Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
сегодня же вечером скажу, - заявляет Вилли. - Вот будет смеяться!
Во всех регистрах!
Наконец мы с Георгом уходим. Вилли со второго этажа наблюдает за
площадью; он, как старый солдат, еще ждет, что где-нибудь в засаде сидят
хранители национального гимна. Но ничего не происходит. Рыночная площадь
мирно покоится под звездами. В пивных распахнуты окна. Из клуба Бодо мощно
льется песня "Кто тебя, прекрасный лес, вырастил на тех вершинах?".
- Скажи-ка, Георг, - спрашиваю я, когда мы сворачиваем на Хакенштрассе, -
ты счастлив?
Георг Кроль снимает шляпу перед чем-то незримым в ночи.
- Спросил бы лучше другое, - отвечает он, - сколько же можно сидеть на
острие иглы?
XI
С неба льет дождь. А из сада, клубясь, наплывают волны тумана. Лето
захлебнулось в потоках дождя, стало холодно, и доллар стоит сто двадцать
тысяч марок. С ужасным треском отваливается часть кровельного желоба, и
вода, низвергающаяся перед нашим окном, похожа на стеклянную стену. Я продаю
двух надгробных ангелов из неоглазуренного фарфора и венок из иммортелей
какой-то хрупкой маленькой женщине, у которой двое детей умерли от
гриппа. В соседней комнате лежит Георг и кашляет. У него тоже грипп, но он
подкрепился кружкой глинтвейна, который я ему сварил. Кроме того, на постели
вокруг него разбросано с десяток журналов, и он пользуется случаем, чтобы
получить информацию о последних великосветских бракосочетаниях, разводах и
скандалах в Канне, Берлине, Лондоне и Париже. Входит Генрих, как всегда в
полосатых брюках с велосипедными зажимами и в темном дождевике в тон брюкам.
- Не будете ли вы так любезны записать? Я продиктую вам некоторые заказы,
- осведомляется он с неподражаемым сарказмом.
- Безусловно. Валяйте.
Он перечисляет: несколько надгробных камней из красного сиенита,
мраморная доска, несколько решеток - будни смерти, ничего особенного. Потом
он в нерешительности переминается с ноги на ногу, греет зад у холодной
печки, рассматривает образцы каменных пород, которые уже лет двадцать лежат
на полках в нашей конторе, и наконец выпаливает:
- Если мне будут чинить препятствия, то не удивительно, что мы скоро
обанкротимся!
Я не отвечаю, чтобы позлить его.
- Вот именно - обанкротимся! - поясняет он. - Я знаю, что говорю!
- В самом деле? - Я ласково смотрю на него. - Зачем же вы тогда
оправдываетесь? Вам и так каждый поверит.
- Оправдываюсь? Я не нуждаюсь в оправдании! Но то, что случилось в
Вюстрингене...
- А что, убийцы столяра найдены?
- Убийцы? А нам-то какое дело? И при чем тут убийство? Просто несчастный
случай, он сам во всем виноват. Я то имею в виду, как вы там обошлись со
старостой Деббелингом и в довершение всего предложили вдове столяра
бесплатное надгробие.
Я повертываюсь и смотрю в окно на дождь. Генрих Кроль принадлежит к той
породе людей, которые никогда не сомневаются в правоте своих взглядов, - это
делает их не только скучными, но и опасными. Из них и состоит та меднолобая
масса в нашем возлюбленном отечестве, которую можно вновь и вновь гнать на
войну. Ничто их не в состоянии вразумить, они родились "руки по швам" и
гордятся тем, что так и умрут. Не знаю, существует ли этот тип в других
странах, но если да, то наверняка не в таких количествах.
Через минуту я слышу голос этого упрямого дуралея. Оказывается, он долго
беседовал со старостой и все уладил. Этим мы только ему обязаны. Теперь мы
можем снова поставлять надгробные памятники в Вюстринген.
- Что же прикажете делать? - спрашиваю я. - Молиться на вас?
Он бросает на меня язвительный взгляд.
- Берегитесь, вы можете зайти слишком далеко!
- А как далеко?
- Слишком. Не забудьте о том, что вы здесь только служащий.
