ю страшную потерю понесло человечество.
     Сад кустарей  уцелел. Правда,  часть  деревьев была вырублена, и кругом
торчало  много  широких  пней,  на  которых  люди сидели,  как  на  скамьях.
Сохранился и забор, через который мы когда-то прыгали в  сад  и на котором я
умудрился  получить  в зад полный заряд соли,  выстреленной из ружья сторожа
Ивана Жукова.
     Брезентового шатра  цирка не было. И место,  где когда-то была  арена и
амфитеатром  поднимались  деревянные  скамьи,  теперь  поросло  кустарником.
Асфальт на аллеях потрескался, и в трещинах змеилась зеленая трава.
     Но  по вечерам в Саду  кустарей,  как и до  войны, зажигались фонари  и
духовой оркестр заводил "Солдатский  вальс"  -  очень  популярный в те годы.
Как-то, заслышав  музыку,  я пошел  в  этот  сад.  Потянуло. У входа  стояли
женщины-контролеры  и  лениво  щелкали  подсолнечные  семечки.  Билет  стоил
пустяк.  Но  я не стал  покупать билета. Меня  помимо моей  воли  потянуло к
забору, и, как  некогда в детстве, я махнул через  него. Но  не с воробьиной
стаей моих товарищей, а  один. Потому что я единственный  из  них  остался в
живых.  В военном  кителе с бренчащими на груди  медалями, в брюках-галифе и
армейских  сапогах, начищенных черным гуталином до тусклого блеска, я упруго
подтянулся  на руках,  перекинул  свое тело  через  верхушки  досок  забора,
показавшегося мне совсем невысоким. И с грохотом опустился не на землю, а на
что-то мягкое, издавшее подо мной жалобный писк.
     Это  оказался сторож  Иван Жуков, уже старый и без ордена,  который  он
где-то  потерял по пьянке, сидевший теперь в засаде под забором, подстерегая
безбилетную шпану. От  прошлого  Жукова  в  нем  остались лишь  багровый  от
пьянства нос и деревянная нога.
     Он так  испугался, когда  я  чуть не  придушил  его своей тяжестью, что
долго не мог прийти в себя,
     и  я потом угощал его водкой в буфете, и он выпил целых триста граммов,
пока восстановил нормальную речь.
     Жуков плакал пьяными слезами, глядя на меня, и искренне сокрушался, что
из всей нашей банды уцелел и выжил я один. И говорил, моргая красными веками
и  хлюпая  носом,  что он  еще  тогда меня  приметил, и  поэтому  нет ничего
удивительного,  что  я  вымахал таким  молодцом. Потом  он жаловался  мне на
жизнь,  на злую обиду, нанесенную ему. Появились новые, заграничные протезы,
и их выдают бесплатно инвалидам Отечественной войны,  а его  обошли,  потому
что  он с гражданской войны, и  неблагодарные  люди забыли, что  именно  он,
ценой  своей  ноги,  устанавливал  для  них советскую власть.  Он еще  долго
сокрушался об ушедшем  поколении, которое не чета  нынешнему.  И на прощанье
мокро облобызал меня, выругался по матери и сказал:
     -  Нужен мне  их протез! В гробу я их  видал в белых  тапочках!  Я свой
самодельный на сто новых не променяю.
     Мне  было  приятно сидеть  с  Жуковым.  Будто родственника встретил. Не
очень  любимого. Но  своего человека, с которым у меня  есть какие-то  общие
воспоминания.
     - А Харитон Лойко  где? Жив? -  вдруг  спросил я, почему-то решив,  что
пьяницы друг о друге должны знать.
     И не ошибся.
     -  Нет  его, - -  вздохнул Жуков.  - -  Царство ему  небесное.  Фашисты
расстреляли.
     - За что? - - искренне удивился я. - - Он же не еврей. И коммунистом не
был.
     -  Мало  ли за  что убивают, -- поморщился Жуков. --  Сам знаешь, какая
цена человеческой жизни. Вот медали носишь...  Небось,  тоже убивал... Давай
еще выпьем.
