Ромен Гари.
    Свет женщины


    Ромен Гари. Свет женщины
     Romain Gary. Clair de femme

     ---------------------------------------------------
     Перевод французского  Н. Калягиной
     OCR Anatoly Eydelzon
     ---------------------------------------------------


     Глава I
     Я выходил из такси и, открывая дверцу машины, чуть не сбил  ее  с  ног;
пакеты, которые она держала в руках: хлеб, яйца,  молоко,  -  посыпались  на
тротуар, - так мы и встретились впервые, под мелким, уныло моросящим дождем.
     Ей, пожалуй, было столько же  лет,  сколько  и  мне,  или  около  того.
Казалось, черты ее лица лишь в  обрамлении  седых  волос  приобрели  наконец
некую завершенность,  годы  подчеркнули  и  оттенили  то,  что  молодость  и
природное изящество только робко наметили. Похоже, она запыхалась, как  если
бы бежала, боясь опоздать. Я не верю в предчувствия, но  уже  давно  потерял
веру и в свое неверие. Все эти "я в это больше не верю" - те  же  убеждения,
причем самые обманчивые.
     Я кинулся собирать то, что еще уцелело, и чуть  не  упал.  Выглядел  я,
наверное, довольно комично.
     - Оставьте...
     - Мне жаль, очень... Простите...
     Она рассмеялась. Морщинки разбежались  вокруг  глаз,  выдавая  возраст,
теперь четко обозначившийся.
     - Право, пустяки. Что упало, то пропало, мне же легче...
     Она уже собралась идти дальше, и я  испугался  худшего:  разойтись  вот
так, как воспитанные люди, соблюдая правила приличия...
     И тут, как нельзя более кстати, подоспел шофер такси. Он  обратился  ко
мне, вежливо улыбаясь:
     - Извините, месье, мне нужна улица Бургонь...
     - Но... мы как раз на ней и находимся.
     - Бар на углу улицы Варен, не подскажете?
     - Так вот же он.
     - Ну и? Платить-то собираетесь, или как?
     Я порылся в  карманах.  Франков  у  меня  не  было.  Я  все  обменял  в
аэропорту, и, когда попытался заплатить долларами,  мне  тут  же  напомнили,
что "мы здесь во Франции, между прочим".  Я  не  знал,  что  делать,  и  эта
женщина с седыми растрепавшимися волосами, в широком сером пальто,  выручила
меня:  заплатила  по  счетчику,  потом,  обернувшись,  заметила,  скорее   с
иронией, нежели с участием:
     - Похоже, вам не слишком везет...
     А я-то полагал, что со стороны это незаметно. Я не носил  летную  форму
капитана, но мне всегда удавалось сохранять в  глазах  пассажиров  и  своего
экипажа спокойный вид человека, у  которого  все  под  контролем  и  который
привык к возвращениям издалека. Внешне я  всегда  был  крепким,  подтянутым:
широкие плечи, твердый  взгляд.  Но  теперь  я  буквально  таял  на  глазах;
сегодня, однако, и на проколотых шинах можно проехать сотни километров.
     - Вы правы, мадам, сейчас тот  самый  момент,  когда  в  старых  добрых
романах шли к священнику, и по возможности - к незнакомому.
     Развеселить ее мне не удалось. Взгляд мой молил о  милости,  и  она  не
могла этого не почувствовать. Никогда раньше мне не приходилось  оказываться
в столь затруднительном положении. Когда я спросил потом у Лидии, о чем  она
подумала в те первые минуты, она призналась: "Я подумала, что  одолжила  сто
франков какому-то проходимцу, к тому же совершенно пьяному, и что я  могу  с
ними распрощаться". На самом же деле жизнь  выбросила  нас  за  борт,  ее  и
меня, и произошло то, что почему-то всегда называют встречей.
     - Послушайте, я должен возместить вам убытки...
     - Какие мелочи...
     - Я выпишу вам чек, если позволите...
