываешься теперь на  капитанов третьего и  второго ранга,  а
иной раз и адмирала увидишь,  -  все они через его,  Помпея нашего,  золотые
руки прошли: еще десять поколений призывников он вырастил.
 А  у  меня,  по  правде,  после  этого  состязания  певцов  на  Большом
Кронштадтском рейде  трое  суток  в  горле  разные слова стояли.  Начнешь на
собрании речь говорить -  в спохватишься: чуть-чуть в архистратига Михаила и
в загробные рыданья,  всегда животворяще господа, не свернул. С трудом я эту
заразу в себе ликвидировал.

1926-1939


 ТРЮМ No 16

 На  этот  раз  очередная "психическая ванна"  Василия Лукича  до  краев
наполнилась темой,  совершенно неожиданной в условиях длительного подводного
сидения.   Причиной  тому  был  острый  запах  спирта,  со  скоростью  света
распространившийся   по   всей   лодке:    это   "король   эфира",   главный
старшина-радист,  готовясь  к  вечернему краткому  выходу  во  внешний  мир,
промывал  контакты  своего  хитрого  хозяйства.   Ноздри  трюмного  старшины
Помелкова  (кого  местные  остряки  переименовали  в  Похмелкова)  мгновенно
расширились,  и он,  вдохнув в себя острый запах,  сказал с трагизмом, почти
шекспировским:
 - До чего ж дошла мировая несправедливость!  "Король эфира" непьющий, а
ему в руки такое богатство!..  Контакты, они ведь устройство несознательное,
мазни их разок по губам, а остатки... Эх!..
 И он махнул рукой.
 Я  искоса взглянул на Василия Лукича и увидел в уголках его губ ту чуть
заметную усмешку, которая, подобно титульному листу книги, всегда предваряла
появление нового "суффикса".  Однако он молчал, давая развиться дискуссии, в
которую тотчас ринулся комсомольский секретарь,  кого, несмотря на то что он
был   командиром  отделения   сигнальщиков,   все   непочтительно  именовали
Васютиком.
 - Есть рацпредложение,  - ядовито сказал Васютик. - Балластные цистерны
водой заполнять наполовину,  остальное -  спиртом и продувать не за борт,  а
прямо в горло... Хрустальная мечта товарища Похмел... извините, Помелкова...
 Посмеялись. Потом кто-то сказал:
 - А  чего смеяться-то?  Служба у  нас -  сами знаете...  На всех флотах
матросам подправку дают:  скажем, в британском флоте - ром, во французском -
винишко, в германском - этот... как его?.. шнапс...
 - А  в  царском -  водочку,  -  подхватил Васютик (в  синих  глазах его
зажглись полемические огоньки).  -  Вот тут писатель сидит, прочитай, как он
эту царскую чарку в романе разъяснил...
 Положение мое  становилось неловким,  но  Василий Лукич,  круто положив
руля, вывел беседу на другой галс.
 - Был у нас на крейсере гвардейского экипажу "Олег"...  - начал он, и в
отсеке  мгновенно  наступила  тишина:  все  поняли,  что  начался  очередной
рассказ.


СУФФИКС ПЕРВЫЙ

КОГО СЧИТАТЬ ПЬЯНЫМ?

 - Был  у  нас на  крейсере гвардейского экипажу "Олег" старший офицер с
такой  фамилией,   что  новобранцы  хорошо  если  к  рождеству  Христову  ее
заучивали,  - старший лейтенант Монройо Феррайо ди Квесто Монтекули. Матросы
промеж себя его звали флотским присловьем:  "Тое-мое,  зюйд-вест и  каменные
пули",  а короче просто - "Тое-мое"...* Предок не то французских моряков, не
то  итальянских,  которые на службу Петру Первому подались.  Так вот у  него
своя  теория была,  какого матроса считать пьяным.  Если матрос к  отходящей
шлюпке своими ногами из города дошел,  по трапу поднялся и хоть кой-как,  но
фамилию и  номер увольнительной жестянки доложил -  он  беспрепятственно мог
идти  в  кубрик.  Более того,  если Тое-мое  сам  при  возвращении с  берега
присутствовал,  он еще и похвалит:  "Молодец,  -  скажет,  - сукин сын, меру
знаешь, иди отсыпаться"... Пьяным у него считались те, кого матросы к шлюпке
на руках принесут,  на палубу из нее горденем подымут,  как кули с мукой,  и
потом на бак снесут.  Там их, как дрова, на брезент складывали, чтобы палубу
не гадили.
 ______________
 * Полагаю, что Василий Лукич что-то прибавил для блеска рассказа: такой
фамилии  на  флоте  я  не  слышал.   Были,  скажем,  де  Кампо  Сципион  или
Моноре-Дюмон,  Пантон-Фантон  де  Верайон,  барон  Гойнинген-Гюне  или  даже
Гогенлоэ-Шилонфюрст,  кого матросы переиначили в "Голыноги, шилом хвист". Но
такой  звучной  фамилии  в   списках  российского  императорского  флота  не
значилось. - Л.С.

