Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
ическа) около окна и
этажерки. Перебирала на этажерке, на своей полке, учебники, кстати
вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем
почему-то не думая завтра идти в класс).
- А в городе два случая оспы... Натуральной! - сказал отец матери.
- Во-от!.. Гоняют целый день по улицам, еще подцепят! - отозвалась
мать и на нее оглянулась.
- Оспа у нас привита... и я ведь не гоняю, а сижу дома! - пожала она
семнадцатилетним плечом.
- А уж куда-то собралась!.. Смотри, догоняешься!..
Еля глядела на мать из своей новой (семнадцатилетней) дали, точно и
не на мать... Какой неуемный у нее, вдавленный, сжатый с боков лоб!..
Какие щеки - два вздутых ромба!.. Какие маленькие, какие тусклые глаза!..
И как хорошо это, как счастливо, что она, Еля, вышла не в нее, а в отца! И
вот Коля не в нее, и как же вскинется она сейчас, если сказать про Колю!
- Колю, может быть, выпустят под надзор полиции, - сказала она
небрежно.
- Кольку?
Совершенно безразлично или в недоумении, - это мать.
- Как выпустят?.. Откуда ты это? - перестал есть суп отец. -
Губернатор мне наотрез отказал, даже говорить не хотел...
- Могут все-таки выпустить... О нем кто-то хлопочет...
- Это как "под надзором полиции"?.. Пускай кто хлопочет, тот ему и
место ищет!
И, вскинув голову, низкорослая, жирноволосая, широкоплечая, в
стоптанных туфлях, в серой юбке, висящей косо, мать пошла из комнаты,
гремя пустой тарелкой, поставленной на кастрюлю.
- Кто хлопочет за Колю? - спросил отец, когда ушла мать.
- Я, - тихо ответила Еля.
- Ты?.. Каким образом?.. У кого же?.. У губернатора?
- У губернатора.
- Как?.. Лично?
- Не лич-но, - семнадцатилетне протянула Еля, - а через другое
лицо... Авто-ри-тет-ное...
- Это ты... по своему почину?
- По своему собственному...
- Ты - хорошая девочка, Еля!.. Дай я тебя поцелую за это!..
Он быстро вытер салфеткой короткие усы, а она подошла к нему и
протянула губы, сложенные сердечком, так что, когда снова вошла в комнату
мать с компотом из сушки, она уже отошла к этажерке и потом, не желая
стирать с губ ответом матери отцовского поцелуя, ушла в свою комнату.
А в своей комнате опять нечего было делать, и от скуки она прочитала
все, что было задано на завтра, кроме геометрии, которой вообще она
никогда не читала, считая ее недоразумением сплошным и явным.
Так как выйти из дому в седьмом часу, когда было уже совсем темно,
показалось бы всем очень подозрительным, то вышла она в пять и сказала,
что идет к подруге Эльш готовить уроки и часа через два придет.
Она действительно зашла теперь не к Цирцен, а к Эльш, и у нее долго
сидела перед зеркалом, освещенная лампой. Темно-алая лента шла ей, - так
сказала и Эльш, - а лиловая, которую все-таки захватила с собою Еля, имела
совсем линючий вид.
- Вот какое у меня чутье! - похвасталась она подруге.
Между прочим, чтобы показать ей, что она уже приготовила все на
завтра. Еля рассказала ей про Верцингеторикса, обманывавшего своих врагов
будто бы тем, что подковывал коня наоборот.
- Как же это наоборот? - спросила Эльш.
- Во-от еще "ка-ак"!.. Что я, драгун, что ли, что должна это знать?..
Это уж кузнец Верцингеторикса понимал, как надо ковать наоборот! -
ответила Еля снисходительно.
В высокие двери парадного хода квартиры Ревашова она уперлась плечом
и с минуту стояла так, не решаясь звонить; и только когда вспомнила
отцовское: "Ты - хорошая девочка, Еля!.." и губы отца, вытертые заботливо
салфеткой, - нажала кнопку.
Потом... шарканье туфель Вырвикишки, бряканье ключа, и отворилась
дверь, и денщик почтительно сказал:
- Пожалуйте!
