не будет.
   Провизор только усмехнулся. Но на  следующий  день  Хаим  не  явился  в
парикмахерскую - провизора это встревожило. Не пришел Хаим ни  на  третий,
ни на четвертый день - это встревожило всех. Короче: Хаим дал клятву,  что
выйдет из дому только на одиннадцатый день, чтобы убедиться,  что  негодяй
провизор убрался из России, а если не уберется, то он, Хаим, убьет его.
   Провизор побежал к приставу. Пристав сказал,  что  пока  он,  провизор,
жив,  то  есть  пока  Хаим  не  убил  его,  нет  никаких  оснований   того
преследовать... Вот если он его действительно убьет, тогда придется  Хаима
арестовать. Хорошее утешение для провизора!.. На одиннадцатый день у  дома
Хаима  собрались  люди,  желающие  посмотреть,  как  Хаим  будет   убивать
провизора. Им не пришлось этого увидеть. Ночью провизор уехал в Одессу,  а
оттуда в Америку.
   Все  это  я,  конечно,  рассказываю  с  чужих  слов,  может   быть,   в
действительности это было не совсем так, а как-нибудь по-другому. Но  этот
случай достаточно характеризует Хаима Ягудина.
   Ничего этого, конечно, дедушка Ивановский не знал. Но семья  Кузнецовых
отлично знала, что за тип Хаим Ягудин, хорошо понимала, что  означает  его
заявление о смертельном оскорблении: от Хаима Ягудина можно ожидать  любой
хулиганской  выходки,  и  потому  лучше  ему  уступить.  И  они  деликатно
намекнули профессору Ивановскому, что его зять Хаим Ягудин  -  заслуженный
унтер-офицер, инвалид, ходить ему  трудно,  и  хорошо  бы  профессору  его
навестить, тем более муж его покойной сестры и до дома Хаима всего пятьсот
шагов.
   Пришлось нашим швейцарцам идти к Хаиму  Ягудину.  Я,  естественно,  при
этой встрече не был. Но потом я бывал в  доме  Ягудина  и  ясно  вижу  всю
сцену...
   Представьте старый, запущенный дом вдовца, к тому же лодыря, который за
свою жизнь повышибал много чужих зубов, но  не  вбил  в  стену  ни  одного
гвоздя, представьте  покосившееся  крыльцо,  сломанные  перила,  танцующие
половицы, дырявую  крышу,  побитую  штукатурку,  темные  сени,  заваленные
рухлядью. Представьте "зал": грубый  стол  без  клеенки  и  без  скатерти,
громадный рассохшийся  буфет  с  разбитыми  стеклами,  треногие  стулья  с
дырявыми сиденьями... И посреди  этого,  великолепия  стоит  Хаим  Ягудин,
маленький, рыжеусый, с седым унтер-офицерским бобриком, и улыбается хотя и
галантной, но высокомерной улыбкой: мол,  мы  не  из  Базеля,  не  доктора
медицины, но тоже кое-что значим.
   Между прочим, у них могла бы состояться беседа.  Хаим  был  для  своего
времени - и для нашего городка - человеком довольно образованным,  хотя  и
самоучка. Он даже знал немного по-английски. То есть в каком смысле  знал?
Мог написать на конверте адрес по-английски. У кого  были  родственники  в
Америке или в Австралии и надо было  отправить  письмо,  те  шли  к  Хаиму
Ягудину.
   Словом, с ним было о чем поговорить, и  он  любил  поговорить.  Но  все
началось с инцидента и на инциденте закончилось.
   День был жаркий, дедушка и отец были одеты, как  положено  для  визита:
костюм-тройка, галстук, крахмальный воротничок. Они изнывали от жары,  пот
лил, особенно со старика, градом.  И  наш  бравый  унтер-офицер  принимает
решение: освежить гостей одеколоном. Ставит посреди комнаты дырявый  стул,
сажает  профессора  и  обдает  его  физиономию   тройным   одеколоном   из
пульверизатора, один конец пульверизатора во флаконе, другой конец у Хаима
во рту. Заметьте к тому же, что зубов у него нет. Хаим надувает щеки, дует
изо  всех  сил,  извергает  на  профессора  вонючий  одеколон  и  изрядное
количество слюны. Но, как только он на секунду  прервал  процедуру,  чтобы
перевести дыхание, профессор встал, вынул из кармана платок, вытер лицо  и
отставил стул, показывая, что процедура окончена.