     Я возвращался из Руасси1. В начале  дня  я отправился  туда  на  такси,
чтобы лететь в Каракас, как и задумал. Я устроился в углу,  лицом  к  стене,
надвинув шляпу на глаза, и так и сидел там, слушая объявления о  вылетах.  Я
семнадцать лет проработал в "Эр Франс", и большинство экипажей знали меня  в
лицо, а я хотел уклониться от всех этих встреч и дружеских расспросов:  "Что
это ты, никак летишь пассажиром? Подумать только, полгода отпуска, не  много
ли?  А  Янник?  Ты  теперь  отдыхаешь  без  нее?"  Я  находился   в    таком
замешательстве, что любое мое решение тут  же  реализовывалось  в  действии,
совершенно противоположном. Я прослушал  объявление  о  посадке  на  рейс  в
Каракас, прошел через зал ожидания, сел в такси и дал шоферу  наш  адрес  на
улице Вано. Спохватился я как раз вовремя и попросил высадить  меня  у  бара
на углу. И то это было слишком близко. Мы жили в  этом  квартале  не  первый
год, и меня могли узнать. "В котором часу  вы  от  нее  ушли?  -  В  три.  Я
собирался лететь в Южную Америку, и мой самолет... -  Вас  видели  на  улице
Варен в семнадцать двадцать. - Да, я вернулся. - И вы  не  зашли  домой?  Вы
ведь были всего в двух шагах оттуда. - Нет, я  собирался,  но  передумал.  И
потом, мы уже договорились... - О чем же? - Мне не  в  чем  себя  упрекнуть.
Что мне еще было делать? - В подобных случаях, сударь, оставаться в живых  -
это низость. Достойнее пустить себе пулю в лоб". В этих внутренних  диалогах
я всегда подтрунивал над самим собой. Однако если мне выпало жить дальше,  и
не один год, придется привыкнуть к таким допросам, и чем скорей, тем  лучше.
Вряд ли они прекратятся в ближайшее время. И все же единственное,  в  чем  я
мог себя упрекнуть, так это в том, что не сел в самолет. Я не  был  убийцей,
который прокрадывается на место преступления; место... да наш голубой  шарик
так  давно  вертится  вокруг  Солнца,  что  всем  нам  даст  форы  по  части
преступлений.
     Мы стояли под дождем среди валяющихся на земле продуктов.
     - Вот, пожалуйста, нам уже трудно расстаться, - сказал я.
     Она рассмеялась, и от  прорезавшихся  морщинок  лицо  ее  стало  совсем
добрым.
     Кафе называлось "У Ариса", У стойки был человек,  очень  элегантный,  в
пальто из верблюжьей шерсти и в  борсалино,  он  держал  на  поводке  серого
королевского  пуделя,  стриженного  как   регулярные  парки   Ленотра2.   По
какому-то странному совпадению, случайность которого,  впрочем,  сомнительна
- кто  знает,  может,  в  этих  музыкальных  ящиках  все  подстроено,  чтобы
посмеяться над кем-нибудь или, напротив, угодить, - словом,  один  подросток
все же  попытал  счастья,  рискнув  парой  монет,  и  теперь  слушал  что-то
шопеновское.
     - Думаю, нам стоит  поговорить,  иначе  все  уходит  слишком  быстро  и
неизвестно куда, и потом  приходится  возвращаться...  "Не  понимаю,  что  я
делаю в этом кафе с совершенно незнакомым человеком", так?
     - Да.
     К нам подошел официант.
     - Два кофе со сливками, - заказал я и  повернулся  к  ней:  -  Ну  вот,
теперь у нас есть повод остаться.
     Она улыбнулась, немного жестко:
     - Я только жду обещанный чек, ничего больше.
     - Бог мой...
     Я достал из дорожной сумки чековую книжку:
     - На чье имя?
     - Поставьте: на предъявителя...
     - Все же я хотел бы знать ваше имя, на всякий случай...
     - Лидия Товарски.
     Человек с пуделем подвинулся ко мне:
     - Извините меня, месье... мадам... - Он раскланялся с  нами,  клоунским
жестом сняв и водрузив обратно на  макушку  свою  шляпу.  -  Я  дрессировщик
собак и... у меня такое впечатление...
     - Лас-Вегас, тысяча девятьсот семьдесят  пятый  год,  -  помог  я  ему.
Казалось, он обрадовался:
     - Вы исполняли номер...
     - Нет, я был барменом в "Сенде".
     - Ах да, теперь припоминаю... - Он протянул мне  свою  визитку:  сеньор
Галъба, адреса агентств в Нью-Йорке, Париже и  Лондоне.  -  Когда  постоянно
путешествуешь, под конец уже никого не узнаешь...
     Я  не  отвечал.  Он  понял,  сразу  как  будто  забыл  все,  чем  хотел
поделиться, опять раскланялся и вернулся к своему пуделю, ожидавшему  его  у
стойки бара.
     - Бармен, в Лас-Вегасе в семьдесят пятом, - что вы там делали?
     - Ничего. Я там не был. Просто ему  нужно  было  встретить  кого-нибудь
знакомого, этому бедолаге...
     Она посмотрела на меня с любопытством, но в то же время строго:
     - Когда так быстро ставят диагноз одиночества незнакомому человеку...