Она только что хотела спросить робко и тихо, как девочка, дома ли
полковник, но услышала, точно денщик услыхал ее мысли:
- Ждут...
И, раздевшись в передней, в знакомую уже столовую Ревашова вошла
походкой размеренной, уверенной, семнадцатилетней.
Полковник действительно ждал, и ждали на столе самовар и что-то много
закусок, и по тому, как он поднялся с места, отложив в сторону свернутую
вчетверо газету, как протянул, улыбаясь: "А-а-а!.. Здравствуйте!.." - Еля
поняла, что Колино дело она направила по верной дороге и что она, такая,
как была тогда, два дня назад, почти шестнадцатилетняя, понравилась
полковнику, а теперь у нее греческая прическа и темно-алая лента в
волосах... И она уже не сделала реверанса, когда здоровалась с Ревашовым,
а только по-взрослому наклонила голову и подала руку ладонью книзу, а он
жал ее если и не крепко, то гораздо дольше, чем нужно было едва знакомому,
да еще и командиру полка. (Это отметила Еля не сознанием даже, а просто
проявившимся в ней с сегодняшнего только утра семнадцатилетним чутьем.)
- Ну-с, так вот-с... Садитесь сюда... И чаю вам с бромом? - спросил
полковник, усмехнувшись носом и углами тяжелых век.
Еля заметила, что он был теперь как будто франтоватее, чем в прошлый
раз, хотя тужурка на нем была та же. Может быть, он просто лучше выспался
теперь, недавно побрился, вытерся одеколоном... На правой руке его не один
уже, а три было перстня и все с крупными камнями.
- С бромом... только без рому, - ответила она не тихо и не робко и
остановила даже, докоснувшись безымянным пальцем, его руку, взявшуюся было
за бутылку.
- Те-те-ре-те-те!.. Жалость и огорчение!.. С бромом, но без рому!..
Плохая нынче девица пошла!.. Ну, берите хоть шоколад...
Он сел на свое место и начал безотрывно глядеть на нее с напускной
строгостью и шевелить медленно толстыми губами. Почти безволосые брови он
надвинул для большей строгости на самые глаза так, что из-под них
стеклянно блистали только две белых точки.
Но Еля не испугалась и не поверила даже, когда он сказал:
- Что же касается Кольки, швах дело!.. Послана бумага министру
внутренних дел, чтобы разрешил он столь важного преступника выслать...
Еля только улыбнулась в ответ недоверчиво и покачала головой
влево-вправо.
- Во-от тебе на-а!.. Не верит! - выкрикнул полковник.
Но Еля вдруг радостно хлопнула в ладоши:
- Его отпустят?.. Да?.. Отпустят!.. Я по глазам вашим вижу, что
отпустят!..
И, вскочивши с места, она кинулась к Ревашову, и, как совсем еще
маленькая девочка-восьмилетка, ткнулась губами в один из перстней его
правой руки.
- Ну что вы, что вы, дитя!.. - и он тронуто коснулся щекой ее
греческой прически с алой лентой.
- Правда?.. Ведь правда?.. - смотрела она на него утопляюще радостно
и улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом, а сразу всем
телом и всеми складками платья, а он проводил щекою вверх и вниз по ее
прическе и потерянно приговаривал:
- Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..
Потом откачнулся, кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким
говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:
- Вот что-с... Извольте слушать ушами!..
(Она стала почтительно.)
- Кольку вашего отпустить могут, но-о-о... только под мой личный
надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, - у меня полк, а не
какая-нибудь там гимназия! - поступить он должен в мой полк...
вольноопределяющимся, если имеет права... Может поступить!.. Я приму!..
И-и-и... дурь и чушь эту из головы в манеже выбью, будьте покойны!.. И
лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..
Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым, как Жданов...
Так же сидит на скамейке в их скверике и ждет свою гимназистку... Это ей
понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.
- Ого... Браво!.. Колька - корнет!
- Ну, уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие! - бурчал Ревашов, а
сам отводил глаза к самовару. - Ну-с, так с чем чай будем пить на
радостях?.. С бромом?..
