Эрих Мария Ремарк.
   Возвращение

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - М.Горкина.
   Изд. "Литература Артистикэ", Кишинев, 1979.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 July 2000
   -----------------------------------------------------------------------



                                          Солдаты, возвращенные отчизне,
                                          Хотят найти дорогу к новой жизни


        ВСТУПЛЕНИЕ

   Остатки второго взвода лежат в расстрелянном окопе за линией огня и  не
то спят, не то бодрствуют.
   - Вот так чудные снаряды! - говорит Юпп.
   - А что такое? - спрашивает Фердинанд Козоле, приподнимаясь.
   - Да ты послушай, - откликается Юпп.
   Козоле прикладывает ладонь к уху. И все  мы  вслушиваемся  в  ночь.  Но
ничего,  кроме  глухого  гула  артиллерийского  огня  и  тонкого  посвиста
снарядов, не слышно. Только справа доносится трескотня пулеметов да  время
от времени - одиночный крик. Но нам все это  давным-давно  знакомо,  и  не
из-за чего тут рот разевать.
   Козоле скептически смотрит на Юппа.
   - Сейчас-то вот не слышно, - смущенно оправдывается тот.
   Козоле снова критически оглядывает его, но  так  как  на  Юппа  это  не
действует, он отворачивается и брюзжит:
   - В брюхе у тебя урчит от голода -  вот  твои  снаряды.  Всхрапнул  бы,
больше б толку было.
   Он сбивает себе из земли нечто вроде изголовья и осторожно укладывается
так, чтобы ноги не соскользнули в воду.
   - Эх, черт, а дома-то жена и двуспальная кровать,  -  бормочет  он  уже
сквозь сон.
   - Кто-нибудь, верно, лежит там рядышком, - изрекает Юпп из своего угла.
   Козоле открывает один глаз и  бросает  на  Юппа  пронзительный  взгляд.
Похоже, что он собирается встать. Но он только рычит:
   - Не посоветовал бы я ей, сыч ты рейнский!
   И тотчас же раздается его храп.
   Юпп знаком подзывает меня к себе. Я перелезаю через сапог Адольфа Бетке
и подсаживаюсь к Юппу.
   Опасливо взглянув на храпящего, он говорит с ехидством:
   - У таких, как он, ни малейшего представления об образованности, уверяю
тебя.
   До войны Юпп служил в Кельне письмоводителем у  какого-то  адвоката.  И
хоть он уже три года солдат,  но  все  еще  сохраняет  тонкость  чувств  и
почему-то стремится прослыть здесь, на фронте, образованным человеком. Что
в сущности это значит, он, конечно, и сам не знает, но из всего слышанного
им раньше у него крепко засело  в  голове  слово  "образованность",  и  он
цепляется за него как утопающий за соломинку.  Впрочем,  здесь  у  каждого
есть что-нибудь в этом роде: у одного - жена, у другого -  торговлишка,  у
третьего - сапоги, у Валентина Лагера - водка, а у Тьядена -  желание  еще
хоть раз в жизни наесться бобов с салом.
   Козоле же  при  слове  "образованность"  сразу  выходит  из  себя.  Оно
каким-то образом ассоциируется у него с крахмальным воротничком,  а  этого
уже достаточно. Даже теперь  оно  оказывает  свое  действие.  Не  прерывая
храпа, он немногословно высказывается:
   - Козел вонючий, чернильная душа!
   Юпп  философски,  с  сознанием  собственного  достоинства,   покачивает
головой. Некоторое время мы сидим молча, тесно прижавшись  друг  к  другу,
чтобы согреться. Ночь сырая и холодная, несутся  тучи,  и  порой  начинает
накрапывать. Тогда мы вытаскиваем из-под себя плащ-палатки, которые служат
нам обычно подстилкой, и укрываемся ими с головой.