     - Не будем увлекаться подобного рода откровениями, мадам, -  ответил  я
с подчеркнутым достоинством.
     Она опять рассмеялась, разгоняя смехом окружавших меня призраков.
     - ...Я говорю "мадам", чтобы еще раз показать,  что  держусь  в  рамках
приличия... Мы с вами совершенно  друг  другу  чужие,  мадам,  и  можете  не
сомневаться, я нисколько  не  преувеличиваю  значимость  этих  двух  чашечек
кофе... Только что на улице я вас нечаянно толкнул, выходя из такси, ну и...
     - А вы забавны.
     - Если бы я только мог развеселить вас  хоть  на  несколько  мгновений,
мне стало бы легче: давать поводы для смеха -  по-моему,  это  самый  щедрый
дар. А как вы, все в порядке?
     За  окном  одна  за  другой  проезжали  машины  -  верно,    улица    с
односторонним движением, - и день стоял серый и унылый.  Дрессировщик  собак
очень быстро набирался в баре, так что вскоре  ему  вообще  никто  не  будет
нужен. Пудель смотрел на него с мучительным беспокойством: не так-то  просто
понять человека.
     Мы молчали, и вот что важно: наше молчание не становилось  невыносимым.
Мне казалось, что вид у нее какой-то потерянный, но, может быть,  мне  всего
лишь нужно было на что-то надеяться.
     - Извините меня, - начал я. - Я не... Я только...
     - Да, я вижу.  Я,  знаете,  немного  разбираюсь  в  приступах  тоски  и
отчаяния. Представьте, я изучила эту науку. Я потеряла мужа  и  мою  девочку
полгода назад в автомобильной  аварии.  Что  ж,  полагаю,  теперь  мы  можем
расстаться. - Она протянула мне руку в перчатке: -  Не  унывайте.  Все  еще,
может быть, образуется.
     - Я думаю вернуться во Францию к началу года и, если вы позволите...
     - Да, конечно. Далеко вы?
     - В Каракас.
     Она долго искала в сумочке, но так  и  не  нашла  ни  чем,  ни  на  чем
записать. Я сходил в кассу за ручкой,  и  она  написала:  "Лидия  Товарски",
адрес и телефон  на  розовом  листке  оплаченного  счета,  шесть  франков  с
мелочью, включая чаевые. Я положил листок себе в карман.
     Она мило улыбнулась мне на прощание, как бы говоря,  что  теперь  мы  в
расчете, и вышла. Я не был уверен, что хорошо запомнил лицо, и догнал ее  на
улице. Она обернулась, вопросительно глядя на меня.
     - Нет, ничего. Это чтобы узнать вас в следующий раз...
     Белые, довольно длинные, по плечи, волосы  она  не  убирала,  а  носила
распущенными, не знаю уж потому ли, что  чувствовала  себя  молодой,  или  в
память о своей  молодости.  Высокие,  выступающие  скулы;  черные,  необычно
широко  посаженные  глаза,  сияющие  из  глубины  своей  царственной   тени;
глубокая морщинка на переносице рассекала посередине  прямую  линию  бровей,
покоясь на них, как тело птицы на расправленных крыльях.
     Она легко, по-дружески, положила ладонь мне на руку:
     - Вам нужно вернуться домой и поспать. Позвоните мне как-нибудь,  когда
мы оба возвратимся из тех дальних стран, где сейчас находимся.
     Подъехало такси, и все было кончено.
     Что ж, по крайней мере полчаса убил.
     Я вернулся в кафе. Ее незанятый стул  сиротливо  пустовал.  На  сиденье
стояла пепельница. Мой знакомый из Лас-Вегаса все еще находился у стойки,  и
я решил угостить  его  чем-нибудь  для  поднятия  настроения.  Кальвадос,  к
примеру, или тот же коньяк. Это его  пальто  верблюжьей  шерсти  с  поднятым
воротом, старое борсалино с широкими полями, вызывающе  небрежно  надвинутое
на правую бровь, волосы, крашенные с особой аккуратностью, чтобы  не  задеть
серебро седины на висках, - словом,  он  лет  на  тридцать  был  старше  тех
образов, которые первыми  запечатлелись у  меня в памяти:  Бутатти,  Делаж3,
кинозвезды  Джина  Манес  и  Жан  Мюра.   Внушительный    нос,    прямо-таки
мефистофелевский, с горбинкой, и могучие  ноздри.  Черные  оливки  его  глаз
отражали лишь дряхлость Казановы, и по контрасту  с  пассивной  тоскливостью
взгляда нос его словно выдавался вперед, как бы в  поисках  подкрепления.  В
"Клапси" он исполнял номер с дрессированными собачками и завтра,  вместе  со
своей труппой, состоявшей из ассистента, шимпанзе и восьми  пуделей,  должен
был отправиться в турне по Мексике и Южной Америке.