- Хорошо! - тряхнула она лихо греческой прической и протянула ему
стакан свой, а глаза у нее совсем по-мальчишески блестели крупными
искрами.
- Ну вот... Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..
И Ревашов налил из черной бутылки в ее стакан, а она так же лихо,
запрокинув голову, отпила с полстакана чаю, как пила где-то грог на
святках, и по-мальчишески сказала:
- Ух!
- Ром приличный, - отозвался Ревашов. - Английский ром, - вот марка.
- А когда же выпустят Колю?
- Когда?.. Ну, уж это там фор-маль-ности всякие. Целая куча
формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул
перед собой левой рукой.) Под-писки, ручательства, обя-за-тельства!.. А
вдруг он не захочет в полк, а?.. Мы-то за него решили, а он вдруг... Кто
их знает, этих социалистов!.. "Мои у-беж-де-ния мне не поз-во-ляют!.."
Тогда его, значит, непременно туда... где на собачках...
- Что вы?.. Колька?.. Как же он не согласится?.. Пусть только он
попробует!..
- И очень просто скажет... "Кто, скажет, вас просил хлопотать?..
Вовсе я хочу пострадать за идею!.."
- Ка-ак?.. Это чтобы ему не тошно было там сидеть?.. Ни за что не
поверю! - даже почти испугалась Еля.
А Ревашов продолжал:
- К собачкам тоже пойдет по этапу с гордостью даже, а?.. "Мною
теперь, скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на
собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!"
- О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что
он понимает, этот Колька?
- Хо-хо-хо!.. - Ревашов встал, прошелся, подошел к ней сзади и
положил руку на ее прическу. - Вот как мы братьев учим!
И когда она еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к
самому ее уху и шепнул:
- Колька ваш отказался, представьте!
Обдало ее запахом табаку, рома и вместе злостью на Колю: за него
хлопочут, а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе
сделался полковник.
Ревашов же снял тяжелую руку и зазвякал шпорами по комнате, говоря
повышенно:
- "Вольноопределяющимся?.. Юнкером?.. Кор-нетом?.. Вы надо мной
издеваетесь!.." Это он так сказал, ваш братец... За оскорбление принял,
что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади
ездить не желает, а на собачках - очень!.. В этом и заключается верх
геройства!..
- Когда же вы с ним говорили? - вдруг усомнилась было Еля.
- Сегодня в обед... Не верит!.. Хо-хо-хо!.. Она глядит на меня
неверующими глазами...
И, подойдя вплотную, опять положил он ей на голову руку отечески
просто:
- Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только "уа" начали
кричать!..
- Где же вы видели Колю? - спросила она, глядя на него намеренно
боком: она знала, что у нее красивый профиль.
- Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит...
- Вы... сами... к нему ездили?
- Да не к нему, - эти мне штатские барышни!.. "К нему"!.. По долгу
службы, а совсем не к нему!.. Мой полк сегодня в карауле... Понимаете?..
Наряд в тюрьму... Я - командир, да еще начальник гарнизона, имею я право
проверять посты?.. Имею и должен... И поехал... И все!..
- И он вам посмел так сказать?.. - возмутилась Еля. - Вы
беспокоились, а он...
Полковник скорбно и кротко покачал головой и развел рукою (левой,
правая же все еще лежала на греческой прическе), и Еле стало очень
неловко: он просил, ездил сам, к кому же? К мальчишке!.. И тот отказался!
- Простите меня! - прошептала Еля, поднявшись.
А Ревашов удивился:
- То есть... как простить?
- Я вас беспокоила... из-за дрянного мальчишки... Его и мама не
любит!.. Знаете, она сказала даже, что он - не ее сын, а нашей кухарки!..
То есть, он, конечно, ее сын, но он нам совсем как не родной... всем
нам... и мне... Да, и мне тоже!..
Проговорила она это очень задумчиво и тихо, глядя на среднюю пуговицу
его тужурки: даже перед пуговицей этой чувствовала она себя виноватой.
- Нет, нет... что вы!.. Вы - нет! - забормотал полковник. - И прощать
вас не за что, а напротив... совсем напротив... Вас... похвалить надо!..
