то". "Нечто", которое  намного, намного
лучше, чем "ничто", даже на склоне наших не слишком удавшихся лет.
   Многие  художники,  являвшиеся, чтобы припасть  к величественным стопам
Ауроры, зарабатывали на жизнь другими профессиями и назывались у нас  дома -
перечислю лишь некоторых  - Врач, Гинеколог, Радиолог, Журналист, Профессор,
Сарангист*********,  Драматург,   Типограф,  Музейщик,  Джазист,  Адвокат  и
Бухгалтер.  Последний  в  этом списке  - художник, который, несомненно, стал
истинным  творческим наследником  Ауроры, - как раз и пригрел Айриша;  тогда
этому  патлатому  типу  было  лет сорок,  и  из-под  его огромных  очков  со
стеклами,  размерами  и  формой напоминавшими  два  портативных  телевизора,
смотрели глаза  столь невинные, что вы мигом начинали подозревать  неладное.
Понадобилось всего несколько недель, чтобы  они с  моим  двоюродным дедушкой
близко подружились. В тот  год,  который стал  последним в  его жизни, Айриш
постоянно позировал Бухгалтеру и, думаю, стал его любовником. Картины теперь
можно видеть в музеях, в первую очередь вспоминается необычайное полотно "Не
всегда  имеем,  что  желаем", 114x114 см, холст, масло, где показана  людная
бомбейская  улица  -  возможно, Мухаммад-Али-роуд,  -  на которую  с балкона
второго этажа смотрит  обнаженный  Айриш да Гама, написанный в полный  рост,
стройный,   как  юный  бог,  но  в  каждой  черточке  своей  фигуры  несущий
неисполненные,  неисполнимые,  невыраженные, невыразимые чаяния  преклонного
возраста. У ног его сидит старый бульдог; и - не знаю, возможно, мне  просто
чудится, что  там, внизу, в толпе - да, да! - две крохотные фигурки на слоне
с  намалеванной у него на боку рекламой "Вимто" - может  ли  это быть? - да,
несомненно, они!  - Принц  Генрих-мореплаватель  и  Кармен да Гама,  машущие
моему двоюродному дедушке, чтобы тот поскорее шел к ним.
   (Когда-то,  давным-давно,  были  две  фигурки в лодке, одна в свадебном
платье,  другая без,  и была третья фигурка, одиноко лежащая  в  супружеской
постели.  Аурора обессмертила  эту  болезненную  сцену;  здесь,  на  картине
Бухгалтера,   те  же  три  фигуры,   несомненно,   появились  вновь.  Только
расположение их изменилось. Танец продолжился; превратился в танец смерти.)
   Вскоре  после завершения  картины Айриш да  Гама  скончался.  Аурора  и
Авраам совершили  поездку  на  юг,  чтобы  похоронить  его.  Нарушив  обычай
тропиков, где  людей поспешно препровождают  к вечному сну,  дабы их уход из
мира не  был  отмечен  смрадом,  моя  мать  обратилась  в  "Похоронное  бюро
Махалакшми, части, т-во с  огр. отв." (девиз: "У-вас есть тело? Ну что ж, за
дело!"), и Айриша перед путешествием обложили льдом, чтобы похоронить его на
освященном семейном  кладбище на  острове Кабрал, где его сможет найти Принц
Генрих-мореплаватель, если  он когда-нибудь  надумает  спуститься  на  своем
слоне с Пряных гор. Когда Айриш  прибыл к последнему своему месту назначения
и алюминиевый контейнер открыли, чтобы переложить его  в гроб, он выглядел -
так потом рассказывала  нам Аурора - "как  большой лиловый  кус мороженого".
Брови у него заиндевели, и он был намного холодней, чем могильная земля.
   - Ничего, дядюшка,  - пробормотала Аурора во время  похорон, на которых
присутствовали  только  она и  Авраам. -  Там,  куда  ты отправляешься, тебя
согреют в два счета.
   Но это была  всего-навсего  беззлобная  шутка. Прежние ссоры были давно
забыты.  Дом  на  острове  Кабрал выглядел  пережитком,  анахронизмом.  Даже
комната,  которую   девочка-вундеркинд  Аурора  расписала  во  время  своего
"домашнего ареста", не вызвала  у нее особенных чувств -  ведь она много раз
потом возвращалась к этим темам, варьируя на разные  лады преследовавшие  ее
мифически-романтические    мотивы,    заставляя    исторические,   семейные,
политические и фантастические образы тесниться и сталкиваться, подобно людям
в  толпе на  вокзале  Виктории или  Черчгеит; возвращалась она  и  к  своему
особому  видению Индии-матери, не деревенской мамаши в сентиментальном  духе
а-ля Наргис, но  матери городов, столь  же бессердечной  и  прельстительной,
блистательной   и   мрачной,   многоликой   и  одинокой,   притягательной  и
отталкивающей,  беременной  и порожней,  правдивой и вероломной, как сам наш
прекрасный, жестокий, неотразимый Бомбей.