- Я об этом забываю слишком часто. Иначе вам пришлось бы платить мне
тройной оклад - как художнику, как бухгалтеру и как заведующему рекламой. А
кроме того, хорошо, что мы не на военной службе, иначе вы стояли бы передо
мной навытяжку. Впрочем, если хотите, я могу как-нибудь позвонить вашим
конкурентам - Хольман и Клотц сейчас же возьмут меня к себе.
Дверь распахивается, и появляется Георг в красно-рыжей пижаме.
- Ты рассказываешь о Вюстрингене, Генрих?
- А то о чем же?
- Тогда сядь и заткнись, и да будет тебе стыдно. Ведь в Вюстрингене
человека убили! Оборвалась человеческая жизнь! Для кого-то погибла целая
вселенная. Каждое убийство, каждый смертельный удар - все равно что первое в
мире убийство - Каин и Авель, все начинается сызнова. Если бы ты и
твои единомышленники это когда-нибудь поняли, то на нашей благословенной
планете мы не слышали бы столько неистовых призывов к войне!
- Тогда мы слышали бы только голоса рабов и лакеев. Прислужников
позорного Версальского договора!
- Ах, Версальский договор? Ну, конечно! - Георг делает шаг вперед. От
него веет ароматом крепкого глинтвейна. - А если бы войну выиграли мы, то,
разумеется, засыпали бы наших противников подарками и изъявлениями любви,
да? Ты забыл, чего только ты и тебе подобные не собирались аннексировать?
Украину, Брие, Лонгви и весь рудный и угольный бассейн Франции! Разве у нас
отобрали Рур? Нет, мы все еще владеем им! И ты будешь утверждать, что наш
мирный договор не был бы в десять раз жестче, если бы только нам дали
возможность диктовать его? Разве я не слышал, как ты сам на этот счет
разорялся еще в 1917 году? Пусть Франция, дескать, станет третьестепенной
державой, пусть у России аннексируют громадные территории, пусть все
противники платят контрибуцию и отдают реальные ценности, пока их совсем не
обескровят! И это говорил ты, Генрих! А теперь орешь вместе со всей бандой о
несправедливости, учиненной над нами! Просто блевать хочется от вашего нытья
и воплей о мести. Всегда у вас виноват кто-то другой! Так и несет
самоупоенностью фарисеев; разве вы не знаете, в чем первый признак
настоящего человека? Он отвечает за содеянное им! Но вы считаете, что по
отношению к вам совершались всегда только одни несправедливости, и вы лишь
одним отличаетесь от Господа Бога - Господь Бог знает все, но вы знаете
больше.
Георг озирается, словно очнувшись от сна. Лицо у него теперь такое же
красное, как его пижама, и даже лысина порозовела. Генрих испуганно
отступает. Георг следует за ним - он в полной ярости. Генрих продолжает
отступать.
- Ты заразишь меня! - вопит он. - Ты дышишь мне в лицо своими бациллами!
Понимаешь ты, к чему это приведет, если у обоих будет грипп?
- Никто больше не посмеет умирать, - замечаю я.
Достойное зрелище - эта борьба между двумя братьями: Георга в огненной
пижаме, потного от бешенства, и Генриха в выходном костюме, одержимого одной
заботой - как бы не подхватить грипп. Эту сцену наблюдает, кроме меня, Лиза;
она в халате из материи с набивными изображениями парусных судов и, несмотря
на отчаянную погоду, чуть не вся высовывается из окна.
В доме, где живет Кнопф, дверь открыта настежь. Перед ней дождь висит,
словно занавес из стеклянных бус. В комнатах так темно, что девушки уже
зажгли свет. Кажется, будто они там плавают, как дочери Рейна у Вагнера. Под
огромным зонтом, похожим на черный гриб, через двор бредет столяр Вильке.
Генрих Кроль исчезает, буквально вытесненный Георгом из конторы.
- Полощите горло соляной кислотой! - кричу я ему вслед. - Грипп для людей
вашей комплекции смертелен!
Георг останавливается и хохочет.
- Какой я идиот, - говорит он. - Таких типов ничем не проймешь!
- Откуда у тебя эта пижама? - спрашиваю я. - Ты что, вступил в
коммунистическую партию?
Кто-то аплодирует: это Лиза бурно выражает Георгу свое одобрение - весьма
нелояльная демонстрация по отношению к ее мужу Вацеку, убежденному
национал-социалисту и будущему директору бойни. Георг раскланивается, прижав
руку к сердцу.
