Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
ответил. Вы
же читали.
- Жалоб нет, - процитировал Бероев с такой интонацией, словно
сказал: да, читал. - Но впечатление-то было?
- Было.
- Какое?
Листровой помедлил. <Волга> проскочила мимо бассейна и нырнула
под мост. И вот уже Лесной.
- Такое, - сухо и очень официально, будто выступал свидетелем на
суде, заявил Листровой, - что никого он не убивал и никого не насиловал.
- Ах вот даже как, - после паузы сказал Бероев задумчиво.
- Да уж вот так, - вызывающе ответил Листровой.
- Вы почувствовали к нему необъяснимое, но мощное и мгновенное
расположение, - подсказал Бероев. - Да?
- Нет.
- Будто бы?
- Будто не будто, а... не преступник он, и все.
Бероев тихо посвистел сквозь зубы. Опять мост. Кушелевка. Кое-как
залатанный завод с вертолетом во дворе... впрочем, нет, вертолета давно нету
- чуть под землю не ушел во время прорыва метро, хвост отломился...
- Павел Дементьевич, а вы когда-нибудь подвергались гипнозу?
Приехали, „хана-бабай! Так вот он к чему клонил! Дьявола во плоти
ему подавай, как же я забыл-то! Это, значит, Симагин своими заплывшими от
фингалов глазами меня загипнотизировал, и мне теперь кажется, будто он
непохож на убийцу! Ну, удумали, госбезопасность хренова!
Все расположение к товарищу без звания, еще державшееся кое-как на
протяжении разговора, испарилось мигом.
- Вы из меня идиота-то не делайте, - сухо сказал Листровой. - На
одном гипнозе на пятый этаж по гладкой стене с набережной не запрыгнешь.
Наверное, это самый храбрый мой поступок в жизни, подумал он. Этак
вот запросто сказать ему: не делайте из меня идиота. На второй такой меня
сегодня уже не хватит. Доломает он меня, ох доломает...
- Вы меня не так поняли, - закрутился товарищ без звания. -
Конечно, гипноз этого не объясняет... но...
Листрового, однако, хватило и на второй. Не слушая, он перебил
Бероева, обратись не к нему, а прямо к шоферу - как свой к своему, когда
начальство в нетях:
- Коля, сейчас налево и вон по Тореза метров триста, а потом между
домами направо во двор. Мне план ребята чертили... -.поясняюще снизошел
он до Бероева.
Тот вник и больше с вопросами не приставал. Нет, мужик все ж таки
мог бы стать человеком, если бы... если бы... Листровой не знал что. Вернее,
знал, но не решался сформулировать это знание даже мысленно. Впрочем, с
ним такое сегодня уже было.
Листровой не знал, что самый храбрый поступок в этой жизни он
совершит завтра.
Обиталище преступника с фантастическими способностями было
типичной холостяцкой квартиркой, а изначально - трехкомнатным
блаженством шестидесятников: одна, на самом-то деле, приземистая,
расплющенная комнатища, перегороженная трясучими ширмочками стен;
Листровой знал такие дворцы - не вздохнуть, что называется, не пернуть. Да,
ребята навели тут вчера порядок, подумал Листровой, критически и с каким-то
смутным негодованием оглядывая бардак. Впрочем, могло быть гораздо хуже, у
ребят просто времени не было развернуться как следует - буквально минут
через семь они наткнулись на расписание и рванули туда, кое-как вправив на
место и запломбировав дверь. Аккуратно тут было, вылизано - пока мы не
ворвались; и книг-то, книг... Господи, названия такие, что не понять ни слова.
Стол письменный занял половину самой большой комнаты... как звучит -
самая большая комната! если всю мебель вынести, то в длину можно будет
сделать шагов пять. Вот на нем, на этом-то столе, вероятно, и лежала эта
злополучная бумажка. Если бы не она, Симагин спокойнехонько ушел бы от
девочки Кирочки, она бы спокойненько остыла к маминому приходу, и имели
бы мы еще один обыкновенный безнадежный <глухарь>, а не нынешнее
безобразие... А вот здесь - явно комната ребенка. Сына, судя по вывернутому,
похоже, из-под дивана планетоходику, по книжкам... Странно - про сына
ничего не... ‚хана-бабай! Ася же говорила про сына, пропавшего в армии! А
тут, выходит, музей тех лет, когда они еще вместе жили... ну, чокнутый, ей-ей,
чокнутый. Фетишист. И картинка какая-то карандашом рисованная сорвана со
стены, на полу валяется... Кто-то, разумеется, уже успел встать, вон каблук
отпечатался - иначе уж мы не умеем; на копейку сделаем, на рупь насрем...