   - Мой отец думал, что  я тут сотворила  шедевр, - сказала она  Аврааму,
стоя с ним среди росписей. - Но видишь, это только первые шаги ребенка.
   Аурора распорядилась, чтобы мебель в старом доме покрыли чехлами, а сам
дом заперли.  Она  никогда  больше не возвращалась в Кочин, и даже после  ее
смерти Авраам избавил ее от унизительного путешествия на юг в виде мороженой
рыбы. Он  продал старый  дом,  который после этого превратился  в недорогую,
постепенно  ветшающую  гостиницу  для   молодых  туристов  и  для  индийских
ветеранов, приезжающих из Англии на скромную пенсию бросить последний взгляд
на  утраченный  мир.  В  конце  концов,  кажется, дом  рухнул. Жаль, что так
случилось; но в то время я остался, думаю, единственным в нашей семье,  кому
было хоть какое-то дело до прошлого.
   Когда  умер двоюродный дедушка Айриш,  все мы почувствовали, что настал
поворотный  момент.  Ледяной, синий, он  знаменовал  собой  конец поколения.
Теперь пришла наша очередь.

x x x
   Я решил больше не сопровождать мисс Джайю в  ее  вылазках в  город.  Но
даже этого акта  отстранения мне было недостаточно - память о  рынке  Завери
продолжала  кровоточить.  В  конце  концов  я  пошел к  воротам,  где  стоял
Ламбаджан, и, жарко краснея от сознания, что я унижаю его, рассказал ему обо
всем.  Кончив,  я  посмотрел на  него с  трепетом. Ведь никогда раньше  я не
сообщал мужу, что его жена  воровка. Может, он  сейчас  полезет  драться  за
семейную  честь, захочет  убить меня  на месте? Ламбаджан ничего не говорил,
молчание, окутав его подобно облаку, распространялось вокруг, заглушая гудки
такси, выкрики торговцев сигаретами, возгласы уличных мальчишек,  игравших в
битву  воздушных змеев, обруч и  "проскочи  перед машиной", заглушая громкую
музыку,  доносившуюся из иранского ресторана  "Извините",  который находился
чуть  выше по  Малабар-хиллу  и  был  обязан своим  неофициальным  названием
гигантской грифельной доске у входа, на которой  было написано:  Извините, у
нас  тут спертного  не  пьют,об адрисах  справок  не  дают,  причисаться  не
заходят, гавядину не  едят, не таргуются, не  подают воды если  не  заказана
еда, журналы про политику и кино не продают, напитками не делятся, не курят,
спичками и  сигоретами не таргуют, по тилифону  не звонят, свое не едят, про
лошадей  не  говорят,  долго не  седят,  не  кричат,  денег  не разменивают,
наконец, самое главное: громкость не уменьшают, так нам нравится и музыку не
заказывают,  милодии  выбираем  сами.   Даже  чертов  попугай,  казалось,  с
интересом ждал, что ответит чоукидар.
   -  В  моем  деле,  баба,  -  сказал  наконец  Ламбаджан,  -  зевать  не
полагается. Один  приходит  с дешевыми камешками, наших  женщин предостеречь
надо.  Другой  несет  плохие часы, ему  от  ворот  поворот.  Нищие, бадмаши,
лафанги и все  такое. Им тут нечего делать, вот работа моя. Стою,  смотрю на
улицу, если что - я тут как тут. Но теперь выходит, мне  и на затылке  нужны
глаза.
   -  Ладно,  забудь  об  этом, - сказал я смущенно. - Не сердись.  Все  в
порядке.
   - Ты, может, не знаешь, баба, что я человек богобоязненный, - продолжал
Ламба, как будто не слыхал меня. - Стою, охраняю этот безбожный дом и ничего
не говорю. Но у водоема  Валкешвар и в  храме Махалакшми, там мою простецкую
рожу хорошо знают. Теперь мне надо идти с подношением к Господу моему  Раме,
чтобы он дал мне еще пару глаз. А  уши чтобы отнял,  зачем мне такие пакости
слушать?
   После  того, как я нажаловался  ему на мисс  Джайю, кражи прекратились.