- Укладывайся в постель, - говорю я, - ты до того потеешь, что брызжешь,
как фонтан.
- Потеть полезно! Посмотри-ка на дождь! Небо тоже потеет. А еще там,
напротив, этот кусок жизни, в распахнутом халатике, с ослепительными зубами,
полный смеха! Что мы тут делаем? Интересно, почему мы не взрываемся, как
фейерверк? Если бы мы хоть раз по-настоящему поняли, что такое жизнь, мы бы
взорвались. Почему я торгую надгробными памятниками? Почему я не падающая
звезда? Или не птица гриф, которая парит над Голливудом и выкрадывает самых
восхитительных женщин из бассейнов для плаванья? Почему мы должны жить в
Верденбрюке и драться в кафе "Централь", вместо того чтобы снарядить караван
в Тимбукту и с носильщиками, чья кожа цвета красного дерева, пуститься в
дали широкого африканского утра? Почему мы не держим бордель в Иокагаме?
Отвечай! Совершенно необходимо это узнать сейчас же! Почему мы не плаваем
наперегонки с пурпурными рыбами в алом свете таитянских вечеров? Отвечай!
Он берет бутылку с водкой.
- Стоп! - говорю. - Есть еще вино. Я сейчас же подогрею его на спиртовке.
Никакой водки! У тебя жар! Нужно пить горячее красное вино с пряностями из
Индии и с Зондских островов.
- Ладно! Согревай! Но почему мы не находимся сами на островах Надежды и
не спим с женщинами, которые пахнут корицей и чьи глаза становятся белыми,
когда мы их оплодотворяем под Южным Крестом, и они издают крики, словно
попугаи и тигры? Отвечай!
В полумраке конторы голубое пламя спиртовки пылает, точно голубой
сказочный свет. Дождь шумит, как море.
- Мы плывем, капитан, - говорю я и делаю огромный глоток водки, чтобы
догнать Георга. - Каравелла как раз проходит мимо Санта-Круц, Лиссабона и
Золотого Берега. Рабыни араба Мухаммеда бен Гассана бен Вацека выглядывают
из своих кают и манят нас рукой. Вот ваш кальян!
Я протягиваю Георгу сигару из ящика, предназначенного для наших лучших
агентов. Он закуривает и пускает в воздух безукоризненно правильные кольца
дыма. На его пижаме проступают темные пятна влаги.
- Мы плывем, - говорит он. - Почему мы еще не прибыли?
- Мы прибыли. Люди всегда и всюду прибывают. Время - это предрассудок.
Вот в чем тайна жизни. Только мы не знаем этого. И всегда стараемся
куда-нибудь да приехать!
- А почему мы не знаем этого? - спрашивает Георг.
- Время, пространство и закон причинности - вот покрывало Майи,
застилающее от нас беспредельность далей.
- Почему?
- Это те бичи, с помощью которых Бог не дает нам стать равными ему. Этими
бичами он прогоняет нас сквозь строй иллюзий и через трагедию дуализма.
- Какого дуализма?
- Дуализма человеческого "я" и мира. Бытия и жизни. Объект и субъект уже
не едины. А следствие - рождение и смерть. Цепь гремит. Кто разорвет ее -
разорвет и обреченность рождению и смерти. Давайте попытаемся, рабби Кроль!
От вина подымается пар. Он благоухает гвоздикой и лимонной цедрой. Я
кладу в него сахар, и мы пьем. На той стороне бухты, в каюте
рабовладельческого судна, принадлежащего Мухаммеду бен Гассану бен Юсуфу бен
Вацеку, нам аплодируют. Мы кланяемся и ставим стаканы на стол.
- Значит, мы бессмертны? - резко и нетерпеливо спрашивает Георг.
- Это только гипотеза, - - отвечаю я. - Только теория; ибо бессмертие -
антитеза смертности, а следовательно, всего одна из половинок, дуализма.
Лишь когда окончательно спадет покрывало Майи, всякий дуализм полетит к
черту.
Тогда мы возвратимся на свою родину, объекта и субъекта уже не будет, они
сольются воедино, и все вопросы исчезнут.
- Этого недостаточно.
- А что же еще?
- Мы существуем. Точка.