   Однако упрямый Хаим ставит стул обратно и приглашает  Якоба  освежиться
тем же способом. Но профессор запрещает, и сам Якоб  этого  не  желает.  А
Хаим Ягудин, вместо того чтобы смириться  и  не  навязывать  гостям  своей
парфюмерии,  наоборот,  настаивает,   требует,   прицеливается   в   Якоба
пульверизатором. Тогда дедушка надевает котелок, раскланивается и уходит с
Якобом из дома, нажив себе в лице Хаима Ягудина смертельного врага.
   Но на такого врага профессору Ивановскому, как вы понимаете, наплевать,
он не хочет знать никакого Хаима Ягудина, он вообще никого здесь не  хочет
знать, кроме семьи Кузнецовых.
   Семья Кузнецовых состояла из отца - кузнеца, матери - племянницы  моего
дедушки  Ивановского  и  трех  дочерей,  трех  девушек-красавиц.  У   этих
девушек-красавиц были красавицы подруги, и, как вы,  наверно,  догадались,
среди подруг, безусловно,  главной  подругой  была  Рахиль  Рахленко,  моя
будущая мать. И, конечно, Рахиль сделала  так,  что  во  время  следующего
визита Ивановских к Кузнецовым они там  ее  застали.  В  этом  нет  ничего
удивительного! Сестры Кузнецовы пригласили к себе ближайшую подругу Рахиль
Рахленко и познакомили ее с Якобом Ивановским, который хотя и  приехал  из
Швейцарии, но приходился им родственником, троюродным  братом  или  чем-то
вроде этого. И что зазорного в том,  что  их  подруге  захотелось  поближе
рассмотреть эту заграничную штучку, этого фарфорового мальчика, потрогать,
повертеть, посмотреть, из чего кроятся  такие  красивые  куклы.  Моя  мать
умела всего лишь кое-как  читать,  писать,  считать  -  не  больше.  В  те
времена,  особенно  в  семье  сапожника,  девушкам  редко  давали   высшее
образование. Ничего, кроме неба, соснового леса и реки, она не  видела,  и
вот пожалуйста, маленький принц из Швейцарии...
   Моя мать очень любила отца, любила всю жизнь и отдала  ему  всю  жизнь.
Но, встреть ее отец на базельских улицах, он все равно полюбил бы Рахиль и
только Рахиль, она была его судьбой. А будь мой отец парнем с нашей улицы,
еще неизвестно, как бы повернулось дело... Красивый,  конечно,  но  тихий,
скромный, застенчивый, и могло  случиться,  что  мать  полюбила  бы  более
сильного, смелого, боевого парня. При всей своей дерзости и  сумасбродстве
моя мать была женщина практичная, знала, чего хотела, знала, что ей  надо,
и не хотела знать, чего ей не надо. И учтите,  что  в  девушках  моя  мать
считалась первой красавицей города и офицеры из полка специально ездили по
нашей улице, чтобы посмотреть на Рахиль Рахленко.
   Но в данном случае действовала мать. Она захотела увидеть иностранцев и
без всяких  церемоний  вышла  на  улицу.  Ей  захотелось  познакомиться  с
хорошеньким мальчиком, похожим на сына генерал-губернатора, она  пришла  в
дом к своим подругам и познакомилась.
   Что происходило дальше, как складывались их отношения, не знаю,  я  при
этом не был. Мама говорила потом: "Он мне проходу  не  давал,  ухаживал  с
утра до вечера". Папа говорил: "С утра до вечера она мне расставляла сети,
ловушки и капканы". Так они шутили. Но в этих шутках, я думаю,  была  доля
истины. Отец был влюблен, мать играла с диковинной игрушкой, но было ясно,
что эту игрушку она уже не отдаст.
   Кому ясно? Прежде всего им самим.  И  только  им  самим.  Однако  в  те
времена, особенно в таких традиционных семьях,  браки  заключались  не  на
самом высоком уровне, не на небесах, браки заключали родители.
   Могли ли родители Рахили  рассчитывать  на  такой  брак?  Конечно,  мой
дедушка Рахленко был не какой-нибудь холодный  сапожник,  он  был  мастер,
имел свою сапожную мастерскую; богачом, правда, не был, но и в бедняках не
ходил. Кроме того, как вы увидите из дальнейшего рассказа, это был человек
во многих отношениях замечательный, я бы даже сказал, выдающийся.  Но  все
же не профессор, не доктор медицины, не владелец лучшей в Европе  клиники.
И разве в Швейцарии мало богатых невест для парня из такой семьи?