     - Это всемирно известный номер. Годы и годы творческих  усилий...  Труд
всей жизни. К сожалению, у меня постоянно сложности  со  страховкой.  Видите
ли... - Он приложил руку к сердцу. - Три микроинфаркта. Смрт.
     - Как вы сказали?
     - Это по-сербски: смрт. Я говорю на семи языках и должен вам  заметить,
что  у  славян,  пожалуй,  самое  подходящее  название  для  этого...   Смрт
по-сербски, смерть по-русски,  смьерчь  по-польски...  Есть  в  этом  что-то
змеиное...  У  нас,  на  Западе,  совсем  другие    звукосочетания,    более
благородные, что ли: la mort, la muerte, todt... Но смрт...  Будто  какая-то
мерзкая тварь ползет по  ноге...  еще  опасней,  чем  ядовитый  скорпион,  И
потом, думаю, все мы уделяем слишком много внимания этому ничтожному факту.
     - В английском death тоже есть нечто шипящее, - заметил я.
     - Точно. Так что же вы делали после Лас-Вегаса?
     - Я никогда не был в Лас-Вегасе.
     - Да? Значит, это был кто-то другой и где-то в другом  месте.  Неважно,
встречи - это всегда приятно.  Приходите  сегодня  посмотреть  мой  номер  в
"Клапси". Я скажу, чтобы оставили для вас столик. Не каждый день  встречаешь
старых знакомых... Или заходите после, поужинаем. А? Вот моя визитка.
     - Вы мне уже дали одну.
     - Я живу неподалеку: отель  "Крийон"  на  улице  Искусств.  В  половине
первого ночи  антракт  между  двумя  отделениями,  а  мои  выход  сначала  в
одиннадцать вечера, а потом  в  час.  Не  сомневаюсь,  что  там  даже  будут
какие-нибудь наши общие знакомые...
     - Я улетаю сегодня.
     - Куда?
     - В Каракас.
     Совсем рядом какой-то молодой человек спросил телефонный жетон. Нет,  о
том, чтобы позвонить, и речи нет. Не могу я признаться, что  не  улетел,  да
еще и нахожусь поблизости.
     - Приятная дама, ваша спутница. Не хочу показаться нескромным... но  со
стороны это выглядело как разрыв.
     - У вас наметанный глаз.
     - О, это было не сложно. Я сразу сказал себе: это долго не продлится.
     - Верно. Cheers4.
     - Ваше. Официант, повторите. Я знал  стольких  женщин  в  своей  жизни,
что, можно сказать, всегда был один. Слишком много - все равно что никого.
     - Глубокое замечание.
     - Это как раз и навело меня на мысль сделать свой  номер...  Вы  должны
посмотреть, он того стоит.
     - Как-нибудь, обязательно.
     - К сожалению, в  скором  времени  мне  придется  уйти  со  сцены.  Эта
страховка, такая подлая вещь. Они кидают вас при первом же  удобном  случае.
Единственное, что меня беспокоит во всем этом, - мой Матто Гроссо5.
     Королевский пудель навострил уши и поднял серую лысеющую морду.
     - Вы, наверное, заметили, что он не  сводит  с  меня  глаз?  Как  будто
понимает, что меня тревожит.
     - Смрт, - сказал я.
     - Точно. Он боится остаться один. Собаки всегда так тоскуют. А  знаете,
может, он еще умрет раньше меня, в его-то годы... Ему скоро четырнадцать.
     - Ну да! И давно вы вместе?
     - Тринадцать лет. Он жил у одной женщины, которую я  очень  любил.  Она
ушла с каким-то каскадером,  мальчишка,  двадцать  два  года,  -  они  любят
проявлять заботу о начинающих, это понятно, - и оставила мне  Матто  Гроссо,
чтобы я не чувствовал себя таким одиноким... Он не состоит у меня в  труппе:
он не артист, просто друг. У меня всего восемь  пуделей  и  шимпанзе.  Жаль,
что вы уезжаете...
     Он порылся в своем портфеле и вытащил еще одну визитную карточку...
     - Вы мне уже дали одну, - повторил я.
     Он рад был любому лишнему подтверждению собственного существования.
     Он вздохнул. Расплатился в баре. Мы  долго  жали  друг  другу  руки  на
прощание.
     - Может, еще встретимся где-нибудь...  Очень  рад  был  вновь  повидать
вас. Очень.
     - Я тоже.