 Разницу эту он сам установил и твердо соблюдал.  Вот, скажем, был у нас
водолаз  Парамонов,   косая  сажень  в   плечах  и   глотка  -   для   питья
соответственная.
 Взошел он  на  палубу,  а  его штормит -  не дай бог:  с  борта на борт
кладет,  того гляди - грохнется. Тое-мое вахтенному офицеру мигнул - мол, на
бак!  А Парамонов,  хоть чуть жив,  разобрался.  Вытянулся во фронт,  стоит,
покачивается,  будто грот-мачта в шторм,  с амплитудой градусов в десять,  и
вдруг старшому наперекор:
 - А я,  вашскородь,  не пьяный.  Я до шлюпки в тютельку дошел. И, ежели
желаете, даже фамилию вашу произнесу...
 Мы  так  и  ахнули:  рванет он  сейчас "Тое-мое,  зюйд-вест и  каменные
пули"!.. Ан нет: набрал в грудь воздуху и чешет:
 - Старший  лейтенант  Монр...  ройо...  Ферр...  райо...  ди  Квесто...
Монтеку... ку*... кули, во какая фамилия!
 ______________
 * Тут Василий Лукич мастерски икнул. - Л.С.

 Ну,  думаем,  будет сейчас мордобой,  какого не  видели!  Так тоже нет!
Усмехнулся  Тое-мое,   полез  в  кошелек,  вынул  рубль  серебряный  и  дает
Парамонову, а вахтенному офицеру:
 - Запишите,  - приказывает, - разрешаю внеочередное увольнение! - Потом
к остальным повернулся:  -  Глядите,  - говорит, - вот это матрос! Не то что
вы, свиньи... - И пошел, и пошел каждому характеристику давать.
 А с пьяными разборка у него утром бывала,  перед подъемом флага. Придет
на бак,  а они уже во фронте стоят и покачиваются. Вот он и начинает, говоря
по-нынешнему, проводить политработу.
 - Ты что, впервые надрался? - спрашивает.
 Матрос думает-думает, как лучше ответить, и скажет:
 - Так точно, вашскородь, впервой. Никогда так не случалось.
 - Ах,  так!  Впервой?.. Двадцать суток мерзавцу без берега, чтобы знал,
как пить!.. Ну, а ты?
 Другой, понятно, учитывает ситуацию, с ходу рапортует:
 - Простите,  вашскородие, не сообразил. Пью-то я справно, а тут корешей
повстречал,  будь им неладно,  ну и  не рассчитал...  А то я завсегда своими
ногами дохожу, а чтобы горденем подымали, такой страм впервой случился, ваше
высокоблагородие, кореши это подвели...
 Тое-мое, зюйд-вест бровками поиграет:
 - Та-ак...  Двадцать суток. Да не без берега, а строгого ареста! Пять -
на хлебе и воде!.. Я тебя научу, мерзавец: пить не умеешь, а хвастаешь!
 Ну,   это  все  времена  давние-передавние,   а   ведь  и   в  нашем-то
рабоче-крестьянском  флоте  я   тоже  кое-каких  суффиксов  по   этой  части
навидался.
 Начать-то надо,  пожалуй,  сбоку.  В двадцатых годах появилась у нас на
Балтийском флоте эпидемия: психи. Что это за явление? А вот что.


СУФФИКС ВТОРОЙ

ЧТО ТАКОЕ ПСИХИ?