Нет, не хочу я ничего осматривать, ничего выдвигать и выворачивать, и
переворачивать, и вытряхивать... Пусть вон товарищ без звания рыщет, если
ему так приспичило - а я усядусь напротив, кину ногу на ногу, будто
миллионер на собственной яхте, и как бы ни при чем. А ведь приспичило ему,
ох приспичило! Шифровки надеется найти, что ли? Рацию бундесверовского
производства? Здрасьте, дети, я ваш папа, я работаю в гестапо...
Бероев понял, что Листровой как союзник потерян. Он тщательно и
аккуратно просматривал содержимое письменного стола, стараясь ничего не
пропускать и одновременно очень стараясь не терять времени, потому что
Машенька уже могла начать беспокоиться, а здесь, в квартире Симагина, даже
телефона не было. Следовало позвонить из машины, конечно, но почему-то он
постеснялся при Листровом; а теперь уже поздно. Никак он не мог
предположить, что в квартире ученого, чуть было не приобретшего мировое
имя - да приобретшего, конечно, приобретшего, только быстро ушедшего в
тень и потому не отложившегося в долгосрочной памяти зарубежных коллег; а
вот в долгосрочной памяти зарубежных разведок наверняка отложившегося -
никак Бероев не ожидал, что в его квартире не окажется телефона. Ну, живем...
И еще он старался не выпускать хотя бы из бокового зрения славного,
симпатичного, но туповатого ментяру - почему все симпатичные люди
туповаты, кто мне ответит? А именно такие люди подчас очень легко
поддаются психическому воздействию. Другое дело, что факт воздействия не
доказан; но эта его искренняя и не имеющая никаких объяснений убежденность
в том, что Симагин не убийца и не преступник вовсе... Откуда она? Даже я в
этом еще не убежден.
Результат осмотра был странным.
Ничего.
Ровным счетом ничего относящегося к прежней работе. Вообще очень
мало бумаг, но если и есть - все с какими-то конспектами по математическому
ликбезу, по его урокам, так надо понимать; а то, что хотя бы приблизительно
напоминало ему о прежней работе, было, видимо, тщательнейшим образом
уничтожено. Или спрятано. Где-то. Где?
А может, уже кем-то изъято? Кем-то, кто Симагина и подставил? Это
очень хорошо увязалось бы.
А может, самим Симагиным уже переправлено куда-то? Куда? И
значит, тот, кому он переправил, вместо того чтобы переправить и его, решил
таким сложным, но вполне надежным образом от него избавиться.
Значит, так. Если Листровой подвергся психическому воздействию, из
этого следует, что Симагин и впрямь каким-то образом воздействовал на эти
свои латентные точки, воздействовал успешно, и один Бог знает теперь, чего
можно от него ожидать. В этом случае бумаги уничтожены или спрятаны им
самим и не переданы никому. Никто третий не вторгается в ситуацию, факта
измены нет. Но зато сам Симагин превращается в абсолютно неизвестную
величину, возможности которой и степень опасности которой не поддаются
даже приблизительной оценке. Если же на беднягу Листрового просто-напросто
подействовало естественное обаяние личности подозреваемого... вот ведь
бред!.. тогда бумаги, скорее всего, кем-то изъяты, я отстаю, по крайней мере,
хода на три, но зато противник у меня пусть и сильнейший, пусть и не-
известный - однако, по крайней мере, предсказуемый и понятный. Но как
разобраться с Листровым?
Пока, похоже, никак.
Показать бы его под каким-нибудь благовидным предлогом нашим
психиатрам... протестировать всласть... Ладно, завтра проконсультируюсь у
себя.