   Что же касается дедушки Ивановского, то  он,  разумеется,  ни  о  каком
браке  не  думал.  Якобу  надо  сначала  кончить   университет,   получить
специальность, стать врачом, а уж потом думать о женитьбе.  Старик  вообще
считал Якоба младенцем, у  него  и  мысли  не  было,  что  его  Якоб,  его
маленький, застенчивый Якоб, этот _мизиникл_, вздумает жениться.
   Конечно, если бы старик  что-нибудь  _усек_,  как  теперь  говорят,  он
немедленно сел бы в поезд и смотался обратно в Швейцарию. Но он ничего  не
усек, и хотя смотался, но не в Швейцарию, а в город Нежин, повидать  своих
гимназических друзей, и поехал  один,  без  Якоба.  А  так  как  Якобу  не
годилось жить одному в гостинице и столоваться в трактире, то он переселил
его к Кузнецовым, где ему  выделили  _залу_,  самую  парадную  комнату,  и
обеспечили домашним питанием.
   Большей глупости старик совершить не мог: он оставил Якоба один на один
с Рахилью.
   Старик отсутствовал неделю, именно про эту неделю  мать  говорила,  что
отец не давал ей проходу, а  отец  -  что  она  расставляла  ему  силки  и
капканы. Ничего конкретного я про эту неделю не знаю, но представить  себе
могу... Они ходили купаться. Тогда женщины купались  отдельно  от  мужчин,
про общие пляжи в те времена и не слышали. Но что значит отдельно? По одну
сторону куста - Якоб, по другую - девушки: сестры Кузнецовы  и  Рахиль.  И
Якоб  слышит  их  писк,  визг  и  смех,  он  воспитанный  мальчик,  он  не
всматривается, но как-то само собой получается, что ему сквозь кусты видны
их мелькающие тела, и хотя он отводит глаза, когда Рахиль входит  в  воду,
но нутром видит ее, как прекрасную  Афродиту  в  пене  морской.  И  кругом
степь,  поля,  стрекочет  в  траве  кузнечик,  и  все   обжигается   нашим
благословенным солнцем, какого Якоб в своей Швейцарии не видел  и  никогда
не увидит...
   Но главное представление разыгрывалось в лесу. Я уже говорил,  что  наш
город стоял в замечательном сосновом  сухом  лесу,  -  такие  леса  бывают
только на юге  и  только  в  степи.  Такого  чистого,  сухого,  смолистого
воздуха, как в этом лесу, я думаю, вы нигде не найдете,  недаром  подышать
этим воздухом приезжали дачники даже из Москвы и Петербурга. Брали гамаки,
корзинки с едой, уходили с утра в лес и валялись там весь день в  гамаках.
К тому же наш предприимчивый аптекарь по  фамилии  Орел  поставил  в  лесу
веранду и продавал там свежий кефир как лекарство, как целебный напиток; к
бутылке кефира можно было прикупить сдобную булочку,  тут  же  продавалось
сливочное мороженое в маленьких вазочках. Я  этого  аптекаря  Орла  с  его
целебным кефиром, сдобными булочками и сливочным мороженым отлично  помню,
он возобновил свою деятельность при нэпе, в двадцатые годы,  я  тогда  уже
был подросток; помню бидоны  с  мороженым,  обложенные  льдом,  в  широких
деревянных бадьях. Между прочим, и в двадцатые годы в наш город  приезжали
дачники из Москвы и Ленинграда и ходили с гамаками в лес. И как было  дело
при отце и матери, я могу себе представить. А дело было так: они ходили  в
лес, конечно, не одни, а с сестрами Кузнецовыми,  ходить  одним,  молодому
человеку и барышне, считалось тогда  неприличным.  Не  знаю,  все  ли  три
сестры их сопровождали, вряд ли, в наших местах девушки не  бездельничали:
сад, огород, у того корова, у этого коза, и надо помогать  отцу  в  лавке,
если он торгует, относить заказы, если  он  ремесленник,  и  есть  младшие
братья и сестры, сорванцы и сопляки, за которыми  надо  смотреть,  и  надо
ходить с матерью на базар и помогать ей на кухне, - словом, работы в  доме
хватало, и  прохлаждаться  целый  день  в  лесу  Кузнецовы  своим  дочерям
позволить не могли. Но  ведь  речь  идет  о  Якобе,  о  дорогом  госте  из
Швейцарии, гостя надо занимать,  развлекать,  а  какое  может  быть  лучше
развлечение, чем наш лес, знаменитый, можно сказать, на всю Россию, и  что
может быть полезнее для  такого  деликатного  блондинчика,  чем  смолистый
воздух? И, конечно, Кузнецовы с охотой отпускали своих дочерей с Якобом  в
лес. Ну, а как и чем отговаривалась дома  Рахиль,  сказать  не  могу,  при
крутом  характере  ее  отца,  моего  дедушки  Рахленки,  я  даже  не  могу
представить, как это ей удавалось. Но, представьте, удавалось.
