Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
открыто, наркоман
прячется. Впрочем, я не собираюсь петь пане-гирик алкоголю или нападать на
наркотики от имени морали, я только хочу раскрыть веселую или грустную
сторону вещей. И по-том главное - не в этой разнице; факт жестокий и
очевидный, что человеческое существо, умное или глупое, тонко чувствующее
или дегенеративное, полное живости или вялое, сегодня может запро-сто
оказаться жертвой одного из трех властелинов: алкоголя, нар-котиков или
лекарств (транквилизаторов). Как будто жизнь - длинная дорога, по которой
все в ужасе скользят на предельной скорости к неведомому темному туннелю и
безнадежно пытаются ухватиться за железные скобы, обрывающиеся одна за
другой - виски, элениум или героин. Прекрасно зная, что эта последняя скоба
- героин, должна встречаться на пути чаще других и что она менее прочная.
Потеря Бога, профанация всего и вся, отсутст-вие идеалов или отсутствие
времени, отношения мужчины и жен-щины, поддельный комфорт, ля-ля-ля,
ля-ля-ля... все объясняющие песенки, которые нам поют, приятные и понятные и
почти успокои-тельные в своей монотонности. Но почему же вы, я, снова я, мы,
они-весь этот ужасный ряд местоимений-двадцать вам или пятьдесят, богаты вы
или бедны (и не нужно говорить мне о кре-стьянах: за последние два года
продажа транквилизаторов в про-винциях, где наиболее спокойно,
удесятерилась), почему всегда, какой момент ни возьми, рука наша тянется не
поддержать ближнего, а схватить тюбик с таблетками, флакон, бутылку? Меня
бес-покоит не распространение гнетущей тоски: кажется, она была всегда, и
даже древние греки, которые были самыми красивыми, самыми одаренными и
самыми образованными, жили на берегу самого прекрасного моря на свете, в
самую прекрасную эпоху своей прекрасной страны, даже они порой рвали на себе
волосы, ползая по песку на четвереньках, и грызли ногти от ужаса. Меня
беспокоит, что сегодняшним страдальцам достаточно любого по-нятливого врача,
любого рецепта, любого из шести или восемна-дцати тысяч транквилизаторов,
чтобы успокоиться в пять минут. И что особенно тревожит - они даже не будут
кататься по песку: в кармане своего "пеплума" они найдут элениум.
Элеонора с молодым человеком танцуют в ночном кабачке... Катастрофа!
Что я сказала? Вот я и очутилась в маленьком мирке Саган с ночными
кабачками... Любопытный факт: когда я в ка-кой-нибудь статье читаю, как
автор доходит до того, что ведет своих героев в ночной кабачок, перед
мысленным взором крити-ков тут же встает мое прекрасное имя. (Кто бы ни был
этот автор-Труайя, Жарден-неважно кто). Что же касается бед-ного автора,
который обнаглеет до такой степени, что станет рас-хваливать прелести
какой-нибудь спортивной машины-так я от души ему этого желаю... Трое из
четырех критиков-ужасные лицемеры. Ну что может быть приятнее, чем ехать
солнечным днем в прекрасной открытой машине, мурлыкающей у вас под ногами,
словно прирученный тигр? Что может быть приятнее, чем знать, что после
гольфа вас ждет охлажденное виски в доме людей таких же веселых, как вы
сами, у которых, как и у вас" нет материальных забот? В конце концов, разве
это не естест-венно-поиск и обретение какого-нибудь приятного места, где нет
немедленно возникающих трудностей? О, как они лицемерны, эти люди! Деньги
никогда не бывают грязны от того, что их тра-тят или бросают на ветер (тем
более, если кому-то удалось про-биться). Короче, когда их превращают в
мишуру, в нечто ненуж-ное, смешное и само собой разумеющееся: наличные
деньги. Деньги бывают грязными от того, каким способом их зарабаты-вают и,
особенно, каким хранят. Мне бы хотелось, чтобы эти скверные демагоги
возразили что-нибудь тем, кто знает правду: разве людям, которые ездят
вторым классом или пользуются общественным транспортом, не хочется вместо
этого оказаться на вилле, о которой я рассказывала, вилле, где есть напитки
с кусочками льда и букеты мимоз? Только они туда не пригла-шены по причинам,
которых справедливость не признает, однако именно по этим причинам они ни за
что не потерпели бы, если бы кто-то горячо убеждал их, что правы и счастливы
именно они.