Рано строить версии, рано. Слишком мало материала. Поехали-ка
домой, пора. Пусть Листровой ведет свое расследование, мешать не буду -
буду только следить за результатами, и очень пристально. И надо, чтобы
Листрового не слишком дергало его начальство. Мужик он въедливый,
чувствуется - будет выковыривать истину до последней возможности, а это
вполне в моих интересах. Или забрать у них Симагина совсем? Нам, в конце
концов, папа несчастной Киры не указ... то есть, конечно, тоже может нервы
попортить, но все-таки не так, как Павлу Дементьевичу и его
непосредственному начальству. Может быть, имеет смысл. Надо подумать.
Ночью подумаю.
- Что ж, поехали, Павел Дементьевич, - сказал Бероев.
Уже на лестнице Листровой не выдержал и, стараясь, чтобы вопрос
прозвучал как можно небрежнее, спросил:
- Ну как, нашли что-нибудь?
- Ничего, - с готовностью ответил товарищ без звания. - И это-то,
Павел Дементьевич, не нравится мне более всего.
- Почему?
- Ну представьте: вы работали лет десять, работа вам не то что
нравилась, вы от нее просто, как говорят, балдели, вы были фанатиком этой
работы... И у вас ничего дома от этой работы не осталось. Ни конспектов, ни
черновиков, ни вычислений... Не знаю даже... Ничего. Естественно это?
Листровой помедлил, размышляя.
- Так ребята фотографии и письма любимых девчонок в молодости
жгут. Если девчонка отвалит.
- Возможно, Павел Дементьевич... - сказал Бероев задумчиво, когда
они вынырнули с прохладной сумеречной лестницы, и спертый цементный
воздух, раскрывшись, превратился в большой и теплый, желтый и золотой от
лучей заката. - Вы где живете? Давайте я вас подвезу. А то я и так много
времени у вас отнял... - И Бероев ослепительно улыбнулся Листровому.
Карамышев поставил тяжелый, набитый бумагами <дипломат> у двери
и с наслаждением стащил пиджак. От пота Карамышев был мокрый, как мышь.
Духота и нервы, и переполненный транспорт. И нервы. И нервы... Сначала в
душ. Он раздернул удавку непременного галстука - никогда он не мог понять
тех, кто ходит в институт словно на приусадебном участке чаи гоняет: свитерок,
джиисики... шпана шпаной! - и принялся расстегивать рубашку.
- Как самочувствие, Верок? - громко спросил он. Вера уже
выдвигалась из глубины квартиры - едва причесанная, в явственно мятом
халате, с уже на века, видимо, приклеившейся унылой миной на лице. А какая
красотка была. Трепетная лань... горная серна... солнечный лучик...
Автандиловна, южная кровь. Южанки стареют рано. Полнеют рано. Если
только ежедневно и ежечасно не следят за собой. А как заставить женщину сле-
дить за собой, если она не хочет? Почему она не хочет?!
На эту тему можно было поразмышлять, да он не раз и размышлял,
особенно когда устал, раздражен, настроение плохое - но сегодня даже
мысленное произнесение слов <следить>, <следят> и в особенности слов
<следят ежедневно и ежечасно> вызывало совсем иные чувства. От каждого
подобного повтора угловатый кусок льда проворачивался в животе и норовил
всей своей тяжелой холодной массой скользнуть куда-то вниз.
- Выше тридцати семи и трех сегодня не поднималась, - ответила
она, прислонившись плечом и головой к косяку двери и с привычной, ничего не
означавшей внимательностью следя, как Карамышев выпрастывается из
липнущей к влажной коже рубашки, потом стряхивает штанины с ног; сначала с
одной, потом с другой... - Так, знаешь... ничего, слабость только. Лежала бы
да лежала, даже читать не хочется.
Это надо же, летом, в августе, ухитриться где-то подхватить грипп. И
как раз когда погода наконец выправилась. Издевательство. Ведь молодая же
баба, едва за тридцать перевалило - а уже такая, как в народе говорят,
раскляченная! Может, ее генам гор хочется? Пальм, лазурных небес, цветков
граната? Губа не дура у генов...
