львио с приказом об  отзыве  Соранцо.  Но
знает об этом один Орио. Он велел предупредить Джованну, что  ей  надлежит
приготовиться к отъезду,  и  накануне  вечером  сам  отправляется  к  ней,
приказав предварительно известить Леонцио, Медзани  и  ренегата,  что  они
должны явиться в полночь в его личные  покои,  где  он  сообщит  им  нечто
весьма для них важное.
   Орио надел свой самый роскошный камзол и завил волосы. На  пальцах  его
сверкают дорогие перстни, и правая рука, уже почти зажившая и затянутая  в
надушенную перчатку, изящно помахивает цветущей веткой. Он входит  к  жене
без всякого доклада, велит  ее  прислужницам  выйти  и,  оставшись  с  ней
наедине,  хочет  обнять  ее.   Но   Джованна   отшатывается,   словно   от
прикосновения ядовитой змеи, и уклоняется от его ласк.
   - Оставьте меня, - говорит она Соранцо, - я вам больше  не  жена.  Наши
руки  соединились,  казалось  бы,  навеки,  но  теперь   они   не   должны
соприкасаться ни на этом свете, ни на том...
   - Вы правы, любовь моя, - говорит Соранцо, - что  гневаетесь  на  меня.
Много дней не проявлял я к вам ни нежности, ни даже вежливого внимания. Но
сейчас, когда я преклоняю перед вами колено и оправдываюсь, вы смягчитесь.
   И вот  он  принимается  рассказывать  ей,  что,  поглощенный  делами  и
заботами по своей должности, он решил не вкушать отдохновения  и  счастья,
пока не завершит всего задуманного. Теперь же, по его мнению,  все  готово
для осуществления этих намерений и он сумеет  блистательно  доказать  свою
верность республике, полностью уничтожив пиратов. Он попросил  у  адмирала
подкреплений,  они  ему  посланы,  и  все  приготовлено  для  жестокого  и
решительного боя. Но он не хочет, чтобы его нежно любимая и чтимая супруга
подвергалась риску, связанному с таким делом. Он уже все подготовил  к  ее
отъезду и сам будет сопровождать ее на своей тяжелой галере  до  Фиаки,  а
затем возвратится, чтобы смыть подозрения, запятнавшие его честь,  или  же
погибнуть под развалинами крепости.
   - Эта последняя ночь, которую мы проводим под кровом крепостной  башни,
- добавляет он, -  может  быть,  вообще  последняя,  которую  нам  суждено
провести под одним кровом. В роковой этот час моя Джованна забудет о своей
оскорбленной гордости, она  не  отвергнет  моей  любви  и  раскаяния.  Она
откроет мне свое сердце и свои объятия. И - в последний раз, может быть, -
она даст мне то истинное блаженство, которое я познал только с ней.
   Говоря все это, он обнимает ее, склоняя перед ней свое гордое чело, так
часто заставлявшее ее трепетать. И в то же время пытается  прочесть  в  ее
глазах, насколько она  теперь  доверяет  ему,  насколько  осталось  в  ней
подозрительности, которую необходимо рассеять. Он думает, что для него еще
не закрыта возможность восстановить свое  господство  над  этой  женщиной,
которая так любила его и которую он властен  был  убедить  в  чем  угодно,
когда это было ему желательно. Однако она высвобождается из его объятий  и
холодно отталкивает его.
   - Оставьте меня, - говорит она. - Если есть на  свете  какой-то  способ
восстановить вашу честь, я за вас рада. Но способа, которым  вы  могли  бы
восстановить свои права на мою супружескую любовь, не существует. Если  вы
погибнете в затеянном вами предприятии,  то,  может  быть,  искупите  свои
провинности, и я буду молиться за вашу  душу.  Но  если  вы  останетесь  в
живых, я все равно расстанусь с вами навсегда.
   Орио бледнеет и хмурится, но Джованну нисколько не  волнует  его  гнев.
Орио сдерживается и продолжает умолять ее. Он делает вид, что принимает ее
холодность за следствие обиды, расспрашивает, чтобы  выведать,  станет  ли
она упорствовать в своих обвинениях. Но  Джованна  отказывается  объяснять
ему что-либо.
   - В помыслах моих я обязана отчитываться лишь перед  богом,  -  говорит
она. - Отныне господь бог - единственный  мой  супруг  и  повелитель.  Так
натерпелась я от земной любви, что вижу теперь всю ее тщету. Я дала  обет:
по возвращении в Венецию я добьюсь расторжения нашего брака и постригусь в
монахини.