Вы - очень милый ребенок... очень славный... да, да... Заботливый...
Полковник, видимо, волновался несколько и не знал как, не мог точнее
выразить, за что именно он хвалил Елю. Он положил руку ей на плечо, так
что большой палец его пришелся против ее открытой шеи, и тихо, очень
нежно, проводил он по этой шее пальцем, а она стояла, опустив виновато
голову вниз.
Сильный звонок вдруг задребезжал, и Еля заметила, что точно кольнуло
Ревашова.
- Ну, непременно!.. Какой-то черт!.. Вырвикишка!..
Шмурыгал уже проворно туфлями денщик.
- Не принимать!.. Скажи: нет дома!
- Слушаю.
Оба здесь, и полковник и Еля, как заговорщики вслушивались в то, что
делалось там, в передней, где уж отворилась дверь.
- Вот черт знает!.. Как же так нет дома? - чей-то густой,
прохваченный ветром голос.
- Никак нет, уехали, - врал Вырвикишка.
- Это мне нравится!.. Сам же приглашал и уехал!..
- Кого я приглашал? - тихо спросил полковник Елю, но вспомнил тут же.
- А-а, это - ваш, полковник Черепанов!.. Ну, черт с ним!..
- Важное дело было, вашескородие! - врал Вырвикишка.
Полковник подмигнул Еле, точно хотел сказать ей: "Ничего, этот малый
нас не выдаст!"
- Какое важное дело? - опять голос, прохваченный ветром.
- Не могу знать!
- Ну, доложи потом, что я был... Ты меня знаешь?
- Так точно, вашескобродь!..
И как будто успокоенный именно тем, что его знает Вырвикишка,
командир пехотного полка Черепанов ушел, и опять захлопнулась дверь и
загремел ключ.
- Молодец!.. Знаю... слышал... Ступай! - предупредил денщика Ревашов,
когда тот остановился было в столовой для доклада.
Они откуда-то приходят вдруг и все затуманивают - облака счастья...
Их форма необычайна; их окраска до того нежна и необычайна, что
просто ошеломляет... И они клубятся, они влажны, они живут... Новый
какой-то мир приходит вместе с ними, и в этом новом мире все - радость...
Все не наше, и так неуловимо, так мгновенно, так изменчиво!.. Но ведь
тысячу раз проходили вы мимо этого счастья, не замечая, занятые слишком
земным, где все - расчет и скучные цифры, - и вдруг вы вырвались, и они
опустились к вам - облака счастья... Пусть тикают часы в вашем кармане,
безжалостные часы, инквизиторы ваши, - вы их не слышите... Вы смотрите в
сторону от себя, - вверх, где все так необычайно, и вот на вас нисходит
радость, - радость оттого, что вы - все-таки вы, что вы - живы, но что вы
о себе забыли... Это - колдовство, волхвование?.. Нет, это только те
облака, мимо которых проходили вы каждый день, их не замечая... Но вдруг
вы подняли голову, и они пришли (они приходят ко всем, кто поднимает
голову), и заклубились около, и плывут вместе с вами... Они поглощают вас,
- вот в чем их чародейская сила, - и не слышно, как тикают часы, - пока
чей-то голос, такой земной, преувеличенно земной и знакомый, не всколыхнет
около вас воздух: "Идите обедать!.."
Вы вздрагиваете от ужаса... вы вспоминаете, и вам страшно вдруг: быть
самим собою, земным собою, всегда страшно... Но вы сопротивляетесь все же,
вы думаете: "Это кому-то еще... это не мне... Это не может быть мне...
я... я... - совсем не это..."
- Идите же обедать, говорят вам!
Голос звонкий, и вы знаете, чей... Вы представляете лицо, и свое лицо
тоже... Вы бормочете: "Обедать... обедать... что это? И зачем?.." Но вы
уже опустили глаза вниз, вы уже снова видите землю, вы стали очерченно
короче...
И вы обедаете, как всегда.
Очень ясно почувствовала Еля, что после ухода из передней Черепанова,
- ради нее не впущенного Ревашовым, - рассеребрело вдруг старинное серебро
на столе, подешевела мебель, полиняли гардины окон, проще и меньше стал
самовар, - зато покрупнели они двое: один свыше пятидесяти лет, другая -
невступно шестнадцати...