- Но и это одна часть антитезы: мы существуем - и мы не существуем. Это
все еще дуализм, капитан! Нужно выйти за его пределы.
- А как? Достаточно открыть рот, как мы натыкаемся на половину
какой-нибудь другой антитезы. Так дальше невозможно! Неужели мы должны в
молчании проходить через жизнь?
- Это было бы противоположностью к немолчанию.
- Проклятье! Опять западня! Что же делать, штурман?
Не отвечая, я поднимаю стакан. В вине вспыхивают красные отсветы. Я
указываю на потоки дождя и беру кусок гранита из коллекции образцов. Потом
указываю на Лизу и на отсветы в стакане, как на символ мимолетности, затем
на кусок гранита, как на символ неизменности, отодвигаю стакан и гранит и
закрываю глаза. Внезапный озноб пробегает у меня по спине от всех этих
фокус-покусов. Может быть, мы, сами того не ведая, напали на какой-то след?
И обрели в опьянении магический ключ к разгадке? Куда вдруг исчезла комната?
Может быть, она носится во вселенной? И где наша земля? Летит как раз мимо
Плеяд? Где красный отблеск сердца? Может быть, оно и Полярная звезда, и ось
мира, и его центр?
С той стороны улицы доносятся бурные аплодисменты. Я открываю глаза.
Сразу не нахожу перспективы. Все одновременно плоско и округло, далеко и
близко и не имеет имени. Потом, завихрившись, оно приближается,
останавливается и опять принимает вид, соответствующий обычным названиям.
Когда все это уже было? А ведь так уже было! Почему-то я знаю, но
откуда знаю, не могу вспомнить.
Лиза помахивает в окно бутылкой шоколадного ликера. В эту минуту у
входной двери раздается звонок, мы торопливо машем Лизе в ответ и закрываем
окно. Не успевает Георг исчезнуть, как дверь конторы открывается и входит
Либерман, кладбищенский сторож. Одним взглядом охватывает он спиртовку,
глинтвейн и Георга в пижаме и каркает:
- День рождения?
- Нет, грипп, - отвечает Георг.
- Поздравляю.
- А с чем же тут поздравлять?
- Грипп идет на пользу нашему делу. Я это замечаю по кладбищу. Гораздо
больше смертей.
- Господин Либерман, - обращаюсь я к этому восьмидесятилетнему здоровяку.
- Мы говорим не о нашем деле. У господина Кроля тяжелый приступ космического
гриппа, с которым мы сейчас героически боремся. Хотите выпить с нами стакан
лекарства?
- Да я больше насчет водки. От вина я только трезвею.
- У нас есть и водка.
Я наливаю ему полный чайный стакан. Он делает основательный глоток, затем
берет свой рюкзак и извлекает оттуда четыре форели, завернутые в большие
зеленые листья, пахнущие рекою, дождем и рыбой.
- Подарок, - сообщает Либерман.
Форели лежат на столе, глаза у них остекленели, серо-зеленая кожа покрыта
красными пятнами. Смерть снова вторглась в комнату, где только что веяло
бессмертием; вошла мягко и безмолвно, как упрек твари, обращенный к
человеку, этому всеядному убийце, который, разглагольствуя о мире и любви,
перерезает горло овцам и глушит рыбу, чтобы набраться сил и продолжать
разглагольствовать о мире и о любви, не исключая и Бодендика - мясоеда,
слуги Господа.
- Хороший ужин, - заявляет Либерман. - Особенно для вас, господин Кроль.
Легкое, диетное блюдо.
Я отношу мертвую рыбу в кухню и вручаю фрау Кроль, которая разглядывает
ее с видом знатока.
- С вареным картофелем, сливочным маслом и салатом, - заявляет она.
Я обвожу взглядом кухню. Она блистает чистотой, свет отражается от
начищенных кастрюль, что-то шипит на сковороде, и разносится аппетитный
запах. Кухни - это всегда утешение. Упрек исчезает из глаз форелей. Мертвая
тварь вдруг превращается в пищу, которую можно приготовить самыми
разнообразными способами. И вдруг кажется, что, пожалуй, для этого они и
родились на свет. Какие мы предатели по отношению к самым своим благородным
чувствам, думаю я.