Все, матушка, увы. Не надо было старшему брату твоего папы воевать
тут всю блокаду, геройствовать в прорыве... не своей волей, конечно, все
понимаю; так ведь и все мы не своей волей на свет появляемся - а отвечать за
это появление всей своей последующей жизнью приходится именно нам, не
кому-то. И женился-то он здесь на санитарке Дусе - по своей воле! И братца
своего, пацанчика, из Рустави сюда выманил - по своей воле! Значит, терпи
теперь, как все мы терпим. Я, может, тоже предпочел бы жить во времена
Александра Освободителя - но никому не дано повернуть вспять колесо
истории... Мне, думаешь, легко - оказаться женатым на почти иностранке, да
еще из почти враждебного государства? Терплю же! Хотя наслышан, что там с
русскими вытворяют; и даже с полурусскими, с четвертьрусскими! А Олежке,
думаешь, легко? И сейчас, и потом, и всю жизнь... Во второй класс человек
перешел - а уже знает, как дразнят не за поступки, не за хилость, не за
смешной выговор - с этим у него все в порядке! - за происхождение.
Полукровка! Метис!
- Понятно, - сквозь зубы проговорил Карамышев. - А как чадо? Не
надышала ты на него вирусом?
- Да нет, как будто... А ты почему такой раздраженный?
А почему, собственно, я должен от нее скрывать? Изображать
домашнюю безмятежность, когда на душе кошки скребут? Беречь, беречь... все
равно не убережешь, если что-то серьезное грянет. В конце концов, она мне
жена, а значит, как бишь там: в горе и в радости... Значит, любой груз -
пополам.
- На завтра на утро вызывают к куратору, - сказал он угрюмо и
пошлепал босыми ногами в ванную. Сначала в душ. Пусть она переварит,
проникнется, каково ему сейчас - пока она тут лежала бы да лежала, и даже
читать не хотела... Потом продолжим. Если она заведет об этом разговор. А
если нет - я тоже больше ни слова не скажу... но и вообще больше ни слова не
скажу; о чем-то другом разговаривать уже не смогу сегодня, не обессудьте.
- Суп будешь? - раздался ее голос с той стороны тонкой двери.
Интересно, а как она себе думает? В тощих забегаловках мне черствые
бутерброды глодать без конца, так что ли? А она будет дома лежать, лежать, и
даже не хотеть читать?
- Да, Вера, конечно! - крикнул он и пустил воду. Теперь я ничего не
услышу. Хоть кричи. Пока не очухаюсь немножко после этой немытой,
прогорклой от пива массы, которая плющит меня дважды в день ежесуточно, за
исключением выходных - да и то далеко не всех, а только тех, когда не
требуется бегать по магазинам; пока не отмою подмышки от этого скотского
духа, с которого меня самого тошнит и которым разит от всех, от всех и в
метро, и в автобусе... ничего не услышу.
Интересно, завтрашняя беседа - это из-за нее? Как мы привыкли к
слову - беседа. Даже сам с собой не называю: допрос. Фи, фи, допрос - это
же совсем другое; это когда из камеры и обратно в камеру, это когда лампа в
лицо, когда не дают спать, ломают пальцы, грозят пересажать всех
родственников до седьмого колена... в перестроечные годы мы это все по сто
раз прочли, так что из ушей уже лезло, и сердца надрывались вхолостую: полве-
ка прошло, помочь все равно никому не можешь, изменить все равно не под
силу ничью судьбу, и только журналисты и мемуаристы словно бы упиваются с
этаким садистским схлебыванием слюны: а меня еще вот как мучили! А вот
такого-то генерала еще во как, во как, вы, уважаемые читатели, до такого
нипочем бы не додумались сами!
А тут - беседа. Просто беседа.
Как будто бы ничего ни в газетах, ни по телику не было относительно
очередного обострения с грузинами...
Но тогда из-за чего?
Когда он, кутаясь в купальный халат, вышел из ванной -
распаренный, слегка размякший и немного подобревший, - на столе уже
дымилась тарелка какого-то очередного брандахлыста, а рядом умлевал под
теплой ватной бабой заварочный чайник.
- Сейчас, Верочка, - сказал Карамышев жене, терпеливо и
послушно сидящей у обеденного стола - подперев щеку кулачком, напротив
обычного карамышевского места, - и поспешно нырнул в другую комнату, где
гардероб. Не мог он выйти к обеду в халате. Воспитание есть воспитание;
возможно, это последнее, что нам еще оставили. Впрочем, просто потому, что
не могут забрать полностью и одним движением - так только, откусывают по
кусочкам; рявкнул в ответ какой-нибудь истеричке в очереди - кусочек; не
глядя отлягнулся от навалившегося хама в метро - еще кусочек; смолчал,
выслушав чушь, которую в очередной раз с государственным видом изрек
заведующий лабораторией товарищ Кашинский - во-от такой кусочек...