 Плавал  я  тогда  на  учебном  судне  "Комсомолец"  комиссаром.  И  вот
зачастили ко мне старшие специалисты.  Придет,  скажем,  старший штурман или
механик и чуть не плачет:
 - Ну не могу я, товарищ комиссар, с Петрушкиным (или там с Ватрушкиным)
ничего поделать:  от работы отлынивает,  грубит,  сладу нет.  Вызовешь его в
каюту,  начнешь долбать или политработу проводить на сознательность,  он тут
же бескозырку с головы -  раз! - и о палубу. Ногами топчет и кричит истошным
голосом:  "Вы меня,  товарищ командир, не неврируйте! Я псих!.. У меня такое
медицинское состояние,  что я не воспринимаю, чего мне говорят, и за себя не
ручаюсь!.."
 - Так вы таких в госпиталь посылайте, - говорю.
 - Посылал. Две недели там отлежатся и придут с бумажкой, где лиловым по
белому  пропечатано,  что  военмор  Ватрушкин-Петрушкин является  психически
неуравновешенным  и   до  поры  до  времени  в   зависимости  от  дальнейших
исследований за  свои  поступки отвечать не  может,  однако демобилизации по
болезни пока что не подлежит...
 Конечно,  на  флотах,  как  и  везде,  всегда сачки  водились.  Но  тут
появилась какая-то любопытная разновидность. Как мы потом разобрались, пошла
она  от  жоржиков недобитых,  которые с  кронштадтского восстания у  нас еще
оставались,  да от лиговской шпаны,  какую нэп наплодил. Служить-работать им
неохота. А за отказ от вахты или от наряда твердо было - трибунал. Вот такой
и устраивает спектакль с криком и топтанием фуражки.  Его -  в госпиталь.  А
там он еще чище номера откалывает, пока не добьется бумажки.
 А  тут  случилась  у  меня  болячка,   положили  в  госпиталь.  Болезнь
пустяшная,  в  кино  ходить можно,  а  как  раз  объявили модную тогда  Мэри
Пикфорд.  Пришел я в клуб пораньше, положил на стул книжку и пошел покурить.
Вернулся - книга на полу, а на моем месте сидит болящий в полосатом халате Я
ему говорю:
 - Товарищ  дорогой,   тут  книжечка  моя  лежала,  так  будьте  любезны
освободить место.
 А он на меня посмотрел таким холодным взором и говорит:
 - Катись колбаской.  И ты меня, зараза, не раздражай, потому - я псих и
у меня документ есть. Я вот сейчас тебе морду набью и отвечать не буду.
 Взял я тихо-тихо свою книжку и из зала прямо к комиссару госпиталя.
 - Послушай, - говорю, - браток, что же это такое у тебя творится?
 А он мне:
 - А что ты сделаешь? У нас теперь сплошная гуманизьма, спасу нет!.. Это
тебе не гражданская война!.. Гуманизьма такая, что этого сукинова сына давно
в трибунал сдать надо,  а он наукой прикрылся: нервенный да психованный, вот
с ним и чикаются.
 - А ты чего ж молчишь?  Сказал бы главному врачу, чтоб таких справок не
давали!
 - А если этот подлец возьмет да в него чайник кипятку швырнет? Конечно,
его потом засудят,  а мы-то главного врача лишимся.  Понял ты,  с чего такая
гуманизьма? То-то...
 Вернулся я  из госпиталя в  пятницу.  А в субботу пошли мы с командиром
осматривать корабль после большой приборки.  Сами  знаете,  все  должно быть
промыто, надраено, корабль чистехонек должен быть, как невеста перед венцом.
А  тут  видим -  в  коммунальной палубе под рундуками ветошь какая-то  лежит
грязная. Командир взъелся:
 - Кто старшина? Чего недосмотрели? Десять суток гауптвахты!
 А тот - бац! - фуражечку под ноги, начал ее топтать и зашелся:
 - Не имеете права!.. Я нервнобольной!.. У меня документ!..
 Тут на меня вроде наитие нашло. Нагнулся я, поднял фуражечку, расправил
аккуратно ленточку, чтоб всем была видна, и ему вежливенько так говорю:
 - Вот что.  Либо ты  сейчас заткнешься и  начнешь этот кабак прибирать,
либо я вызову караул и тебя не в госпиталь и не в трибунал, а прямо в Особый
отдел  отправлю.  Ты  ведь  что  ногами топтал?  Что  на  ленточке написано?
"Рабоче-Крестьянский Красный Балтийский Флот" -  вот  что  написано!  И  как
написано?  Золотыми буквами написано! Значит, ты эти советские революционные
слова ногами топчешь? Кто же ты есть после этого? И где тебе место? На флоте
рабоче-крестьянском или - сам скажи, где?
 И что же вы думаете?  Притих, прибрался как миленький, а после ко мне в
каюту пришел плакаться.
 - Товарищ комиссар, - говорит, - я это сдуру, дружков наслушался.
 А  дружки-то его как раз те,  что я говорил,  -  из вымирающего племени
клешников да  жоржиков с  Лиговки.  Они  было сильно тон  задавали,  пока не
пришли на флот первые комсомольские наборы.
 Вот люди были!  Огонь!.. Правда, с ними тоже трудновато порой было. Оно
и понятно,  сами подумайте,  пришли они с руководящих постов - кто секретарь
горкома комсомола,  кто, говоря по-тогдашнему, уездного, а кто и из губкома.
Флотская дисциплина осваивалась ими с трудом -  как же,  у них обо всем свое
мнение!  Чуть что -  к  комиссару с  протестом.  На комсомольском бюро планы
такие  строили,   аж  в  затылке  почешешь:   революционные,  но  уж  больно
фантастические.  Но  главное-то  со  временем себя вполне обнаружило:  новое
племя  на  корабли  пришло,  комсомольское племя!  Оно,  глядишь,  хотите  -
вытеснило,  хотите -  парализовало,  хотите -  перевоспитало другую флотскую
молодежь,  кто  от  клешников,  жоржиков,  от  разной лиговской шатии всякой
чепухи набрался.  А  уж  свежий флотский набор -  "деревенские",  как  тогда
говорилось,  -  комсомольцы такой  оборот  завернули,  что  через  годик-два
смотришь - какой-нибудь пошехонский паренек уже состоит в активе комсомола и
шумит за мировую революцию.  А когда через три года пришел на флот четвертый
комсомольский набор, мы уж вовсе позабыли, что это такое - пенки.
 И   вот,   подумайте,   в  двадцать  седьмом  году,   когда  все  вроде
установилось, у нас на линкоре такая отрыжка этого явления произошла, что мы
руками развели.