   Горизонт светлеет от вспышек артиллерийского огня. Свет радует глаз,  и
кажется,  там  не  так  холодно,  как  здесь.  Над  орудийными   зарницами
взвиваются ракеты, рассыпаясь пестрыми  и  серебряными  цветами.  Огромная
красная луна плывет в тумане над развалинами фермы.
   - Это правда, что нас отпустят  по  домам?  -  шепчет  Юпп.  -  Как  ты
думаешь?
   Я пожимаю плечами:
   - Не знаю. Говорят...
   Юпп громко вздыхает:
   - Теплая комната, диван, а вечерком выходишь погулять...  Просто  и  не
верится, что такое бывает. Верно, а?
   - Когда я в последний раз был  в  отпуске,  я  примерял  свой  штатский
костюм, - задумчиво говорю я. - Я из него здорово вырос. Придется все шить
заново.
   Как чудно звучат здесь слова: штатский костюм, диван, вечер... Странные
мысли приходят в голову... Точно черный кофе, который  подчас  слишком  уж
сильно отдает жестью и ржавчиной; ты пьешь его, и давишься, и тебя тут  же
рвет горячим.
   Юпп мечтательно ковыряет в носу:
   - Нет, ты подумай только: витрины... кафе... женщины...
   - Эх, парень, выберись сначала из этого дерьма, и то  хорошо  будет,  -
говорю я и дышу на озябшие руки.
   - Твоя правда.
   Юпп натягивает плащ-палатку на худые искривленные плечи:
   - Ты что собираешься делать, когда вернешься?
   Я смеюсь:
   - Я-то? Придется, пожалуй, снова поступить в школу. И мне, и  Вилли,  и
Альберту, и даже вон тому, Людвигу.
   И я показываю головой назад, где перед  разбитым  блиндажом  лежит  под
двумя шинелями темная фигура.
   - Вот черт! Но вы, конечно, плюнете на это дело? - говорит Юпп.
   - Почем я знаю? Может, и нельзя будет плюнуть, - отвечаю я  и,  сам  не
понимаю отчего, начинаю злиться.


   Человек  под  шинелями  шевелится.  Показывается  бледное  худое  лицо;
больной тихо стонет. Это мой школьный товарищ,  лейтенант  Людвиг  Брайер,
командир нашего взвода. Вот уж несколько недель, как он страдает  кровавым
поносом. У него безусловно дизентерия, но в лазарет Людвиг ни  за  что  не
хочет. Он предпочитает оставаться с нами, так как мы с  минуты  на  минуту
ждем заключения мира, и тогда мы без всякой  канители  возьмем  Людвига  с
собой. Лазареты переполнены, на больных никто  по-настоящему  не  обращает
внимания, и попасть на такую койку -  значит,  сразу  же  оказаться  одной
ногой в могиле. Когда кругом тебя подыхают люди и ты среди них один -  это
заражает: не успеешь оглянуться, как уж и тебя прихватило. Макс Вайль, наш
санитар, достал Брайеру нечто вроде жидкого  гипса:  Брайер  лопает  гипс,
чтобы процементировать кишки и укрепить желудок. И все-таки ему приходится
раз двадцать-тридцать на день спускать штаны.
   Вот и теперь ему приспичило.  Я  помогаю  ему  пройти  за  угол,  и  он
опускается на корточки.
   Юпп машет мне рукой:
   - Слышишь? Вот опять...
   - Что?
   - Да те самые снаряды...
   Козоле шевелится и зевает. Затем встает,  многозначительно  поглядывает
на свой тяжелый кулак, косится на Юппа и заявляет:
   - Слушай, если ты нас опять разыгрываешь, то приготовь на всякий случай
мешок из-под картошки: как бы тебе не пришлось отправлять домой  посылочку
из собственных костей.
   Мы прислушиваемся. Шипение  и  свист  снарядов,  описывающих  невидимые
круги, прерывается каким-то странным звуком, хриплым,  протяжным  и  таким
непривычным, таким новым, что меня мороз по коже продирает.
   - Газовые бомбы! - кричит Вилли Хомайер и вскакивает.