   Орио делает вид, что не принимает этого решения всерьез, что не верит в
него и надеется, что через несколько часов Джованну поколеблют его  ласки.
Он удаляется  с  самодовольным  выражением  лица,  которое  вызывает  лишь
презрение в ее нежном, но гордом сердце, не способном больше любить  того,
кого презирает, и обращающем к небу всю свою надежду и веру.
   Наам дожидалась Орио у входа в  башню.  Он  показался  ей  угрюмым,  он
говорил отрывисто, и голос его дрожал:
   - Который теперь час, Наам?
   - До полуночи осталось два часа.
   - Ты знаешь, что нам осталось сделать?
   - Все готово.
   - Сотрапезники наши придут к полуночи в мою комнату?
   - Придут.
   - Кинжал твой при тебе?
   - Да, господин, а вот и твой.
   - Ты уверена в себе, Наам?
   - Господин, а ты убежден в том, что они замыслили измену?
   - Я же тебе сказал. Ты сомневаешься?
   - Нет, господин.
   - Так вперед!
   - Вперед!
   Орио и Наам проникают в подземные  галереи,  спускаются  по  веревочной
лестнице, выходят на берег моря и подзывают лодку. Оба неутомимых  гребца,
которые  всегда  в  этот  час  скрываются  в  ближайшей  пещере,  поджидая
условленного сигнала, тотчас же спускают лодку  на  воду  и  подплывают  к
берегу. Орио со своей спутницей прыгает в лодку  и  велит  матросам  плыть
подальше от берега. Вскоре они оказываются уже достаточно далеко от замка,
чтобы Орио мог осуществить задуманное. Заняв  место  на  корме,  он  вдруг
приподнимается и, приблизившись к гребцу, склоненному над веслом,  вонзает
кинжал ему в горло.
   - Измена! - кричит тот и, хрипя, падает на колени.
   Его товарищ бросает свое весло и устремляется к нему. Наам наносит  ему
удар топором по голове, и он падает ничком. Она хватает весло, чтобы лодка
не перевернулась, а Орио тем временем приканчивает свои жертвы.  Потом  он
связывает их вместе толстым  канатом  и  крепко  привязывает  к  основанию
мачты. Затем берет другое весло и торопливо гребет  к  скале  Сан-Сильвио.
Подойдя к ней, он хватает топор, пробивает двумя-тремя ударами дно  лодки,
куда, пенясь, врывается вода. Тогда он хватает Наам за руку и вместе с ней
бросается к берегу, пока лодка погружается и исчезает под волнами с обоими
трупами. В лодке с того мгновения, когда оба убийцы вошли  в  нее,  царило
зловещее  молчание.  Пока  совершалось  злодеяние  и  после  него  они  не
обменялись ни словом.
   - Ну вот! Все идет хорошо, мужайся! - обращается Соранцо к Наам, слыша,
как у нее стучат зубы.
   Наам тщетно пытается что-то ответить; горло ее судорожно сжато.  Однако
она не теряет решимости и сохраняет присутствие духа. Она  поднимается  по
веревочной лестнице и вместе с Орио  входит  в  башню.  Там  она  зажигает
светильник, и их взгляды скрещиваются. Бледные  лица,  запятнанная  кровью
одежда вызывает в них такой ужас, что они  расходятся  в  разные  стороны,
боясь  коснуться  друг  друга.  Однако  Орио  старается  поддержать  своей
вызывающей смелостью колеблющееся мужество Наам.
   - Это пустяки, -  говорит  он,  -  не  твоей  руке,  поразившей  тигра,
дрожать, уничтожая трусливых шакалов.
   Наам все так же молча делает ему знак не напоминать  ей  об  этом.  Она
убила пашу безо всякой жалости, без угрызений совести,  но  не  переносит,
чтобы в ее памяти вызывали это деяние. Она торопливо меняет одежду и, пока
Орио следует ее примеру, накрывает стол к ужину.  Вскоре  их  сотрапезники
тихонько стучат в дверь. Она вводит их в комнату.  Они,  видимо,  удивлены
тем, что нет слуг, подающих ужин.
   - Мне надо сообщить очень важные вещи, - говорит им  Орио,  -  сообщить
втайне, без лишних свидетелей. Нам здесь хватит фруктов  и  вина:  ужин  -
ведь только  предлог.  Сейчас  не  время  пировать.  Вот  возвратившись  в
прекрасную Венецию, среди богатства и  вне  всякой  опасности,  мы  сможем
целые ночи предаваться самым безумным оргиям. А  здесь  мы  должны  свести
счеты и поговорить о делах. Наам, дай нам перьев  и  бумаги.  Медзани,  вы
будете секретарем, а Фремио пусть делает все подсчеты. Леонцио, налейте-ка
нам всем вина.