Итак, в ночном кабачке Элеонора танцует с молодым блон-дином, которому
предназначено великое будущее-слава, уста-лость, старость и забвение.
Восхитительная жизнь, когда его лицо мелькает в ежедневных газетах, которые
он презирает, по край-ней мере, сначала - и которые позднее до смерти
надоедают ему. Такими иногда бывают актеры, а часто и писатели, художники,
режиссеры, все те, кого называют "человек афиши", хотя на са-мом деле, да
будет мне позволено произнести эти слова, в них больше афиши, чем человека.
Итак, Элеонора танцевала с Бруно, движения их согласно по-вторялись, а
музыка скользила по ним, вела их. Бруно сгорал от желания, Элеонора
выглядела безразличной, и это определяло их шаг, ритм, движения. Ей
нравилось снова и снова оказываться близко к нему, нравилось чувствовать его
крепкие бедра, прижа-тые к ее бедрам, и видеть его лицо, слегка ошалелое, на
котором ясно читалось только одно: "Я хочу вас". После этих слов-она
хорошо знала-следовала ужасная фраза: "Я ни за что не от-вечаю". Она
улыбнулась, когда он предложил ей выпить что-нибудь внизу, вдали от шума, от
Себастьяна, который с кем-то болтал. Гардеробщица была приятельницей Бруно,
и, спускаясь, он сделал ей знак, который она поняла; в телефонную кабину он
вошел вместе с Элеонорой, одной рукой обнимая ее за плечи, дру-гой - за
талию. Секунду блестели в темноте глаза Элеоноры, пока она не прикрыла их
чуть длинноватыми веками, и вот уже они снова скользили вдвоем, погружаясь в
мир, отстраненный от всех, в мир теплых рук и нежности движений, где все
было уди-вительным искусством, без цинизма, искусством, которого он раньше
не знал. Позднее, когда он проснулся, голова его лежала у нее на плече; он
лежал, прикрыв глаза, вернее, с затуманен-ными от наслаждения глазами
(похожий на сову в койке), и с удивлением думал, как свежи ее губы. А
Элеонора смотрела на этого бешеного козленка и думала о том, что очень давно
она так не рисковала. Она не знала о пособничестве гардероб-щицы и
ненавидела скандалы. Но мальчика надо было успокоить,. и она знала -
единственное, чем можно кого-нибудь утешить, - подарить наслаждение,
разделив его с другим. Как это просто- люди после любви: рука лежит на плече
или бедре, а если ночь - спящий потягивается, вздыхает и засыпает снова. Не
стоит спать одному. Можно, в крайнем случае, жить одному, но не спать.
Она понимала - если жизнь не устроена, если она трудна, а порой
утомительна-это еще не опасно, по крайней мере, такая жизнь избавляет вас от
иллюзий, кроме тех периодов, когда есть страсть (и тогда - это битва, часто
жестокая, зато конкрет-ная, во всяком случае, с точно установленными
правилами игры). А вот неистовые мечтания и тяжелые пробуждения на рассвете,
с бьющимся сердцем, которые она хорошо знала, беспокоили ее куда больше.
Душераздирающие рассветы, о которых говорил Рембо и которого она прочитала
благодаря Себастьяну, она знала лучше любого поэта. У нее не было страха
смерти, потому что умереть-само по себе ничего не значит-как обрести
последний зуб мудрости. Она относилась с недоверием к собственной смерти.
Размышляя об этом или, еще хуже, представляя себе, как это будет, Элеонора
видела смерть неумолимой, одетой в серое кру-жево, в шляпе, со строгим
профилем, вежливо улыбающейся чело-веческим глупостям-так ведет себя всякий
приличный человек на каком-нибудь занудном обеде, откуда он с удовольствием
по-пытался бы сбежать вместе с вами. Потом наступало полное неприятие:
смерть и в самом деле стала казаться ей недостойной старой дамой, которая
приходит, дабы совершить над вами на-силие-медленное, если это болезнь,
стремительное, если не-счастный случай, но всегда против нашей воли.