Ничего больше сказано не было, но Ламба сделал  все, что  нужно,  и  положил
конец воровству.  Подошло к  концу и кое-что другое: Ламбаджан перестал меня
тренировать, перестал скакать по лужайке на  одной ноге, покрикивая: "Давай,
давай, попугайчик,  хочешь меня  перышком пощекотать? Давай,  лупи  изо всех
сил!" Больше  он  не предлагал отправиться со  мной в  переулок,  где  можно
сразиться с  самыми жестокими кулачными бойцами  города.  Решение вопроса  о
том,  способны  ли  дыхательные  трудности  свести  на  нет   мой  природный
боксерский талант, пришлось отложить на долгие годы. Наши  с  ним  отношения
стали крайне  натянутыми  и оставались таковыми до моего великого падения. А
мисс Джайя Хе тем временем вынашивала план мщения, который ей вполне удалось
провести в жизнь.
   Так  я проводил время в раю: наполненная жизнь, но  лишенная дружбы. Не
учась  в  школе,  я тосковал по  обществу  сверстников;  в  этом  мире,  где
внешность становится сущностью, где мы принуждены быть  тем,  чем кажемся, я
быстро  превратился  в  почетного  взрослого,  с   которым  разговаривают  и
обращаются  как с  равным  все без  исключения,  - в человека, изгнанного из
своего мира. Как я мечтал о невинности - о детских играх в крикет на площади
Кросс Майдан, о поездках  на пляжи Джуху и Марве, о том,  чтобы тянуть губы,
передразнивая морских ангелов в аквариуме  Тарапоревала, и сладко рассуждать
с приятелями, каковы они могут быть на вкус; о шортах, о ремнях с пряжками в
виде  змеиной головы,  о  наслаждении фисташковым  мороженым,  о  вылазках в
китайские  рестораны,  о первых  неумелых юношеских  поцелуях;  о воскресных
утренних  уроках плавания  в Уиллингдон-клубе, где инструктор  любил  пугать
учеников, укладываясь  на  дно бассейна  и выпуская  весь  воздух из легких.
Громадность окружающей ребенка жизни, ее могучие океанские гребни и провалы,
ее союзы и предательства, ее  мальчишеские восторги и беды -все это было мне
заказано  из-за моего роста и внешности. Моим  уделом был  рай искушенных. И
все-таки я был там счастлив.
   - Почему? Почему? Почему?
   - Очень просто: потому что это был мой дом.
   Да, я действительно был счастлив в диких зарослях  его взрослых жизней,
среди сестринских невзгод и родительских странностей, которые воспринимались
как вещи повседневные и обычные - и в некотором смысле воспринимаются так по
сию  пору,  заставляя  меня  думать,  что  странна  сама  идея  нормы,  само
представление  о  том,  что  у  людей  может  быть  нормальное, повседневное
существование... Войдите в любой дом,  хочу я  возразить, и  вы  окажетесь в
таком  же жутком Зазеркалье, как  наше. Возможно, так оно и  есть;  но может
быть, этот  взгляд составляет  часть моей болезни, может быть, за этот - как
бы  сказать  -  извращенный   диссидентский   образ  мыслей  мне  тоже  надо
благодарить матушку?
   Мои сестры, наверно, сказали  бы, что виновата она. О Ина, Минни, Майна
моих давних лет! Как трудно им было тягаться с матерью! Они были красивы, но
она была притягательней. Волшебное зеркальце на стене ее спальни  никогда не
отдавало пальму первенства более молодым. И она была умней, даровитей, могла
пленить  любого юного красавца, которого дочь осмелилась бы привести пред ее
очи, могла опьянить его  до такой  степени, что девица лишилась  бы малейших
шансов;  юноша, ослепленный  моей матерью, в упор перестал бы видеть  всяких
там  бедненьких  Ини-Мини-Майни... Плюс  еще ее острый  язык, плюс нежелание
подставить плечо,  чтобы можно  было поплакаться, плюс долгие дни детства  в
сухих  костлявых  лапах мисс Джайи Хе...  Аурора потеряла их всех, каждая из
них нашла  способ покинуть ее,  хотя они любили ее страстно, любили сильнее,
чем  могла любить  их  она,  любили  крепче,  чем,  лишенные ее  взаимности,
чувствовали себя вправе любить себя самих.