   У нас мигом исчезает сонливость, мы напряженно вслушиваемся.
   Веслинг показывает на небо:
   - Вот что это! Дикие гуси!
   На фоне унылых серых облаков вырисовывается темная черта, клин. Вершина
его приближается к луне, перерезает красный  диск,  -  ясно  видны  черные
тени, угол, образуемый множеством крыльев, целый караван, летящий с  диким
гортанным призывным клекотом, мало-помалу теряющимся вдали.
   - Улетают... - ворчит Вилли. - Эх, черт! Вот  если  бы  нам  так  можно
было: два крыла, и - фьють!
   Генрих Веслинг следит за полетом гусей.
   - Значит, зима скоро, - медленно говорит он. Веслинг -  крестьянин,  он
знает всякие такие вещи.
   Людвиг Брайер, ослабевший и  грустный,  прислонился  к  насыпи  и  чуть
слышно бормочет:
   - В первый раз вижу...
   Но больше всех вдруг оживляется  Козоле.  Он  просит  Веслинга  в  двух
словах сообщить ему все, что  тому  известно  о  диких  гусях,  и  главным
образом интересуется их размером: такие ли они крупные,  как  откормленные
домашние гуси.
   - Примерно, - отвечает Веслинг.
   - Ах ты черт! - у Козоле от возбуждения  трясутся  челюсти.  -  Значит,
сейчас по воздуху летят пятнадцать - двадцать великолепных жарких!
   Снова низко над нашими головами хлопают крылья, снова хриплый гортанный
клекот, точно ястреб ударяет нас в самое темя, - и вот уж всплески крыльев
сливаются с протяжным криком птиц и  порывами  крепчающего  ветра,  рождая
одну неотступную мысль - о воле, о жизни.
   Щелкает затвор. Козоле опускает винтовку и напряженно  всматривается  в
небо. Он целился в самую середину летящего клина.  Рядом  с  Козоле  стоит
Тьяден, готовый, как гончая, сорваться с места, если упадет гусь. Но  стая
не разомкнувшись летит дальше.
   - Жаль, - говорит Адольф Бетке. - Это был бы первый путный  выстрел  за
всю эту вшивую войну.
   Козоле с досадой швыряет винтовку:
   - Эх, иметь бы хоть немного дроби!
   Он погружается в меланхолические мечты о том,  что  было  бы  тогда,  и
машинально жует.
   - Да, да, - говорит Юпп, глядя на него, - с яблочным муссом  и  жареной
картошечкой... Неплохо, а?
   Козоле смотрит на него с ненавистью:
   - Заткнись ты, чернильная душа!
   - А зря ты в летчики не пошел, Козоле. Ты бы их теперь сеткой  половил,
- зубоскалит Юпп.
   - Идиот! - обрывает его Козоле  и  бросается  наземь,  опять  собираясь
соснуть.
   Это и вправду самое лучшее. Дождь  усиливается.  Мы  садимся  спиной  к
спине и покрываемся плащ-палатками. Точно темные кучи земли, торчим  мы  в
нашем окопе. Земля, шинель, и под ней - тлеющий огонек жизни.


   Резкий шепот будит меня:
   - Живей, живей!..
   - Что случилось? - спрашиваю я спросонок.
   - Нас посылают на передовые, - ворчит  Козоле,  поспешно  собирая  свои
вещи.
   - Но ведь мы только что оттуда, - удивленно говорю я.
   - А черт их разберет, -  ругается  Веслинг.  -  Война  ведь  как  будто
кончена.
   - Вперед! Вперед!
   Сам Хеель, командир роты, подгоняет  нас.  Нетерпеливо  носится  он  по
окопу. Людвиг Брайер уже на ногах.
   - Ничего не поделаешь, надо идти... - говорит он покорно  и  запасается
ручными гранатами.
   Адольф Бетке смотрит на него.
   - Оставайся-ка здесь, Людвиг, - говорит он. - Нельзя с таким поносом на
передовую.
   Брайер мотает головой.