Героической смерти для нее не существовало. Смерть не может быть чем-то
хорошим или даже избавлением от чего-то. Люди цепляются за все, они готовы
на любые пытки, даже если речь идет о пораженных "тяжелой продолжительной
болезнью", как пишут в га-зетах. (Любопытно, что в прессе обычно пишут:
"перенапряже-ние", "болезнь почек", "гепатит", "мочевой пузырь" и никогда
"рак"). Этот ложный стыд вызывает легкую тошноту. Ах да, простите, можно
говорить о раке легких: из-за курения. Итак, надо, наконец, признать, что
Элеонора, прекрасная Элеонора, рав-нодушная Элеонора, далекая от всего, как
Принцесса Аквитании, чье имя она носила, открыла в этом незнакомом юноше,
которого поначалу презирала - его занятие и его фотографии, его радости и
его заботы - открыла в нем нечто настолько сильное, безумное и пугающее, что
вдруг разволновалась. Есть люди, которые чув-ствуют сердечную боль еще до
того, как на них обрушился удар судьбы, и когда все козыри еще у них на
руках-тут, я думаю, следует обратиться к Фрейду, к мамашам этих людей,
которым, по их мнению, недостает нежности к своим детям, к их против-ным
папашам, которые спят с их мамашами, и к ним самим, к их детству, когда они,
с вытаращенными глазами, прислушива-лись к скрипу супружеской постели,
короче, ко всему этому фольклору, порой очень конкретному, но чаще
невыносимому, и всегда унизительному. Да, в пятнадцать лет я тоже не могла
смириться с тем, что мои отец и мать занимаются любовью, я была не только
глупа, но и, как выяснилось позднее, страшно неблагодарна.
Постепенно все переплетается, Элеонора и я сама, ее жизнь и моя, и это
естественно, я так и хотела, как сможет убедиться мой верный читатель, если
сумеет дочитать до конца эту замыс-ловатую писанину. Итак, я оставила
Элеонору в телефонной будке, с трясущимися коленями, обнимающую за шею
молодого человека, которого она едва знала и которого вдруг оценила
неожиданно для себя. Она сразу же пошла на близость с ним и теперь она знает
тяжесть его тела, его запах, его дыхание. У Элеоноры нет ничего общего с
современными женщинами, вернее, с теми, кого так называют. Она находит, что
мужчины неловки, привлекательны, несостоятельны, глуповаты или трога-тельны.
Она насмешливо относится к равноправию. Равный труд, равная
заплата-согласна. Тем более, что она все равно не ра-ботает. Как это все
скучно. Еще она находила, что мужчины очень хорошо спят-некоторые, как
собаки (в полглаза), другие-как ежики, сжавшись в комок, или как гордые
львы, благородные и храпящие, но всегда, если им хочется, не забывая о том,
что они собственники, - они кладут локоть на ваш желудок, и это мешает вам
спать. А мы, бедные женщины, глядя в темноту, терпим не ропща, эту тяжесть,
такую близкую и такую властную. Или, на-пример, нога, которая часами лежит
на вашей, отчего ваша нога в результате затекает, ах да, конечно, да
здравствует равноправие!