     Я вышел и направился к  стоянке  такси.  В  машине  достал  из  кармана
листок и назвал шоферу адрес. У меня случались моменты  паники,  совершенной
пустоты, эхо чьих-то  смеющихся  голосов,  вспышки  воспоминаний;  усталость
раскапывала завалы  памяти,  время  от  времени  вытаскивая  на  поверхность
сознания обрывки прежнего счастья. Но в основном - тоска,  и  еще  угрызения
совести. Каждая минута казалась вырванной из другой,  погребенной  жизни.  Я
снял сперва часы, положил их в карман, но стало только хуже. Тогда  я  снова
закрепил браслет на запястье. Было шесть вечера. Я даже не  мог  понять,  то
ли все еще только начиналось, то ли, напротив, все было  кончено.  В  данный
момент я должен  был  бы  находиться  высоко  в  небе,  над  Атлантикой,  и,
наверное, мы бы уже были  довольно  далеко,  в  том  месте,  которое  пилоты
обычно называют точкой невозврата.
     Старое здание на улице Сен-Луи-зан-Лиль. На почтовом  ящике  ее  имя  и
надпись: четвертый этаж, налево, Я поднялся по лестнице. Красный  половичок,
суккуленты в горшках.
     Она открыла дверь, холодно смерила меня взглядом:
     - Я ожидала чего-то в этом роде. Входите.
     Гостиная  была  очень  светлая.  С  улицы  в  окна  заглядывали  рослые
каштаны. В комнате стояли цветы,  но  не  в  букетах,  -  должно  быть,  она
покупала их сама. Из соседней комнаты доносилась мелодия  индейской  флейты,
разбавляя одиночество. Задыхающиеся, вымученные  звуки,  выдуваемые  легкими
туберкулезника. Она взяла у меня плащ, дорожную сумку, шляпу  и  куда-то  их
унесла. Я осмотрелся: на стенах не было фотографий,  наверное,  она  прятала
их где-то у себя. Я сел в серо-зеленое плюшевое кресло.  Она  вернулась,  но
садиться не стала.
     - У вас нет собаки? - спросил я. - И не надо. Она  вряд  ли  смогла  бы
вам чем-нибудь помочь. Сейчас все заводят  собак.  Огромный  на  них  спрос,
больше, чем когда-либо. Правда, я об этом в газете читал.
     Она рассматривала меня  очень  внимательно,  можно  сказать,  как  врач
пациента. Интерес вполне оправданный, если принимаешь у себя  незнакомца  со
всеми внешними признаками потерпевшего  кораблекрушение.  Должно  быть,  она
задавалась вопросом, были ли еще оставшиеся в живых после этой катастрофы.
     - Вы похожи на человека, которого всю ночь  допрашивали  на  набережной
Орфевр. И, естественно, у вас нет алиби. Конечно, это не так,  но  близко  к
тому. Вас... преследуют?
     - Именно.
     - Там, в кафе,  я  с  вами  разоткровенничалась.  И  вы  прицепились  к
первому же повстречавшемуся несчастному. Видите?  У  меня  тоже  не  так  уж
весело. Если вас это утешит.
     Я смотрел в пол, на  синий  палас  под  ногами.  Мне  хотелось  все  ей
рассказать.
     - Вы помните моего друга из Лас-Вегаса, того" в баре? Со  старым  серым
пуделем? Его зовут сеньор Гальба, и он коллекционирует  инфаркты.  Он  очень
беспокоится о своей собаке. Боится, что его любимец останется один.  Пес  не
сводит с него глаз, будто знает, в чем дело. Вот сеньор Гальба и  набирается
под завязку, а собака с тревогой за ним  наблюдает...  Я  подумал,  что  это
может вас заинтересовать.
     - О, да! Вы обратились как раз по  адресу.  У  меня  магазинчик  всяких
редкостей на улице Бургонь. Но, к сожалению, мне некуда  вас  поставить.  Вы
займете слишком много места.
     Когда она улыбалась, вместе с улыбкой возвращалась жизнь: должно  быть,
в прошлом она была счастлива, и довольно долго.
     Она прошла в соседнюю комнату,  поставила  заново  ту  же  пластинку  и
усилила громкость, как если бы хотела отдалить меня, потом вернулась.
     - По-сербски это называется смрт и значит почти  то  же  самое,  что  и
ваша индейская флейта. Это мне сеньор Гальба рассказал, он ко всему  прочему
еще и полиглот. Теперь вы все знаете, и я могу идти...
     Я подождал немного, но она не отвечала.
     - Я  не  пьян.  Просто  я  люблю  одну  женщину...  Как  нам  случается
любить... иногда. К