СУФФИКС ТРЕТИЙ

СЕРДЕЧНИК КАРПУШЕЧКИН

 Был у нас вахтенный начальник по фамилии Карпушечкин. Такой глуповатый,
прямо сказать,  комсоставчик -  как говорится,  не  командир,  а  существо в
нашивках: ни звезд с неба, ни чинов от начальства не хватает. Училище кончил
где-то на шкентеле,  пятым-шестым с  конца,  так и  стоит все на вахте вроде
ночного сторожа. Даже ротой командовать не смог, пребывал в помощниках. Но и
тут он,  сейчас уж припомнить не могу,  чего-то такого наворотил, за что ему
командир корабля вкатил пятнадцать суток без берега.
 Вот с этого-то Карпушечкин и запсиховал. Правда, фуражку не топтал, это
уж  отжило,  а  пошел по другой,  деликатной линии:  лежит в  каюте,  охает,
стонет,  на  сердце  жалуется и  ест  вполсилы.  А  надо  сказать,  тогда  у
комсостава, кто постарше, из царских офицеров, заметно стали сдавать сердца:
чуть по службе какая неприятность -  бледнеют, за сердце хватаются и лезут в
карман за пузырьком,  как сейчас помню, "строфант" называется. Но то у людей
в  годах,  с переживаниями,  со сложной биографией.  А этот -  молодой,  без
всякий анкеты и  вроде здоровяк,  а вот поди ж ты!..  Дует он этот строфант,
как воду, а за сердце все держится.
 Комиссар корабля в отпуску был,  я за него оставался. Посоветовались мы
с  командиром,  решили  послать  Карпушечкина в  госпиталь на  обследование,
пусть,  думаем,  врачи что приговорят,  может, в отпуск по болезни пошлют. А
командир - тоже из бывших офицеров - мягкий, обходительный. Все кается: зря,
мол,  я так его огрел,  хотел даже взыскание снять,  да я воспротивился: "От
двух недель без берега, говорю, никто еще не умирал, а фитиль вы ему вогнали
правильно".
 Вернулся  Карпушечкин из  госпиталя со  справкой,  а  в  ней  -  разные
медицинские слова. Я звоню по телефону начальнику госпиталя: нельзя ли, мол,
пояснее, попроще?
 - Да,  - отвечает, - действительно, сердечный невроз в сильной степени.
Это теперь явление частое. Сказываются тяжелые годы, а организм еще молодой,
неустановившийся.  Службу нести может,  но с ним надо обращаться бережно. Мы
тут   ему   микстурку  давали   укрепляющую,   пусть   продолжает  принимать
месяц-другой.
 Карпушечкин микстуру  сдал  вестовым в  буфет,  приказал ставить  перед
прибором. И аккуратно по две столовых ложки перед обедом и ужином глотает. А
она,  видимо, горькая: пьет, морщится, водой запивает но действует - не так
уж нервничает,  на сердце меньше жалуется.  Впрочем, и обхождение с ним было
соответственное -  черт его знает, все-таки больной, сердечник, мало ли что.
А он,  между прочим,  прямо цветет, рожа - поперек себя ширше. И не мудрено:
на ночную вахту не ставят -  больной, в угольную погрузку дежурным по палубе
назначают,  подъем флага  проспит -  никто  слова  не  скажет.  Месяца через
полтора совсем поправился наш  Карпушечкин,  старший помощник стал ему уже и
нагрузочки подбрасывать.
 А  тут  вышло новое че-пе.  Был  у  нас  еще  один вахтенный начальник,
командир первой  башни  со  смешной фамилией Люм,  из  прибалтийских немцев,
такой  интеллигентный,  хлипенький.  На  него  старший  артиллерист  чего-то
напустился,  тот встречно чего-то ответил,  словом,  получилась недопустимая