   Началось с того, что Фремио стал предъявлять необоснованные требования,
утверждая, что Леонцио выдал ему неправильную расписку за добычу,  которую
он, Фремио, погрузил на галеру. Орио делал вид, что  слушает  их  споры  в
качестве  беспристрастного   судьи.   В   момент,   когда   они   особенно
разгорячились,  ренегат,  который  говорил  с  натугой,  корявым   языком,
вызывавшим  презрительную  усмешку  у  двух  других  собутыльников,  вдруг
смешался от стыда и досады и,  чтобы  подбодриться,  выпил  сразу  два-три
кубка. Но язык у него заплетался все больше и больше,  и,  яростно  топнув
ногой, он встал из-за стола и вышел на балкон. Наам проводила его глазами.
Через несколько минут, пока продолжался  спор  между  Медзани  и  Леонцио,
Соранцо обменялся взглядом со своей невольницей и понял, что Фремио уже не
заговорит. Он сидел на террасе, свесив ноги вниз и обвивая  руками  прутья
балюстрады. Голова его склонилась, взгляд был устремлен в одну точку.
   - Он что, пьян? - спросил Леонцио.
   - Да. Так, впрочем, лучше, - ответил Медзани. - Покончим с  делами  без
него.
   Он попытался  прочесть  то,  что  писал  Леонцио,  но  не  смог  ничего
разобрать, - глаза его помутнели.
   - Странное дело, - произнес он, поднося руку ко лбу. - Я тоже вроде  бы
пьян. Мессер Соранцо, это же просто подлость. Вы нас угощаете таким вином,
что выпьешь его и теряешь всякое соображение... До утра  ничего  не  стану
подписывать!
   Он упал на стул. Глаза его уставились в одну точку, губы посинели, руки
вытянулись на столе.
   - Что это? - произнес  Леонцио,  с  ужасом  глядя  на  него.  -  Синьор
губернатор, или я никогда не видел, как помирают люди,  или  этот  человек
только что отдал богу душу.
   - И с вами это сейчас произойдет,  синьор  комендант,  -  молвил  Орио,
встав с места и вырывая у него из рук перо и бумагу. - Поторапливайтесь со
своими делами, для вас уже нет надежды, а счеты между ними покончены.
   Леонцио отпил всего какой-нибудь глоток вина, но  ужас  помог  действию
яда и нанес коменданту смертельный удар. Он упал на колени, сжимая руки, с
блуждающим и уже потухшим взором и попытался что-то пробормотать.
   - Не к чему, - сказал Орио, толкая его под стол. - Здесь ваши  хитрости
не помогут. Я-то ведь знаю, что сделку вы  уже  заключили  и  что,  будучи
половчее тех двоих, вы предаете и республику, чтобы  иметь  долю  в  нашей
добыче, и своих сообщников, чтобы заслужить прощение республики,  отправив
нас в Пьомби. Но неужто вы думали, что такой человек, как я, спасует перед
таким, как вы? Боевой коршун создан, чтобы летать, а ползучая  гусеница  -
чтобы  быть  раздавленной.  Таков  закон   божеский.   Прощайте,   храбрый
комендант, выдававший меня за безумца. Кто из нас двоих сейчас безумнее?
   Леонцио пытался подняться, но не смог. Он дотащился до середины комнаты
и испустил дух, прошептав имя Эдзелино. Что это  было?  Раскаяние?  Или  в
предсмертный миг ему явился окровавленный призрак?
   Орио и Наам затолкали три трупа под стол,  а  стол  опрокинули  на  них
вместе со скатертью и стульями. Затем Орио взял факел  и  поджег  всю  эту
беспорядочную груду, закрыв  предварительно  окна.  Наконец  он  удалился,
велев Наам оставаться у двери, пока она не убедится, что трупы, стол и вся
прочая обстановка сгорели и пламя вырывается наружу. Тогда, сказал он, она
должна спуститься по главной лестнице и поднять в замке тревогу,  забив  в
набат.