   Ина,  наша старшая, от которой отвалилась  половинка  имени, была самой
красивой  из  трех,  но,  боюсь,  оправдывала  данную  ей  сестрами   кличку
"Ина-дубина". На  самом изысканном  сборище  в  нашем доме Аурора, неизменно
добрая и снисходительная мамаша, могла  грациозно махнуть рукой в ее сторону
и сказать гостям:  "На нее  только смотреть, говорить с  ней  бесполезно.  У
бедняжки с головой нелады". В восемнадцать лет Ина отважилась проколоть себе
уши  в  ювелирном  магазине  братьев  Джавери  на Уорден-роуд  и была,  увы,
вознаграждена  за  смелость  инфекцией;  мочки  ее  ушей  вздулись  гнойными
опухолями,  чему способствовало ее упрямство, заставлявшее ее вновь и  вновь
протыкать  больные уши и вытирать  гной. Дело кончилось курсом амбулаторного
лечения в  больнице, и весь этот прискорбный эпизод, длившийся  три  месяца,
дал матери новый повод для злых насмешек.
   - Может, лучше  было бы совсем  их отрезать? - издевалась она. - Может,
тогда что-нибудь бы там откупорилось? Потому что закупорка явная. Ушная сера
там или  не знаю еще что. Внешние формы  - высший класс, но внутрь ничего не
проходит. ,
   Неудивительно, что Ина и впрямь сделалась глуха  ко всему, что говорила
мать, и принялась соперничать с ней единственным, как она считала, доступным
ей  способом  - используя  свою внешность. По очереди она  предлагала себя в
качестве   модели  художникам-мужчинам  из   окружения  Ауроры  -  Адвокату,
Сарангисту,  Джазисту,  - и когда ее  великолепная нагота  являла  себя в их
мастерских во всем неотразимом блеске, гравитационное поле Ины немедленно их
притягивало;  подобно падающим  с орбиты  спутникам  они  обрушивались на ее
мягкие холмы. После каждой победы она как бы  случайно  оставляла на виду  у
матери любовную записку или эротический  набросок  с натуры,  как воин-апач,
приносящий очередной  скальп  к вигваму  вождя. Она вошла  не  только  в мир
искусства,  но  и  в мир  коммерции, став ведущей  индийской манекенщицей  и
фотомоделью,  украсив  собой обложки таких изданий,  как  "Фемина",  "Базз",
"Селебрити",  "Патакха",  "Дебонэр",  "Бомбей",   "Бомбшелл",  "Сине  блиц",
"Лайфстайл",   "Джентльмен",  "Элеганца",  "Шик",  и  соперничая  славой   с
ярчайшими звездами "Болливуда". Ина  стала безмолвной богиней секса, готовой
показываться в самых что ни на есть эксгибиционистских костюмах, создаваемых
молодыми бомбейскими модельерами новой формации, костюмах столь откровенных,
что  многие  манекенщицы  смущались и  отказывались  их  носить.  Не знавшая
смущения  Ина шла, покачивая бедрами, фирменной своей скользящей походкой  и
становилась  королевой  каждого  показа.   Ее  лицо  на  журнальной  обложке
увеличивало  спрос  в  среднем на  треть; при  этом  она не давала интервью,
отвергая  все  поползновения проникнуть в ее интимные тайны, как,  например,
цвет ее спальни, любимый киногерой или мотив, который она напевает, принимая
ванну.  Никаких  автографов,  никаких  советов,   как  стать  красивой.  Она
оставалась подчеркнуто отчужденной; с головы до пят девушка с Малабар-хилла,
представительница высшего сословия, она позволяла людям думать, что позирует
просто  так,  забавы  ради. Молчание  работало на ее  шарм;  оно  заставляло
мужчин, мечтая, достраивать ее образ, заставляло женщин воображать себя в ее
легких сандалиях  или туфлях  из крокодиловой кожи.  В апогее чрезвычайщины,
когда Бомбей жил  почти обычной своей деловой  жизнью, если не считать того,
что все  опаздывали  на поезда, начавшие вдруг  ходить по  расписанию, когда
бациллы   общинного  фанатизма  распространялись   подспудно   и  болезнь  в
гигантском городе еще не вспыхнула, - в это странное время Ина  в результате
опроса была признана  первым образцом  для подражания у молодых  читательниц
журналов, набрав вдвое больше голосов, чем госпожа Индира Ганди.
   Но соперницей, которую она стремилась победить,  была отнюдь не  Индира
Ганди,  и  все  ее триумфы оставались  бессмысленными, пока Аурора не  брала
наживку и не обрушивалась на дочь за  распущенность и  эксгибиционизм;  пока
наконец Ина не послала своей  знаменитой матери эпистолярное  доказательство
связи -  которая  свелась,  как потом выяснилось,  к  двум  выходным дням  в
гостинице "Лорде  сентрал" в Матеране -  с  Васко Мирандой.  Это  сработало.