   Ремни  поскрипывают,  винтовки  щелкают,  и  от   земли   опять   вдруг
поднимается  гнилостный  запах  смерти.  Нам  казалось,  что  мы  навсегда
избавились от него: высоко взвившейся ракетой засияла мысль о мире, и хотя
мы еще не успели поверить в нее, освоить  ее,  но  и  одной  надежды  было
достаточно, чтобы  немногие  минуты,  которые  потребовались  рассказчику,
принесшему добрую весть, потрясли  нас  больше,  чем  предыдущие  двадцать
месяцев. Один год войны наслаивался  на  другой,  один  год  безнадежности
присоединялся к другому, и когда мы подсчитывали эти месяцы и годы, мы  не
знали,  чему  больше  изумляться:  тому  ли,  что  уже  столько  или   что
всего-навсего столько времени прошло. А с тех пор как мы знаем, что мир не
за горами, каждый час кажется в тысячу раз тяжелее, и каждая минута в огне
тянется едва ли не мучительнее и дольше, чем вся война.


   Ветер мяукает в остатках бруствера, и облака торопливо бегут, то пряча,
то открывая луну. Свет и сумрак непрестанно сменяются.  Мы  вплотную  идем
друг за другом, кучка теней, жалкий второй взвод, в котором уцелело  всего
несколько человек. Да и вся-то рота едва равна по численности  нормальному
взводу, но эти несколько человек прошли сквозь огонь  и  воду.  Среди  нас
есть даже три старых солдата, призыва четырнадцатого года: Бетке,  Веслинг
и Козоле. Они все испытали. Когда они рассказывают иногда о первых месяцах
маневренной войны, кажется, что они говорят о временах древних германцев.
   На  позициях  каждый  из  нас  забивается  в   какой-нибудь   угол,   в
какую-нибудь яму. Пока что довольно  тихо.  Сигнальные  ракеты,  пулеметы,
крысы. Нацелившись, Вилли ловким ударом ноги высоко подбрасывает  крысу  и
лопатой рассекает ее в воздухе.
   Одиночные выстрелы. Справа доносится отдаленный грохот рвущихся  ручных
гранат.
   - Хоть бы здесь-то тихо было... - говорит Веслинг.
   - Не хватает только напоследок  получить  пулю  в  мозговые  клетки,  -
покачивает головой Вилли.
   - Кому не везет, тот, и в  носу  ковыряя,  сломает  палец,  -  бормочет
Валентин.
   Людвиг лежит на плащ-палатке. Ему действительно не следовало двигаться.
Макс Вайль дает ему несколько таблеток. Валентин  уговаривает  его  выпить
водки. Леддерхозе пытается рассказать смачный анекдот. Никто  не  слушает.
Мы лежим и лежим. Время идет.
   Я вдруг вздрагиваю и приподнимаюсь. Бетке  тоже  вскочил.  Даже  Тьяден
ожил. Многолетний инстинкт предупреждает нас о  чем-то,  -  еще  никто  не
знает о чем, но все уверены - случилось чрезвычайное. Осторожно вытягиваем
шеи,  слушаем,  щуримся  так,  что  глаза   становятся   узкими   щелками,
вглядываемся в мрак. Никто уже не спит,  все  наши  чувства  напряжены  до
крайности,  всеми  своими  мускулами  мы  готовы  встретить   неизвестное,
грядущее, в котором видим только одно  -  опасность.  Тихо  шуршат  ручные
гранаты; это Вилли, наш лучший гранатометчик, пробирается вперед. Мы,  как
кошки, всем телом припали к земле.  Рядом  со  мной  -  Людвиг  Брайер.  В
напряженных чертах  его  лица  нет  и  следа  болезни.  То  же  застывшее,
безжизненное  лицо,  как  и  у  всех  здесь,  -  лицо  окопа.  Сумасшедшее
напряжение сковало всех,  -  так  необычайно  впечатление,  подсознательно
полученное нами задолго до того, как чувства могут его определить.