- Да, я теперь помню: я ему действительно сам назначил это время -
воскресенье, семь-восемь часов, этому вашему командиру... - плутовато
сказал Ревашов и почесал правую бровь.
А Еля шевельнула плечом, выпятила нижнюю губу и отозвалась:
- Какой же он мой командир?..
- Ну и не мой же!.. Этого еще не доставало, чтобы он - мой был!..
Наливайте же себе чаю... Или давайте я вам налью... Да-а... Колька,
Колька!.. Задача нам теперь с этим Колькой!..
Еля смотрела на него наблюдающе, задумчиво и наивно по-детски в одно
и то же время: не могла еще смотреть иначе. А Ревашов налил ей чаю, - уже
не спрашивая, долил ей стакан ромом, и зарокотал, намеренно понижая голос
до очень низких внушительных нот:
- Я не имею этого глупого обыкновения болеть... да... глупейшего... И
не знаком поэтому коротко и близко ни с одним врачом... также и с вашим
папой... Но-о... много о нем слышал...
- Папа... о да!.. Его, конечно, все уважают...
- А скажите, милая, у вас есть еще и сестра?.. Постарше вас, должно
быть, есть?..
Ревашов очень прищурил глаза, и Еля насторожилась вся, но ответила
беззаботно:
- Нет, я одна... Три брата, и я...
- Гм... Та-ак!.. - Ревашов повеселел вдруг. - Та-ак-с... Слыхал я,
что одна гимназистка... и будто бы по фамилии тоже Худо-лей...
- А-а!.. Так это - моя однофамилица!.. Она старше меня классом, и
такая!..
Еля махнула рукой и поджала губы: лучше не говорить... И тут же:
- Вы мне напрасно налили чаю: мне уж домой надо.
- Вот на!.. Зачем же это? - даже искренне вполне удивился полковник и
брови вздернул.
- Как зачем?.. Восемь часов почти, - и мне еще на завтра уроки...
- А-ах, боже ж мой, какой ужас!.. У-ро-ки!..
- Да, не ужас!.. Как поставят двойку в четверть!..
- Хо-хо-хо! - весело стало Ревашову: - Двой-ку в четверть!
Даже и по лицу его было видно Еле, как это для него смешно и странно
и непонятно даже, что вот ей, такой именно в греческой прическе, с
темно-алой лентой, и с таким носиком поставят вдруг двойку, точно
маленькой или уроду!.. И будто заразилась она его смехом, - самой ей стало
смешно вдруг, что завтра какой-нибудь историк или физик, который так
тщедушен, что его зовут "Фтизик", поставит ей двойку... Ей!.. Сегодня с
нею говорит командир драгунского полка, полковник Ревашов, сам наливает ей
чаю, ради нее (да, ради нее!) не принял Черепанова, перед которым должен
стоять навытяжку ее отец, а завтра ей - такой, - могут поставить двойку и
сказать пренебрежительно, с усмешкой: "Плохо-с, Худолей Елена!.."
Это даже не смешно и не страшно было, это была обида... Она очень
остро почувствовала ее, и вдруг стали влажными глаза, и как сквозь дождь
она еле различала перед собой Ревашова...
И он это заметил.
- Те-те-ре-те-те... Зачем же плакать?.. Мы его выручим, - Кольку!..
Он глуп еще, конечно, но мы ему внушим, ничего!.. Мы его не отдадим
собачкам, - не надо плакать!..
Он встал, стал сзади ее стула, нагнул большую голову к ее детской и с
пробором посередине голове, коснулся щекой, - только что чисто выбритой, -
ее щеки и повторил напряженно:
- Чтобы в Якутку?.. Собачкам?.. Не дадим... Нет-нет!..
Правую руку он отечески положил ей на плечо, а в левую взял ее левую
руку, и слезинка с ее левой щеки перепрыгнула на его правую щеку.
- Ого! - заглянул он снизу в Елины глаза. - Плачет!.. Самым серьезным
об