Аурора  вызвала  к  себе  старшую дочь,  обозвала  шлюхой  и  нимфоманкой  и
пригрозила выкинуть ее на улицу.
   - Не беспокойся, - ответила Ина гордо. - Я тебя избавлю от хлопот. Сама
уйду.
   Не  прошло  и  суток,  как она  сбежала  в  Америку -  в Нэшвилл,  штат
Теннесси, в  столицу музыки  "кантри"  - с  молодым  плейбоем,  который  был
единственным  наследником остатков семейного состояния  Кэшонделивери  после
того,  как Авраам выкупил  дело у  его  отца  и  дяди.  Джамшеджи  Джамибхой
Кэшонделивери  снискал  себе  славу  в ночных  клубах Бомбея под псевдонимом
"Джимми Кэш" как поставщик музыкальной продукции в стиле, который он называл
"восточным кантри", - то есть гнусаво-гитарных песен о ранчо, поездах, любви
и  коровах в специфическом индийском варианте. И вот  они с Иной  рванули на
простор, на  родину стиля "кантри" -  людей  посмотреть, себя показать.  Она
взяла сценический псевдоним Гудди  -то  есть  Куколка - Гама (использование,
хоть и в  сокращенной форме, материнской фамилии указывает на то, что Аурора
продолжала влиять на мысли и дела дочери); и произошло еще кое-что. Ина, чья
немота  стала  легендарной,  вдруг  разинула  рот  и запела.  Она возглавила
ансамбль,  в  который  вошли  еще  три  певички-аккомпаниаторши  и  который,
несмотря на лошадиные ассоциации, она согласилась назвать "Но-но-Джимми".
   Через  год  Ина с позором  вернулась домой.  Ее  вид ужаснул нас  всех.
Встрепанная, с грязными волосами и  прибавившая семьдесят с лишним  фунтов -
Гама-то Гама, но теперь уже никакая  не Куколка! В аэропорту при возвращении
долго  не  могли  поверить, что она и есть молодая  женщина на фотографии  в
паспорте. С браком  ее было покончено, и хотя, по ее словам, Джимми оказался
чудовищем и "вы представить  себе не можете,  что он  вытворял", мало-помалу
выяснилось,  что  ее нарастающий эксгибиционизм и  сексуальная всеядность  в
отношении  голосистых  поддельных  ковбоев  не  нашли  должного  понимания у
морализирующих  теннессийских  арбитров,  решающих  судьбы  певцов, а также,
разумеется, у ее мужа Джамшеда;  вдобавок  ко всему  в  ее голосе, когда она
пела,  неискоренимо звучал предсмертный писк  удушаемой гусыни. Она  тратила
деньги с такой  же свободой, с какой  налегала на произведения  американской
кухни, и ее припадки ярости усиливались пропорционально габаритам ее тела. В
конце  концов  Джимми дал от нее  деру и,  бросив "восточное кантри", взялся
изучать право в Калифорнии.
   - Помогите мне его вернуть, - умоляла она нас. - У меня есть план.
   Родной  дом -  это место, куда ты всегда можешь вернуться, сколь бы  ни
были болезненны обстоятельства твоего ухода. Аурора не стала поминать разрыв
длиною в год и заключила блудное дитя в объятия.
   - Мы призовем этого подлеца к  порядку, -  утешала  она плачущую Ину. -
Только скажи, чего ты хочешь.
   - Я хочу, чтобы он приехал, - рыдала она. - Если он будет думать, что я
умираю,  он,   конечно,  приедет.  Отправьте  ему  телеграмму,  что  у  меня
подозревают... ну, не знаю. Что-нибудь не заразное. Сердечный приступ.
   Аурора с трудом подавила улыбку.
   - Может, лучше, -  предложила она,  обнимая непривычно дородную дочь, -
какая-нибудь истощающая болезнь?
   Ина не уловила насмешки.
   -  Что  ты, мама, - проговорила она в Аурорино плечо. - Я не сбавлю вес
так быстро. Не говори глупостей. Напишите ему, - ее лицо озарилось светом, -
рак.

x x x
   Теперь  о  Минни: в  год,  когда  Ина  была в  Америке, она  нашла свой
собственный спасительный путь.  С  сожалением должен  сообщить вам, что наша
милая Инамората, самая кроткая из женщин, ощутила в тот год "амор" не к кому
иному, как к самому Иисусу из Назарета; к Сыну Человеческому и его Пресвятой
Матери. Минни-мышка,  которую так легко было повергнуть в смятение,  которую
наше домашнее разнузданное битничество то  и  дело заставляло в ужасе охать,
ахать и закрывать