   В общем, они ходили в лес и, как вы догадываетесь, располагались не  на
виду у дачного общества, а в стороне. Сестры Кузнецовы качались  в  гамаке
или делали вид, что собирают землянику, а отец с матерью сидели  на  пледе
меж сосен и смотрели друг на друга...
   Июль, безоблачное небо, неподвижный воздух  пропитан  терпким  смоляным
запахом сосны, земля, горячая от солнца и мягкая от желтых  сосновых  игл,
на Рахили тонкое короткое платье, шея открыта, по плечам рассыпаны  черные
волосы, и достаточно протянуть руку, чтобы до  них  дотронуться...  И  ему
девятнадцать лет, а ей шестнадцать...
   На  каком  языке  они  говорили?  Отец  знал  два  языка,  немецкий   и
французский, мать тоже два, даже три: еврейский, русский и  украинский.  У
них, как говорится, было в обороте пять языков, и ни на одном из  них  они
не могли объясняться. Они объяснялись  на  шестом  языке,  самом  для  них
понятном и прекрасном... Мать была женщина в полном  смысле  слова,  умела
притягивать к себе и в то же время держать на расстоянии - самое  коварное
женское качество. Как пружина;  она  сжимается,  ты  вот-вот  у  цели,  но
пружина разжимается, и ты отлетаешь на десять шагов. Этим искусством  мать
владела в совершенстве, и это был тот самый капкан, о котором впоследствии
говорил отец.
   Когда профессор Ивановский вернулся из Нежина, Якоб  объявил  ему,  что
женится на Рахили.
   Не знаю, хватил ли дедушку  удар,  думаю,  нет,  принял  успокоительные
капли, а может быть, ничего не принял - у  хирургов  нервы  крепкие.  Дело
было не столько в неожиданности  этого  заявления:  от  молодого  человека
девятнадцати лет, когда он врезался в девчонку, можно всего ожидать.  Дело
было в упорстве, такого упорства дед от него никак не ожидал. Впервые Якоб
проявил характер, и, может быть, это даже обрадовало деда.  Я  даже  думаю
больше: в принципе дед был не слишком против такого брака.  Во-первых,  он
видел, что такое Рахиль, а о том, что она была первая красавица, я уже вам
докладывал. Во-вторых, Рахиль, простая, работящая девушка, без манерности,
изнеженности, будет  хорошей  женой  и  матерью.  И,  наконец,  в-третьих,
дедушке не могло не импонировать, что его сын  хочет  взять  жену  с  его,
дедушки, родины, в этом, как ни говорите, есть знак уважения к родителю. А
что до материального неравенства, то у Якоба, слава богу, своего  хватает.
Университет? Где написано, что  учиться  можно  только  холостому?  Почему
нельзя учиться женатому, если этот женатый всем обеспечен, и  у  него  жив
отец и не собирается умирать, и жива мать и тоже  не  собирается  умирать,
живы братья-хирурги и есть клиника, не последняя в Швейцарии?
   Так, по всей видимости, рассуждал дед, отец Якоба.  Но  была  еще  мать
Якоба, и ее никак нельзя было обойти. В таком деле  вообще  нельзя  обойти
мать, тем более речь идет о ее любимчике, о ее дорогом Якобе.
   И дедушка Ивановский сказал сыну:
   - Якоб, ничего против Рахили я не имею, славная девушка. Но такое дело,
Якоб, без материнского благословения не делается. Обойти мать мы никак  не
можем.
   Якоб был разумным парнем и понимал, что нужно материнское  согласие.  К
тому же он любил мать и не мог ее обидеть. И он сказал Рахили, что  поедет
в Базель, получит материнское благословение, немедленно  вернется,  и  они
поженятся.
   Через два дня отец и сын Ивановские укатили в Швейцарию. Перед отъездом
Якоб попросил Рахиль сфотографироваться и, когда фотография будет  готова,
выслать ее в Базель: как только его мать увидит, какая  Рахиль  красавица,
она тут же даст свое благословение.
   С этим и уехали.



2

   А Рахиль осталась. Теперь она была  не  просто  Рахиль  Рахленко,  дочь
сапожника Авраама Рахленко, она была невестой Якоба Ивановского из Базеля,
сына известного профессора, владельца знаменитой клиники.