   Прислонившись к двери, скрестив руки на  груди  и  не  спуская  глаз  с
ужасного костра, уже охваченного  синим  пламенем,  одиноко  стояла  Наам,
погруженная в свои мрачные думы. Вот клубы дыма уже извиваются спиралью и,
словно змеи, устремляются к потолку Пламя  растекается  все  шире.  Голоса
разгорающегося пожара визжат, свистят, перекликаются, смешиваются, образуя
какие-то душераздирающие созвучия. Сверкающие мраморные плиты  пола  можно
принять за водную поверхность, отражающую пламя пожара.  За  клубами  дыма
фрески  на  стене   представляются   некими   мрачными   духами,   которые
покровительствуют  преступлению  и  наслаждаются  бедой.  Постепенно   они
начинают отделяться  от  стены,  и  бледные  великаны  кусками  падают  на
каменный пол с сухим, зловещим стуком. Но в этой ужасающей сцене, где Наам
- главное действующее лицо, нет ничего страшнее самой Наам. Если  бы  хоть
один из тех, чьи почерневшие кости уже лежат среди пепла, мог на мгновение
ожить и увидеть освещенную тусклыми отблесками пламени Наам с перекошенным
от ужаса ртом, но неумолимой решимостью на лице, он снова упал бы, как  от
удара молнии, словно перед ним предстал сам ангел смерти.  Азраил  никогда
не являлся людям в  облике  более  устрашающем  и  прекрасном,  чем  облик
таинственного и странного  существа,  наблюдающего  сейчас  за  свершением
мести Орио.
   Но вот со звоном лопаются стекла окон, и огонь  уж  вырывается  наружу.
Наам кажется, что пора уже выполнить приказ господина и  поднять  тревогу.
Но почему Орио удалился, не велев ей последовать за ним? В ужасе,  который
она испытывала, совершая вместе с ним  это  дело,  Наам  повиновалась  ему
почти машинально, ко  теперь  в  ее  сердце  тигрицы  возник  иной  страх,
великодушный порыв. Она забывает о том, чтобы ударить в набат, она  быстро
мчится по лестнице и галереям,  отделяющим  главную  башню  от  деревянных
палат, мчится к покоям Джованны Но там царит глубокое безмолвие.  Наам  не
удивлена тем, что в комнатах, через которые она поспешно пробегает, ей  не
встретилась ни одна из служанок Джованны.  Верная  негритянка,  чей  гамак
обычно висит поперек двери в спальню госпожи, тоже  отсутствует.  Наам  не
знает, что под предлогом супружеского свидания с женой Орио заранее удалил
всех служанок. Она думает, что, напротив, первой его заботой  было  прийти
сюда за Джованной, чтобы спасти ее от пожара. И все  же  Наам  неспокойна.
Она входит в спальню Джованны. Здесь, как и всюду, глубочайшая  тишина,  а
лампа светит так слабо, что Наам сперва лишь с трудом может разглядеть все
находящееся в комнате. Однако она видит, что Джованна лежит на кровати,  и
ее удивляет, что Орио не поспешил предупредить жену о грозящей  опасности.
И в этот миг Наам охватывает такой ужас, какого  она  еще  не  испытывала,
колени у нее дрожат, она не смеет подойти ближе. Борзой пес,  вместо  того
чтобы бешено наброситься на нее, как обычно, приблизился к  ней  боязливо,
умоляюще. Потом он снова сел у кровати и,  насторожив  уши,  вытянул  шею,
словно тревожно  дожидается  пробуждения  хозяйки.  Время  от  времени  он
поворачивает голову к Наам с  коротким  визгом,  как  будто  спрашивает  о
чем-то, а затем начинает лизать влажный пол.
   Наам берет лампу, подносит ее к лицу Джованны  и  видит,  что  вся  она
залита кровью. Грудь ее пронзена  одним-единственным  ударом  кинжала,  но
рана эта глубокая, смертельная, и Наам узнает руку,  которая  ее  нанесла.
Знает она и то, что теперь уже бесполезно проверять, не осталось  ли  хоть
немного живой теплоты в этом теле, ибо там, где  удар  нанес  Соранцо,  не
может быть никакой надежды. Наам неподвижно застыла перед этой  прекрасной
женщиной, уснувшей  навеки.  Новые  мысли  пробуждаются  в  ее  душе.  Она
забывает обо всем, что предшествовало этому убийству. Она  забыла  даже  о
пожаре, который сама зажгла и который теперь гонится за нею.
   "О сестра моя, чем заслужила ты смерть? Неужели такая судьба уготовлена
всем женщинам, любившим Орио? Стоило ли тебе быть  прекрасной?  Стоило  ли
любить? Или это я виновница ненависти, которую ты в нем пробудила? Нет,  я
ведь все делала, чтобы смягчить его, и свою жизнь отдала бы за  то,  чтобы
спасти твою. Или он заплатил презрением за то, что ты была слишком верна и
покорна? Ты оказалась слишком слабой, женщина. Но я буду помнить  о  тебе.