     Я заказал ему еще сто граммов водки, и старик совсем захмелел:
     -  О  чем  это  мы  тут  с  тобой   говорили?  За  что  Харитона  Лойко
расстреляли...
     -  Верно...  Сказывают, евреев в своей хате  прятал,  а  немцы  за  это
пускали в расход немилосердно.
     - Его... одного расстреляли?
     - Ну, и евреев, конечно... которых у него нашли.
     - А еще кого?
     - Мало тебе, что ли? - Жуков удивленно глянул на меня.
     - А у Харитона жила девочка... сирота...
     - Слепая, что ли?
     - Вот-вот. Марусей ее звали. Милостыню возле базара собирала...
     - Как же... знаю.
     - Ее тоже убили?
     - Нет, - убежденно сказал Жуков и даже усмехнулся. -  Чего же на убогую
пулю тратить?
     - А куда она девалась? - загорелся я. - Может, встречали ее где?
     - А как же? Считай, каждый день встречаю. И ты пойдешь и встретишь...
     - Куда пойти?
     -  На  Центральную площадь.  Памятник героям гражданской войны помнишь?
Уцелел  памятник.  Людей  нет,  а памятник  есть.  Вот  там она  и  сидит...
побирается.
     Меня  бросило  в жар. Я  хотел  тут же  бежать искать Марусю,  но Жуков
удержал меня тем, что сказал -в такое позднее время ее там быть  не может, а
вот утром непременно будет сидеть.
     Возможно, Жуков  хотел еще  сто  граммов  водки выпить  за  мой  счет и
поэтому удержал меня. А  может  быть, говорил правду. Я заказал ему водки. И
даже  кое-что  из  закуски. Он вполне  заслужил такой  награды. За сведения,
которыми меня снабдил.
     Рано  утром я спешил к Центральной площади. Вся Социалистическая  улица
сгорела дотла, но так как на ней до войны  стояли только каменные здания, то
не  было  пепелищ, а  пустые кирпичные  коробки  сиротливо  глядели  на меня
закопченными  дырами  окон. Тротуары  были  очищены от  обломков,  и на них,
вернее,  на той же  правой стороне, как и до  войны, сидели и стояли  нищие.
Совсем не те, кого  я помнил с детства, а новые - инвалиды войны. Безрукие и
безногие мужчины, донашивавшие  армейское обмундирование, просили милостыню.
Без всяких фокусов, как это делали некогда знаменитые  Копейка  или Андриан.
Просто
     протягивали руку. Если рука была цела. И не просили, а гневно требовали
у прохожих. Некоторые инвалиды были пьяны уже с утра.
     Памятник стоял  невредим на Центральной площади, поблескивая мраморными
гранями, и даже фамилии похороненных под ним героев гражданской войны  можно
было прочесть,  невзирая  на то  что позолота  букв  заметно поблекла. Имена
героев были сплошь еврейскими. И немцы, которые несколько  лет хозяйничали в
городе, не  придали  этому  значения  и  не  уничтожили памятник. А  исчезли
еврейские  имена с памятника  позже, когда Сталин, которому не давали  покоя
лавры  Гитлера,  стал  притеснять евреев в  Советском Союзе.  Вот  тогда под
предлогом ремонта  памятника  сменили  мраморные плиты  облицовки  и на  них
вместо еврейских  имен  золотом  вывели слова:  "Вечная слава героям!" Каким
героям? Как их звать? А это никого не касается. Герои, и все. Безымянные.
     Подходя к памятнику, я заметил, что кое-где  мрамор поврежден осколками
и в нем зияют рваные дыры, будто он болел в оккупацию оспой.
     Маруся сидела на нижней ступени, и я, остановившись перед нею, долго  и
взволнованно разглядывал ее. Она  очень  изменилась с  тех  пор.  Тогд  была
худенькая рыженькая девочка с закрытыми глазами. Теперь передо мной с такими
же  склееными ресницами сидела полногрудая женщина довольно высокого роста и
широкая в кости. Узнать ее  можно было  лишь по густым волосам медного цвета
да по веснушкам на белой коже. И конечно, по незрячим глазам.