перебранка в  кают-компании,  и  Люм вдруг сорвался с нарезов и зашелся.  До
фуражки,  правда,  дело не дошло,  но руки у него дрожат,  на глазах слезы и
говорит без запятых:
 - Я  больше не  могу отпустите меня я  рапорт об отставке подам лучше в
инженеры или врачи пойду!..
 Я его приобнял немножко:
 - Ну,  -  говорю,  -  не надо, успокойтесь. - Незаметно подвожу к стулу
Карпушечкина и наливаю микстурку.  Думаю, должна сработать, симптомы ведь те
же, но для верности побольше налил, так с полстакана.
 Взял у  меня Люм  микстурку дрожащей рукой,  выпил,  схватился рукой за
грудь, вроде спокойнее стал. Я ему еще налил.
 - Пейте,  -  говорю, - раз помогает. Карпушечкин с вахты придет, мы ему
объясним, что позаимствовали, склянка-то почти полная, ему хватит.
 Выпил он и эту порцию и пошел на свое место.
 Сели мы  ужинать.  Только слышу -  на том конце стола Люм разговорился.
Шумит,  острит,  ну, разошелся вовсю, веселый, словно не он только что концы
отдавал.  Тут в меня подозрение вошло:  что,  думаю,  за чертовщина?  Дай-ка
проверю... Взялся за сердце и говорю старшему штурману:
 - Вам поближе,  дайте-ка мне Карпушечкину микстурку,  что-то и  у  меня
сердце пошаливает, поволновался, видно...
 Налил пальца на  два и  глотнул.  Что бы  вы  думали?  По крайней мере,
семьдесят пять  -  восемьдесят градусов,  чуть  разведенный спирт!..  Тут  я
понял,  почему Люм за  грудь хватался и  почему этот чертов Карпушечкин свою
микстурку водой запивал...
 Дождался я,  когда он с  вахты сменился,  вызвал его в каюту,  поставил
перед ним склянку и говорю:
 - Ну, признавайтесь, выкладывайте все начистоту!
 - А чего ж признаваться?  -  отвечает.  -  В госпитале,  и точно,  была
микстура, я с нее и поправился, а тут подливать начал понемногу.
 - Пустяки, - говорю, - понемногу, градусов на восемьдесят!
 А он:
 - Так  ведь,  Василий Лукич,  всего две  столовые ложки на  прием!  Раз
количеством нельзя - приходится качеством брать...
 Если по-теперешнему считать,  он, мерзавец, по сто граммов верных у нас
на глазах пил полтора месяца, да еще смеется!..
 Ну,  что после того было, я вам рассказывать не стану - полный компот с
добавкой от  командующего флотом.  Такое ему  выдали,  что  наши  сердечники
забеспокоились.  Не знаю,  всерьез или на подначку, но перед обедом подходит
ко мне старший минер, бывший лейтенант, и протягивает пузырек.
 - Снимите,  -  говорит,  -  пробу,  товарищ комиссар, и удостоверьтесь,
пожалуйста, что это строфант, а не спирт.
 И, знаете, с недельку они меня так изводили, то один, то другой, пока я
не обозлился.
 - Да  глотайте себе на  здоровье,  -  говорю,  -  даже если тут не  ваш
строфант,  а Карпушечкин,  и оставьте меня в покое: это же пузырек, а не его
бутылка!..
 Но  вот  среди  таких  алкогольных  суффиксов  в  условиях  корабельной
дисциплины один мне запомнился крепко.


СУФФИКС ЧЕТВЕРТЫЙ

ЖЕРТВА ЦАРИЗМА

 Был у меня кореш,  еще на "Цесаревиче" вместе плавали,  он - комендором
кормовой башни,  а  я  -  электриком носовой.  Потом  я  его  потерял,  -  в
гражданской он на Урале воевал,  а  я против Юденича,  -  и свела нас судьба
только в двадцать восьм