Пусть то,  что  с  тобой  случилось,  послужит  мне  уроком".  Пока  Наам,
погруженная в эти тяжкие думы,  гадает  о  своей  участи,  глядя  на  труп
Джованны, пожар все разгорается и деревянная галерея, окружающая дворик  с
цветущими клумбами, уже почти сгорела. Свист и  зловещие  отблески  тщетно
предупреждают Наам о приближении огня. Она ничего не слышит, душа  ее  так
взбудоражена, что в этот миг ей кажется - не стоит и спасать свою жизнь.
   Между тем Орио стоит неподалеку, на площадке, с  которой  он  созерцает
пожар, распространяющийся, по его мнению, слишком медленно. Вся эта  часть
замка, из которой он заранее удалил ее обитателей, станет через  несколько
минут добычей пламени, но Орио не позаботился о том, чтобы собственноручно
поджечь комнату Джованны. Он слышит  крики  часовых,  которые  только  что
заметили зловещие отсветы пламени и поднимают тревогу.
   Сейчас еще можно проникнуть к Джованне и увидеть, что  она  погибла  от
удара кинжалом. Орио предупреждает эту опасность. С пылающей головешкой  в
руке устремляется он в супружескую опочивальню, но, увидев Наам, стоящую у
залитого кровью ложа, отступает в ужасе, словно  перед  призраком.  И  тут
адская мысль пронзает его окаянную душу. Все его сообщники устранены,  все
враги уничтожены. Единственный человек, знающий о нем  все,  -  это  Наам.
Только она одна могла бы раскрыть, благодаря каким злодеяниям он собрал  и
сохранил свои богатства. Одно усилие воли, один последний удар кинжалом  -
и Орио остался бы безраздельным хозяином,  единственным  владельцем  своих
тайн. Он колеблется, но Наам поворачивается к нему и глядит на него. То ли
она предугадала его намерение, то  ли  убийство  Джованны  вызвало  на  ее
бледном лице и в ее мрачном взгляде  выражение  негодования  и  укора,  но
взгляд  этот  оказывает  на  Орио  магическое  воздействие:  в  душе   его
по-прежнему таится злое желание, но на злодейство у него  уже  не  хватает
сил. В этот миг Орио понял, что Наам - существо более сильное, чем  он,  и
что нет у него такой же власти над ее судьбой, как над судьбой других  его
жертв. Орио охвачен суеверным страхом. Он дрожит,  как  человек,  которого
внезапно сглазили. Во  всяком  случае,  он  делает  усилие,  чтобы  совсем
покончить с Джованной, и бросает пылающую головешку на кровать.
   - Что ты здесь делаешь? - с угрюмым гневом обращается он к Наам. - Я же
велел тебе ударить в набат! Иди, повинуйся! Смотри: огонь  преследует  нас
по пятам!
   - Орио, - говорит Наам, не двигаясь, не выпуская  из  своей  руки  руку
трупа, - зачем ты убил свою жену? Это ужасное преступление. Я считала, что
ты больше, чем человек, теперь вижу, что ты такой же, как все, способный и
на хорошее и на дурное! Как мне чтить тебя, Орио, теперь,  когда  я  знаю,
что тебя следует страшиться? Это такое дело, которого я никогда  не  смогу
забыть, и даже вся моя любовь к тебе не подскажет мне сейчас  ничего,  что
могло бы его хоть как-то оправдать. О, если бы богу было угодно, чтобы  ты
его не совершал и я бы этого не видела! Не знаю, простит ли тебе твой бог,
но уж наверное аллах проклянет человека, убившего свою жену, непорочную  и
верную.
   - Прочь отсюда!  -  кричит  Орио,  опасающийся,  что  кто-нибудь  может
застать его в таком месте и за таким спором. - Делай, что тебе  велено,  и
молчи, а не то - бойся и за себя!
   Наам пристально посмотрела на него и, указав  на  пламя,  целым  снопом
врывающееся в дверь, промолвила:
   - Тот из нас, кто спокойнее переступит через огонь, будет  иметь  право
угрожать другому и запугивать его.
   И в то время, как Орио, побежденный опасностью,  поспешно  устремляется
прочь из этой комнаты, она медленно  приближается  к  охваченной  пламенем
двери, так, словно не замечает грозящей беды. Пес идет за  нею  до  двери,
но, видя, что хозяйку его оставляют  здесь,  он  возвращается  к  кровати,
жалобно воя.
   - Ты животное, а в тебе больше чувства и преданности, чем в человеке, -
говори