     На  ней  был  поношенный  серо-зеленый  китель, должно  быть  снятый  с
убитого, а на  ногах русские солдатские ботинки, без чулок,  обутые прямо на
босу ногу. Пока я шел увидеться с ней, мне всю дорогу казалось,  что встречу
удивительную  красавицу.  В моей  памяти  маленькая слепая  девочка осталась
трогательно-красивой. Взрослая  Маруся имела  заурядное простое крестьянское
лицо, широкое и курносое.
     Она почувствовала,  что кто-то  долго  стоит и разглядывает ее.  Улыбка
тронула ее обветренные губы: Кто ты, добрый человек?
     - Здравствуй, Маруся, - - сказал я, и она сразу узнала меня по голосу и
назвала по имени.
     Ты  живой? - ахнула она,  покраснев до  ушей, и, поднявшись со ступени,
твердо направилась ко мне и провела ладонью по моему лицу. - Боже мой! Какой
пригожий! Живой и красивый.
     Я обнял  ее, поцеловал в обе щеки, и тогда она  прижалась ко мне, как к
родному брату, тихо заплакала, выдавливая слезы из-под склеенных ресниц.
     - Родненький мой, золотой, - безостановочно  гладила она мой  затылок и
плечи. - - Живой, невредимый. Один ты, можно сказать, и сохранился. А другие
в могиле. Совсем еще дети были.
     Я  понимал, кого  она  имела в виду под другими,  и  не  задавал лишних
вопросов.  Прохожие  с  удивлением  смотрели  на  обнимающуюся  у  памятника
необычную пару: молодого солдата и слепую нищенку.
     Мы оба сели на мраморную ступень памятника, и Маруся не выпускала  моей
руки из своих ладоней.
     Ты и теперь поешь? - спросил я, растроганный
     и смущенный.
     - Ага, - кивнула Маруся. - Помнишь? И она тихо запела:
     Он лежит, не дышит
     И как будто спит.
     Золотые кудри
     Ветер шевелит.
     Только  без  аккомпанемента,  -  горестно вздохнула  она.  -  Нет нашей
скрипочки.
     Я сказал Марусе, что на пепелище дома  нашего друга я  нашел обугленный
гриф той самой маленькой скрипочки.
     - Себе на память оставишь? - спросила Маруся, все еще гладя ладонью мою
руку. -  Верно, храни  ты.  Ты его дольше знал. Уж какие вы  товарищи  были,
теперь таких не осталось.
     Ты знаешь что-нибудь... как он погиб?
     - А как же? - встрепенулась Маруся. - Я же его прятала в нашей хате.
     Ее слова взволновали меня до того, что я почув-
     ствовал,  как дрожат  у  меня  руки, когда  прикуривал и  долго не  мог
разжечь  сигарету. А Маруся  не  торопясь, в  подробностях рассказала мне  о
последних днях нашего друга.
     Вскоре после того, как город был оккупирован германскими войсками, всех
евреев собрали  на  окраине, оградив улицы колючей  проволокой,  и запретили
евреям  покидать это место. Берэлэ Мац с отцом, матерью и сестрой очутился в
гетто. По эту сторону проволоки в городе остались только русские. Все ходы и
выходы охраняли не немцы, а подобранная ими из местных уголовников полиция.
     Что ожидает загнанных в  гетто евреев не  было секретом  для остального
населения. Прослышала  об  этом и  Маруся  и  сразу  же  подумала  о Берэлэ.
Полицейские,  охранявшие  гетто,  не  стали  задерживать  в  воротах  слепую
нищенку, только посмеялись:
     - Ничем там не разживешься. Евреям в пору самим милостыню просить.
     В  гетто  было  много людей  из  тех,  кто совсем  недавно  слушали  на
Социалистической улице дуэт еврейского мальчика со скрипкой и слепой русской
девочки с тонким голоском, и они привели Марусю к Берэлэ
     Маруся  рассказала  ему,  какие  слухи  об  уготованной  евреям  судьбе
распространяются  по  городу, и предложила забрать его  и спрятать у  себя в
хате.
     - А отец? - спросил Берэлэ. - А мать? А сестра? Всех спрячем.
     - А Харитон не прогонит?