А ведь после ухода Вайсброда это казалось неплохим выходом -
пусть начальником станет добросовестный исполнитель, ну хоть и с комитетом,
вероятно, связанный, все равно ведь уже не те времена. Горбачевское пятилетие
со счетов не спишешь, народ вдохнул шального воздуха прав человека, и теперь
нас голыми руками не возьмешь... Мы, ученые, будем заниматься наукой, не
отвлекаясь на административные бумажки, а Вадик пусть хлебает эту жижу, все
равно от него другой пользы нет и быть не может.
Ха-ха-ха.
Интересно, сколько кусочков завтра отстрижет от меня товарищ
Бероев?
Мягкие домашние брюки, свободная рубашка, застегнутая все равно
на все пуговицы, светлый домашний галстук, не тугой, но и не болтающийся на
пузе...
- А себе что ж? - спросил Карамышев, садясь за стол. На столе был
лишь один прибор.
- Не хочется. - Вера блекло улыбнулась. - Я чаю попила часа
полтора назад.
- Витамины принимала?
- Ой, Арик, забыла! Извини... Сейчас.
Она встала и пошаркала на кухню. Откуда у нее взялась эта
отвратительная старушечья походка? Ведь бегала по лаборатории и впрямь как
серна!
Ох, это ж сколько лет прошло... И каких лет.
- Веронька, ну нельзя так! Я же не могу все время тебе напоминать!
Хоть что-то ты могла бы сама! Она уже возвращалась.
- Хорошо, Арик, постараюсь.
Какая дурацкая кличка, подумал он в миллионный раз. Арик... Шарик.
Бобик.
Взялся за ложку. И взялось за ложку его выцветшее, слегка идущее
волнами отражение в стоящем в углу комнаты громадном зеркале, оправленном
в темное дерево. Зеркалу было лет сто, наверное; Карамышев помнил, как
корчил ему рожи в детстве. На задней стороне деревянной рамы были
процарапаны инициалы, Карамышев обнаружил их, когда ему было года четыре
- их процарапал в детстве дедушка.
- А из-за чего вызывают, не сказали?
Он поперхнулся.
- Нет.
- Думаешь, что-то серьезное?
- Понятия не имею.
- В лаборатории никаких... нештатных ситуаций?
- Нет. Тишь да гладь.
- Но ведь и толку никакого, правда?
Он опять поперхнулся.
- Не стоит так говорить, - произнес он, прокашлявшись. - Это
взгляд обывателя. То от Бога ждали чудес, потом от науки, а теперь - хоть от
кого-нибудь, лишь бы чудес. Чудес не бывает, и ты-то уж должна это понимать.
Диагностику мы отработали и, если бы государству было до нас, уже могли бы
запускать в серию прекрасные, компактные и дешевые аппараты, которые сто
очков вперед давали бы всем этим дорогущим импортным томографам и
цереброскопам... А то, что волновая терапия пока не удается, - может быть,
она и вообще невозможна, может быть, это утопия, придуманная Вайсбродом и
Симагиным...
- Как интересно тогда было, - с мечтательной миной произнесла
Вера, опять подпершись кулачком.
- Ну, знаешь... вранье всегда интереснее правды, если врать умело и
увлеченно.
- Да, наверное. А все-таки странно, правда? Всего-то два человека
ушли... Ну, потом Володя еще, но это уж потом, когда все скисло и так...
- Да ничего не скисло! - раздраженно возразил Карамышев.
- Не злись, ты и сам понимаешь, что скисло. Ведь как мы мечтали,
помнишь?
- Да мало ли про что дурачки мечтают? - Он окончательно
разъярился. - Про коммунизм, про братство народов - ах, ах, помнишь, как
мечтали в окопах наши деды и прадеды?! Мы делаем дело! Просто
обыкновенное и по-обыкновенному очень нужное дело! Хватит с нашего народа
мечтаний - ему нужны цели!
У нее дрогнуло лицо. Он запнулся. Не надо было про братство
народов; наверняка она и так все время ощущала,