Либерман принес несколько адресов. Действие гриппа уже сказывается. Люди
мрут оттого, что ослабела сопротивляемость их организмов. Их силы были и так
подорваны голоданием во время войны. Я вдруг решаю переменить профессию. Я
устал иметь дела со смертью. Георг принес свой купальный халат и теперь
сидит в нем, словно потеющий Будда. Халат ядовито-зеленого цвета. Георг
любит носить дома яркие цвета. Мне вдруг становится ясно, что именно
напомнил мне наш разговор перед приходом сторожа. На днях Изабелла сказала -
точно я не припомню ее слов - относительно обмана, таящегося в окружающих
нас предметах. А действительно ли был обман, когда мы говорили о нем? Или мы
на один сантиметр приблизились к Богу?
***
Келья поэтов в гостинице "Валгалла" - это маленькая комнатка с панелями.
На полке с книгами стоит бюст Гете, на стенах висят фотографии и гравюры,
изображающие немецких классиков, романтиков и некоторых современных авторов.
В этой келье собираются члены клуба поэтов, а также избранная городская
интеллигенция. Собрания происходят раз в неделю. Время от времени здесь
появляется даже главный редактор местной ежедневной газеты и его либо
окружают откровенным льстивым вниманием, либо втайне ненавидят - смотря по
тому, какой материал он принял и какой отверг. Но ему наплевать. Словно
добрый дядюшка, проплывает он в табачном дыму, усталый, чтимый,
оклеветанный, хотя в одном все присутствующие сходятся: он ничего не
понимает в современной литературе. После Теодора Шторма, Эдуарда Мерике и
Готфрида Келлера для него начинается великая пустыня.
Кроме него, здесь еще бывают несколько советников краевого суда и
чиновников-пенсионеров, интересующихся литературой; Артур Бауер и кое-кто из
его коллег; местные поэты, несколько художников и музыкантов и время от
времени какой-нибудь гость. В этот вечер Артура Бауера как раз обхаживает
подлиза Маттиас, он надеется, что Артур издаст его "Книгу о смерти" в семи
частях. Появляется и Эдуард Кноблох, основатель клуба. Быстрым взглядом
окидывает он присутствующих и явно чем-то обрадован. Некоторые его враги и
критики не пришли. К моему удивлению, он усаживается рядом со мной. После
вечера с курицей я этого не ожидал.
- Ну как жизнь? - спрашивает он совсем по-человечески, а не своим обычным
ресторанным тоном.
- Блестяще, - отвечаю я, ибо знаю, что такой ответ его разозлит.
- А я собираюсь написать новую серию сонетов, - заявляет он, не входя в
подробности. - Надеюсь, ты ничего не имеешь против?
- Что я могу иметь против? Надеюсь, они рифмованные?
Я чувствую свое превосходство над Эдуардом, так как уже напечатал два
сонета в местной газете; он же - только два назидательных стишка.
- Это будет целый цикл, - отвечает он, к моему удивлению, несколько
смущенно. - Дело в том, что я хочу назвать его "Герда".
- Да называй, как тебе... - И вдруг прерываю себя. - Герда, говоришь ты?
Почему же именно Герда? Герда Шнейдер?
- Глупости! Просто Герда!
Я со злостью разглядываю жирного великана.
- Что это значит?
Эдуард смеется с напускным простодушием.
- Ничего. Просто поэтическая вольность. Сонеты имеют некоторое отношение
к цирку. Отдаленное, разумеется. Ты же знаешь, как оживляется фантазия,
когда она хотя бы теоретически фиксируется на чем-то конкретном.
- Брось эти фокусы, - заявляю я, - выкладывай все начистоту! Что это
значит, шулер ты этакий?
- Шулер? - отвечает Эдуард с притворным негодованием. - Уж скорее тебя
можно так назвать! Разве ты не выдавал свою даму за такую же певицу, как эта
отвратная особа, подруга Вилли?
- Никогда не выдавал. Просто ты сам вообразил.
- Так вот! - заявляет Эдуард. - Эта история не давала мне покоя. Я
выследил ее. И оказалось, что ты солгал. Никакая она не певица.
- Разве я это утверждал? Разве не говорил тебе, что она работает в цирке?
- Говорил. Но ты так вывернул правду, что я тебе не поверил. А потом ты
имитировал другую даму.
- Интересно, каким образом ты все это разнюхал?
- Я случайно встретил мадемуазель Шнейдер на