     - Не твое дело. Это - моя забота.
     Берэлэ, наловчившийся делать подкопы в цирке и обводивший вокруг пальца
такого опытного сторожа, как Иван Жуков, без больших осложнений вывел  ночью
из гетто через  дыру в колючей проволоке свою семью, и Маруся до самого утра
вела их обходной дорогой по городским окраинам до домика лодочника на реке.
     Харитон  не  обрадовался  нежеланным  гостям, но противиться Марусе  не
стал.  С  отцом  Берэлэ,  грузчиком  Эле-Хаимом, некогда  обидевшим  его, он
разговаривать  не  стал  и  в  его  сторону  не смотрел  -  будто  его и  не
существует. А с матерью Берэлэ и с сестрой иногда перекидывался парой слов.
     Еврейская семья разместилась  в погребе, под полом,  куда зимой Харитон
складывал нарубленный  на реке и пересыпанный опилками для сохранности  лед.
Летом  он этот лед продавал  рыбакам. Холодильников  в ту  пору не  было и в
помине.
     Остатки  льда  Харитон выгреб  оттуда и настелив на холодный пол охапки
сена, сделал там жилье для евреев. И совсем перестал пить. По двум причинам.
Сберегал  лишнюю  копейку,  чтоб прикупить  что-нибудь  съестное  для  своих
жильцов,  которым  было опасно нос из  хаты  высунуть. И еще потому, что  во
хмелю человек  не держит язык за зубами и может черт  знает что сболтнуть, и
даже выдать свою тайну.
     Слепая Маруся пела на улицах, возле  немецких казарм и даже на вокзале,
где  останавливались  военные  поезда.  Солдаты, хоть они  и враги,  слепому
ребенку всегда  что-нибудь  дадут: кусочек  сахара, горбушку  хлеба,  а то и
банку консервов.
     Маруся все несла домой и отдавала Берэлэ.
     Гетто к  тому времени уже  опустело. Всех его  обитателей расстреляли в
противотанковом рву за городом. А семья Берэлэ была жива и здорова.
     Но  так продолжалось  недолго. Поздней  осенью, еще  река не  замерзла,
кто-то пронюхал про  жильцов в погребе у лодочника  Харитона Лойко, и  среди
ночи полиция оцепила дом.
     Маруся кричала, валялась в ногах у полицейских. Харитон сплевывал кровь
из разбитого рта.
     Одного  за другим  вывели из подвала грузчика Эле-Хаима Маца,  его жену
Сарру-Еху, их дочь Хану и маленького ушастого Берэлэ.
     Все молчали. Только громко плакала Маруся.
     - И ты, -  - офицер махнул рукой Харитону.  -Становись к евреям. Раз ты
так их жалеешь, то и лежать тебе в могиле вместе с ними.
     Харитон погиб от одной и той же автоматной  очереди, которая остановила
сердце Берэлэ, а также уложила в ряд его отца, мать и сестру.
     Марусю не тронули,  хоть  она  и  бежала  за ними,  когда конвой уводил
арестованных.  На слепую  пулю  пожалели. Так сказал  офицер,  ударом сапога
отогнав ее от края противотанкового рва.
     Мы долго сидели на мраморной ступени памятника
     героям гражданской войны с отбитыми пулями и осколками кусками камня на
плитах. Из задумчивости меня вывел глухой стук.  Прохожий  бросил монетку  в
железную банку, стоявшую у марусиных ног. Маруся встрепенулась, повернула ко
мне свое широкое лицо, усеянное веснушками:
     - А  ты случайно  не  знаешь, что сталось  с профессором  Филатовым  из
Одессы? Погиб на войне? Или умер от старости?
     Сначала я даже  не  понял, о ком  говорит Маруся. А потом вспомнил, как
Берэлэ Мац собирал деньги, чтоб отвезти Марусю к Черному морю, к знаменитому
профессору,  делающему слепых  зрячими. И  сказал Марусе, что постараюсь все
разузнать где следует и вообще позаботиться о ней.
     - Я уж надеяться перестала, - улыбнулась Маруся. - А теперь опять можно
помечтать.