И только иногда чья-то растерянная рука, беззащитная, как сказал бы
Арагон, тянется к вам, детская и нежная, и хватается за вашу. Глаза любви у
всех одинаковы, они бывают детские, ребяческие, чувственные, нежные,
садистские, полные желания или любовного шепота. Надо ясно понять и заранее
представить себе жизнь, когда всегда и все вместе: в постели и в течение
целого дня, во время безумных порывов или их полного отсутст-вия, в тени и
на солнце, когда пришло отчаяние или когда вы просто сидите за столом. Если
этого не понять, будет очень скверно. Все вот это. То немногое, что мы можем
сделать в этой жизни, радуясь ей, о чем можем подумать (или сделать вид)
среди нескончаемого глупого кваканья, из которого состоит по-вседневная
жизнь-неотвратимая, несправедливая, просто невы-носимая-для тех, кому
повезло родиться, единственное, что мы можем сделать, - это хорошо подумать,
прежде чем разде-лить ее с кем-нибудь. Порой я даже хочу, да, хочу, чтобы
по-явился серый стальной самолет и неожиданно послышался рокот мотора,
немного громче, чем нужно, и удивленные лица оберну-лись бы на этот шум, и
едва различимый черный предмет упал бы с этого самолета. Чтобы небо
разверзлось у нас на глазах, взорвалось нам в уши-пусть будет и безобразный
ожог и пер-вобытный крик, смешной в наш век технического прогресса, ко-торый
вырвется против воли: "Мама! " Единственное, чего я все-таки боюсь -
оказаться в момент этого ужаса в пустом доме. Умереть - пусть, но умереть,
уткнув нос в чье-то плечо, пока земля взлетает на воздух и гибнет навсегда.
Мне кажется, чув-ство гордости, ощущение безумства и поэзии наполнило бы
меня тогда... последняя и единственная возможность знать, что есть у меня
крепкий хребет, что я могу бросить вызов, могу страдать за других или от
любви, или от чего хотите, и даже Господь Бог ничего не может с этим
поделать...
Мысли уносятся куда-то, я сбиваюсь с пути, а потом начи-наю тихонько
насвистывать. Этим вечером я настроена лирически, после того, как провела
два дня в Париже с людьми рассуди-тельными, практичными и так хорошо
устроенными в жизни,. что убивают ее с предельной скоростью, прекрасно
представляя себе, о ужас, что их ждет. Для них это вовсе не фарс. Поэты
всегда были полуночниками, алкоголиками, неврастениками. А что, разве мы
тоже должны купить акции фирмы Шелл и сти-ральную машину и тогда быть
уверенными - нас будут уважать до самой старости. И ощущение комфорта в
нашей старой увяд-шей груди? Ну нет! Да здравствует жизнь ночных кабачков,
да здравствует радостное или грустное одиночество тех, кто там толпится! Да
здравствует лживое и подлинное тепло лживой и подлинной дружбы, которая там
царит! Да здравствует фальши-вая нежность встреч и да здравствует, наконец,
то, что во всем мире совершается постепенно, а у нас, полуночников, -
стреми-тельно, галопом: память о чьем-то лице, безумная связь,
романти-ческая дружба, согласие, скрепленное стаканом вина, а не кровью! Мы
уже не добрые индейцы. Тогда кто? Усталые европейцы - вот мы кто. А посему
вернемся окончательно и бесповоротно к нашим баранам, к моим ягнятам, к моим
тиграм, точнее, к моей тигрице, к Элеоноре-в тот вечер она сделала еще одно
откры-тие: она увидела растерянность мальчика и желание ее скрыть- вот каков
был этот ребенок, который к двадцати восьми годам из кое-как посаженного
семечка вырос в надежду Э 1 фран-цузского кино, Бруно Раффета.
Я еду поездом из Довиля в Париж и вижу в окно теленка" мирно пасущегося
у сверкающего ручейка. Подальше трое мужчин, сняв рубахи-один белый, будто
фарфоровый, другой загорелый" очень красивый-жгут сухую траву (бледное
солнце не затме-вает их костер, в его лучах пламя кажется не обжигающим, а
светлым, будто бескровным... ) Ах, ах, ну что за прелестная композиция на
французскую тему! А я бы хотела, чтобы моя жизнь была похожа на длинную
классическую французскую ком-позицию: цитаты из Пруста и Шатобриана на
каникулах, из Рембо в восемнадцать лет, из Сартра-в двадцать пять, из Скотта
Фитцжеральда - в тридцать. Конечно, я и так цитирую, и даже слишком смело. Я
уже наработала за свою жизнь целую диссертацию из цитат, поверхностную,
правда, сделанную на-спех, как у плохой ученицы, из тех, которые ничего не
извлекают из этих цитат, если только они не служат в нужный момент их
благополучию, самомнению и их радостям. И правда, все мель-кало так быстро,
что я перестала различать месяцы и годы" а размеренные движения и потухшие
сигареты бедняков-косарей показались мне верхом роскоши. Я и себя
рассматриваю-тща-тельно и отстраненно. Но мне кажется, они помнят каждую
минуту своей жизни, для меня же - те полгода в деревне, что я работала,
превратились в гигантское кружение отдельных мгно-вений-черные деревья,
ранние сумерки, недозрелое яблоко" птицы, поначалу молчаливые и озябшие на
фоне светлого неба, потом осмелевшие и громкоголосые, в красных лучах
первого ве-сеннего солнца. Можно подумать, я очень чувствительна к вре-менам
года (как в той книге: "О, какая осень, о, какая весна"), но в 1971 году, на
ледяном катке времени, между двумя этими временами года, не было зимы.