   Положение, доложу вам, щекотливое. Улица рассматривала это положение со
всех сторон, поворачивала и туда и сюда.  Все  сходились  на  том,  что  у
Рахили один шанс против ста. Шанс этот - ее красота,  а  девяносто  девять
"против" вы и сами наберете:  простая,  необразованная,  небогатая  и  так
далее и тому подобное, а там - доктора,  профессора,  клиника,  Швейцария,
Европа... И, пожелай старик женить на ней своего сына,  он  предпринял  бы
кое-какие шаги, нанес бы  Рахленкам  визит,  посмотрел,  что  за  люди  ее
родители, что за семья, с которой предстоит породниться, узнал бы  поближе
саму невесту. Ничего этого профессор Ивановский не сделал, к Рахленкам  не
зашел, не представился, не познакомился, не обмолвился  ни  словом.  Ясно:
счел все мальчишеской блажью и поторопился увезти сына в Базель,  согласие
матери - не более как уловка.
   К такому заключению пришла улица, а от такого заключения  один  шаг  до
насмешек: какая, мол, незадачливая невеста!
   Но уже тогда, в шестнадцать лет, моя мать не  была  человеком,  который
может  стать  объектом  насмешек...   Вскоре   аккуратно...   Что   значит
"аккуратно"? Каждый день стали  приходить  письма  из  Швейцарии.  Каждый,
понимаете, день, в один и тот же час в дом к  сапожнику  Рахленко  являлся
почтальон, который до этого и дороги сюда не знал,  и  вручал  конверт  из
Базеля. Скептики были  вынуждены  замолчать.  В  душе  скептики,  наверно,
считали, что письма абсолютно ничего не значат; мало ли  что  корябает  на
бумаге влюбленный мальчишка! Но факт оставался фактом:  письма  приходили,
Рахиль на них отвечала, ходила на почту и опускала в ящик конверт. Значит,
что-то делается, дело движется, куда, в какую сторону,  -  неизвестно,  но
движется. И люди решили: подождем, увидим, время покажет.
   Письма не сохранились. Но, как я узнал потом от бабушки, именно  тогда,
в этот год, когда шла, так сказать, переписка между Россией и  Швейцарией,
мать и  получила  кое-какое  образование,  расширила,  так  сказать,  свой
кругозор,  выучилась  как  следует  русскому  и  даже  чуточку  немецкому.
Конечно, ей помогали. На нашей улице были образованные барышни, я  уже  не
говорю об образованных молодых людях, были и  гимназисты,  и  реалисты,  и
студенты на каникулах. И кто откажет в помощи такой красавице,  которая  к
тому же должна покорить Швейцарию!
   Теперь перенесемся  мысленно  в  Швейцарию,  в  город  Базель.  Главным
действующим лицом в Базеле была моя бабушка Эльфрида, и бабушка Эльфрида -
ни в какую, ни за что, ни в коем случае! Чтобы ее Якоб, такой Якоб,  вдруг
женился, да еще на дочери сапожника, об этом не может быть и речи.  Ничего
плохого о моей матери, она, конечно, отцу не говорила, не  было  оснований
говорить,  люди  интеллигентные,  воспитанные,  но  надо  сначала  кончить
университет, в девятнадцать лет не женятся, это  моя  смерть,  конец  моей
жизни, я этого не переживу, и так далее,  и  тому  подобное,  что  говорят
матери, когда не хотят, чтобы их сыновья женились. Как я понимаю, было там
много шума и гама, конечно, шума и гама на европейский манер, так сказать,
по-базельски, как это положено в добропорядочных немецких семьях, но  так,
что ясно: жизнь или смерть.
   Но и для Якоба вопрос тоже стоял  именно  так:  жизнь  или  смерть.  Он
настаивал на своем, потом замолчал. Молчание это было хуже любого шума. Он
замолчал и стал чахнуть на глазах. И все  видят  -  о  каком  университете
может идти речь, когда человек тает как свеча: не ест, не пьет, не выходит
из комнаты, никого не желает видеть, не читает, ничем не занимается, сидит
целыми днями в своей  комнате  и  вдобавок  ко  всему  курит  папиросу  за
папиросой?!
   Каково матери? Совсем недавно она гуляла со своим Якобом по  знаменитым
базельским бульварам, все им любовались; радовались и спрашивали, чей  это
такой красивый беленький мальчик, а  теперь  этот  мальчик  лежит  один  в
комнате, в дыму, курят папиросу за папиросой, не ест, не пьет, ни с кем не
разговаривает,  похудел,  пожелтел,  того  и  гляди  заболеет