   Туман колышется и дышит нам в лицо. И вдруг я сознаю, что  бросило  нас
во власть величайшей тревоги: стало тихо. Совсем тихо.
   Ни пулеметов, ни пальбы, ни разрывов, ни посвиста снарядов,  -  ничего,
как есть ничего, ни одного выстрела, ни одного крика. Тихо, просто тихо.
   Мы смотрим друг на друга, мы ничего не понимаем. С тех пор  как  мы  на
фронте, в первый раз так тихо. Мы беспокойно озираемся,  мы  хотим  знать,
что же это значит. Может быть, газ ползет? Но ветер дует в другую сторону,
-  он  отогнал  бы  его.  Готовится  атака?   Но   тогда   тишина   только
преждевременно выдала бы  ее.  Что  же  случилось?  Граната  в  моей  руке
становится мокрой - я вспотел от  тревоги.  Кажется,  нервы  не  выдержат,
лопнут. Пять минут, десять минут...
   - Уже четверть часа! - восклицает Валентин Лагер. В  тумане  голос  его
звучит точно из могилы. И все еще ничего - ни  атаки,  ни  возникающих  из
мглы, прыгающих теней.
   Пальцы разжимаются и сжимаются  еще  сильнее.  Нет,  этого  не  вынести
больше! Мы так привыкли к гулу фронта, что теперь, когда он  не  давит  на
нас, ощущение такое, точно мы сейчас взорвемся,  взлетим  на  воздух,  как
воздушные шары...
   - Да ведь это мир, ребята! - говорит Вилли, и слова  его  -  как  взрыв
бомбы.
   Лица разглаживаются, движения становятся  бесцельными  и  неуверенными.
Мир? Не веря себе, мы смотрим друг  на  друга.  Мир?  Я  выпускаю  из  рук
гранату. Мир? Людвиг опять медленно ложится на свою плащ-палатку.  Мир?  У
Бетке такие глаза, точно лицо его сейчас расколется.  Мир?  Веслинг  стоит
неподвижно, как дерево, и когда он поворачивает к нам голову, кажется, что
он сейчас шагнет и будет безостановочно идти и идти, пока не придет домой.
   И вдруг - мы едва заметили это в своем смятении - тишины как не бывало:
снова глухо громыхают орудия, и вот опять  вдали  строчит  пулемет,  точно
дятел  постукивает  по  дереву.  Мы  успокаиваемся:  мы  почти  рады  этим
привычным звукам смерти.


   День проходит спокойно. Ночью мы должны отойти назад, как бывало уже не
раз. Но враг не просто следует за нами, -  он  нападает.  Мы  не  успеваем
оглянуться, как оказываемся под сильным огнем. В темноте  за  нами  бушуют
красные фонтаны. У нас пока еще тихо. Вилли и Тьяден находят банку  мясных
консервов и тут же все съедают. Остальные  лежат  и  ждут.  Долгие  месяцы
войны притупили их чувства, и когда не нужно защищаться, они  пребывают  в
состоянии почти полного равнодушия.
   Ротный лезет в нашу воронку.
   - Всем обеспечены? - старается он перекричать шум.
   - Патронов маловато! - кричит в ответ Бетке. Хеель пожимает  плечами  и
сует Бетке сигарету. Бетке, не оглядываясь, кивком благодарит его.
   - Надо как-нибудь справиться! -  кричит  Хеель  и  прыгает  в  соседнюю
воронку.
   Он знает, что справятся. Каждый  из  этих  старых  солдат  с  таким  же
успехом мог бы командовать ротой, как и он сам.
   Темнеет. Огонь нащупал нас. Нам не хватает прикрытия. Руками и лопатами
роем в воронках углубления для головы. Так, вплотную прижавшись  к  земле,
лежим мы, - Альберт Троске по одну сторону от  меня,  Адольф  Бетке  -  по
другую. В двадцати метрах разрывается снаряд.  Когда  с  тонким  посвистом
налетает эта бестия, мы мгновенно  широко  раскрываем  рты,  чтобы  спасти
барабанную перепонку, но все равно мы  уже  наполовину  оглохли,  земля  и
грязь брызжут нам в глаза, и от проклятого порохового  и  сернистого  дыма
першит в глотке. Осколки сыплются дождем. В кого-то  наверняка  попало:  в
нашу воронку у самой головы Бетке падает  вместе  с  раскаленным  осколком
кисть чьей-то руки.