Зная, что у нее очень красивая спина, золотистая и гладкая кожа,
Элеонора лежала на животе в чужой постели и рассмат-ривала один за другим
причудливые предметы, которые в бес-порядке валялись на полу комнаты. Здесь
были две деревян-ные маски, более или менее африканские (скорее менее, чем
более), несколько глиняных сосудов, и во всем этом было то, что
oона назвала бы чувством вкуса, вернее, идеей вкуса - самого-то вкуса
как раз не было. Был инстинкт, а вкуса не было. Он при-надлежал к мужчинам,
которые почти напролом идут к людям, в которых нуждаются или которые
нуждаются в них, или к тем, которые им просто приятны. Что же касается
выбора вещей - такие мужчины обычно стоят, опустив руки, подробно
интересу-ются датой изготовления, какими-то рекомендациями, которых никогда
не попросили бы у живых людей, потому что они уже знают (инстинктивно) весь
curriculum vitae этих людей. Опреде-ленная известность Бруно Раффета, как
понимающего толк в искусстве педераста, вызывала у нее досаду - ничто не
угнетало
ее больше, чем склонность к коллекционированию у совсем мо-лодых
людей-и это приобретение вещей без разбора, наверняка дорогостоящих,
украшало жизнь ее нового любовника довольно странным образом. Она ясно
видела, что в этом жилище, якобы эксцентричном, просто отсутствует хороший
вкус, здесь нет стар-шего друга, который устроил бы все как надо, а есть
скорее плохой вкус хозяина, который набросал все в кучу, дабы восхи-тить
толпу-либо недоброжелателей, либо невежд. Это заста-вило ее улыбнуться, но
улыбнуться ласково, сострадательно, почти нежно. Он спал рядом с ней, лежа
на спине, расслабив-шись во сне, и на какой-то момент ей стало в глубине
души жаль его-как безжалостна судьба хищника! Настанет день, когда очень
просто будет пойти ко дну в рыцарских доспехах или утопить себя в вине,
наркотиках или бог знает в чем еще; когда этот мужчина, наученный, как
дрессированная собака скакать перед телекамерой, по-собачьи опрокинется на
спину, суча всеми четырьмя лапами при одной только мысли быть
сфотографиро-ванным на первой странице, впрочем, как любой из его товарищей
по работе. А пока он был прекрасен в утреннем свете, в окру-жении этого
антикварного старья от Бюрма, тем более прекрасен оттого, что эти деревяшки
были поддельными, а его кожа по-на-стоящему юной, и еще оттого, что те
жалкие умственные потуги, на которые он пошел, чтобы заполучить настоящие
ценности, потерпели неудачу. Через десять лет он станет или бедняком, или
неудачником, а может быть, образованным человеком. И он уже не сможет
рассчитывать на то, чем владеет сейчас: свежесть кожи, блеск глаз,
способность любить, - и на то, чем он обла-дал в меньшей степени:
честолюбие, отсутствие щепетильности, коммерческую жилку, чтобы переходить -
если дела пойдут хо-рошо-от одной стадии к другой, из которых последняя-круг
привилегированных. Все это по известным причинам вызывало у Элеоноры
насмешку-она с рождения владела всем этим- образованием, элегантностью и, в
особенности, незнанием цены деньгам, и она знала, что это-свойство людей
особой расы, причем вовсе не "голубой крови" - скорее, что люди, н