   Хеель прыгает к нам. При  вспышках  разрывов  видно  из-под  шлема  его
побелевшее от ярости лицо.
   - Брандт... - задыхается он. - Прямое попадание. В клочки!
   Снова бурлит, трещит, ревет, беснуется буря из грязи и  железа,  воздух
грохочет, земля гудит. Но вот завеса поднимается, скользит назад, и в  тот
же миг из земли вырастают люди, опаленные, черные, с  гранатами  в  руках,
настороже, наготове.
   - Медленно отступать! - кричит Хеель.
   Атака - слева от нас. Борьба разгорается  вокруг  одной  нашей  огневой
точки в воронке. Лает пулемет. Вспыхивают молнии  рвущихся  гранат.  Вдруг
пулемет замолкает: заело. Огневую точку сразу же  атакуют  с  фланга.  Еще
несколько минут - и она будет отрезана. Хеель это видит.
   - Черт! - Он прыгает через насыпь. - Вперед!
   Боевые припасы летят вслед; в один миг Вилли, Бетке и Хеель ложатся  на
расстоянии броска и мечут гранаты; вот Хеель опять вскакивает, -  в  такие
минуты он точно теряет рассудок, это сущий дьявол. Дело, однако,  удается.
Те,  кто  залег  в  воронке,  смелеют,  пулемет   снова   строчит,   связь
восстанавливается, и мы все вместе  бежим  назад,  стремясь  добраться  до
бетонного  блиндажа.  Все  произошло  так  быстро,  что  американцы  и  не
заметили,  как  опустела  воронка.  Над  бывшей  огневой  точкой  все  еще
вспыхивают зарницы.
   Становится тише. Я беспокоюсь о Людвиге. Но он здесь. Подползает Бетке.
   - Веслинг?
   - Что с Веслингом? Где Веслинг?
   И в воздухе  под  глухие  раскаты  дальнобойных  орудий  повисает  зов:
"Веслинг!.. Веслинг!.."
   Вынырнул Хеель:
   - Что случилось?
   - Веслинга нет.
   Он лежал рядом с Тьяденом, но  после  отступления  Тьяден  его  уже  не
видел.
   - Где? - спрашивает Козоле.
   Тьяден показывает.
   - Проклятие! - Козоле смотрит на Бетке, Бетке - на Козоле.  Оба  знают,
что это, вероятно, наш последний бой. Ни минуты не колеблются.
   - Будь что будет! - рычит Бетке.
   - Пошли! - фыркает Козоле.
   Они исчезают в темноте. Хеель прыгает за ними.
   Людвиг приводит оставшихся в боевую готовность: если  тех  атакуют,  мы
сразу же бросимся на помощь. Пока все  спокойно.  Вдруг  сверкнули  молнии
рвущихся  гранат.  Между  взрывами  -  револьверные  выстрелы.  Мы  тотчас
бросаемся в тьму. Людвиг впереди. Но вот навстречу  нам  выплывают  потные
лица: Бетке и Козоле волокут кого-то на плащ-палатке.
   Хеель? Это Веслинг стонет. Хеель?  Стойте,  он  стрелял.  Хеель  вскоре
возвращается.
   - Со всей бандой в воронке покончено! - кричит он.  -  Да  двух  еще  -
револьвером.
   Он пристально смотрит на Веслинга:
   - Ты что это?
   Веслинг не отвечает.
   Его живот разворочен, как туша в мясной. Разглядеть, как глубока  рана,
невозможно. Мы перевязываем его на скорую  руку.  Веслинг  стонет,  просит
воды. Ему не дают. Раненн