удрилась довезти обеих девочек до Сибири живыми,
и,   стоя   по  колено  в   снегу,   они   с  другими   эстонцами  выслушали
правительственный указ -- "вечная ссылка". И навсегда запомнила Лагле улыбку
бабушки:
     -- Они думают, что распоряжаются вечностью?
     После  смерти  Сталина  сосланная  Прибалтика,  хоть  и  не  сразу,  но
возвращалась  домой. Вернулись и Лагле, и бабушка,  и старшая сестра. Позади
остались русская школа, сибирские козы, которых Лагле пасла вместе с другими
ребятишками, холод, вши  и грязь.  Но до  самого  андроповского времени,  до
своего ареста, Лагле не знала ничего достоверного  о судьбе отца: приговор о
расстреле она  увидела только  на своем следствии.  И раньше было  ясно, что
убили, но  когда? За  что? Объяснять эти детали осиротевшим семьям советская
власть считала излишним.
     Нагрудный знак Лагле не надела, но до поры до времени  администрация ее
не трогала -- им  хватало забот с нашей  забастовкой.  А мы теперь научились
здороваться еще и по-эстонски.  И  если  я еще когда-нибудь увижу Лагле,  то
скажу ей, как в лагере: "Тере!"
     А она ответит: "Привет!"
     И обе рассмеемся, а уже потом обнимемся.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Вернулась   из  Киева  Раечка.   Постановления   о   цели  и  основании
этапирования  и перевода  ее  в тюрьму КГБ  она так  никогда  и не  увидела.
Сотрудники  КГБ  Гончар  и Илькив не склонны были  к объяснениям  --  они  в
основном  задавали  вопросы.  Больше  всего  их  интересовали Оля  и  я,  мы
проходили по  украинскому  ведомству.  От Раечки  они,  конечно,  ничего  не
узнали;  говорить она с ними не  отказывалась, но и вынуть из нее информацию
было невозможно.
     "Перевоспитание" свелось к обычным кагебешным приемам:
     -- И не надоело вам сидеть? Муж ваш уже  не в лагере, а в ссылке -- вот
и ехали бы к нему,  вместо того, чтобы получать  новый срок за антисоветскую
деятельность.
     -- Какую такую антисоветскую деятельность?
     --  А  вот эта ваша забастовка --  как раз антисоветская деятельность и
есть!
     И пошло, и поехало вперемежку: напоминание про  новую  188-3-ю  статью,
предложение съездить  вдвоем с  сотрудником  КГБ в театр  (Рая  отказалась),
свидание  со старенькой мамой,  посулы и угрозы.  В конце концов  предложили
писать  прошение  о  помиловании  --  "чистосердечно покаяться"  и попросить
пощады.  Ничего им Рая не написала,  и в начала марта ее привезли  обратно в
зону. Нам Рая, приехав, честно сказала:
     -- Я боюсь  188-3-й статьи и из забастовки выхожу. Нагрудный знак так и
не надену, а на забастовки и голодовки меня уже  не хватит. Думайте обо мне,
что хотите.
     Конечно, ничего плохого  мы о ней не подумали.  Ну, устал человек,  так
ведь лучше  сразу это  признать, чем  становиться в третью  позицию и искать
себе "уважительные причины". Раечка четко разграничила, что она может и чего
не  может,  и   никаких   недоговоренностей   между   нами   не   было.   Ни
осведомительницей,  ни "помиловщицей"  она не стала, всякие обязательные для
зэков  ленинские субботники  игнорировала так  же, как и мы, но  бесконечные
ШИЗО и новый срок  в  перспективе --  были уже свыше  ее сил. Что ж,  каждый
делает то, на что  его  хватает.  Остаток срока Рая помогала нам  чем только
могла, хранила в памяти все стихи  своего мужа, досидела до марта 86-го года
безо всяких компромиссов с КГБ и после девятилетней разлуки поехала в ссылку
к мужу,  на Горный  Алтай. Мы провожали  ее с добрым  чувством. Сразу  после
приезда Раи стали давить на пани Лиду.
     -- Пишите прошение о помиловании!
     Одновременно  в  латышской газете  появилась про  пани  Лиду  очередная
гнусная статья; опровергать клевету не было никакой возможности -- советские
газеты таких опровержений не берут. Результатом этой кампании  КГБ утешаться
никак не мог -- пани Лида отказалась от советского гражданства, и тем дело и
кончилось. Да еще они  достукались до того, что нагрудный знак она спорола и
кинула в печку.
     Тем временем подошел мой день рождения -- мне исполнилось тридцать лет.
Дни рождения отмечались в нашей зоне всегда с большим энтузиазмом, равно как
и именины.  Все  начинали исподтишка  что-то  готовить. Имениннице  знать  о
приготовлениях  не полагалось, и  потому лучше было  не  соваться ни в какие
укромные уголки, чтоб заговорщицам  не  приходилось спешно что-то прятать  и
прикрывать. Поздравительные  письма и  телеграммы  со свободы  администрация
частью  воровала,   частью  задерживала  на  несколько   недель.   А  потому
единственным поздравлением в  такие  дни было то,  что  устраивали соузницы.
Было отчего стараться!
     Проснувшись утром, я была, по выражению Тани, "расцелована в  три шеи",
и хотя празднование обычно назначалось на полдень, все с самого раннего часа
уже были настроены соответственно. И, глядя  на эти ясные лица с праздничным
светом в глазах, нельзя было позволить себе в тот  день никакой печали. Даже
тоски по дому. Я знала, что сегодня соберутся к Игорю друзья, и они поднимут
за меня бокалы, и Игорь тоже будет весел. Будут читать мои стихи -- как и мы
тут, достанут старые фотографии, споют мои любимые песни. И только поздно за
полночь,  проводив гостей, Игорь закроет за собой  дверь в пустую  комнату и
уткнется в подушку, обтянутую сшитой мною наволочкой. На той существует ночь
-- чтоб перескрипеть зубами  свою разлуку и встать наутро с улыбкой, готовым
ко всему, что пошлет новый день.
     -- Сударыни, одеваться!
     А  как же, к праздничному обеду мы  все  принаряжаемся,  насколько  это
возможно. На пани Ядвиге -- серый байковый жакет (никогда не скажешь, что из
портянок!).  Меня  с  утра  ждало  роскошное  платье,  сшитое  из   дрянного
форменного сатина  -- но зато как  сшитое! Пани Лида умеет превратить  любую
старую тряпку в  произведение искусства. Мне положено  появиться в  столовой
последней, когда  уже вся  компания в  сборе. Наташа  отбивает подобие марша
ложкой по алюминиевой  миске.  На  меня --  поскольку  я  поэт --  нацепляют
лавровый  венок. Все  эти  лавры,  конечно,  вытащены из  баланды  последних
месяцев, лавровый  лист почему-то на зэках не экономят. Под общий  смех меня
поворачивают в фас и в профиль и находят, что венок мне  очень идет, а стало
быть -- я должна ходить в нем до вечера.
     Через  пару  дней мы  узнаем,  что история с венком  обошлась  Наташе в
лишение  ларька: накануне моего дня рождения,  поздно вечером, она  сидела в
цеху  и выгибала плоскогубцами проволочный каркас, на  который планировалось
крепить мои  лавры. Неожиданно пришла Подуст, попыталась приставать к Наташе
с  разговорами,  а не  получив  ответа, написала  рапорт начальнику  лагеря:
Лазарева,  мол,  подстерегала  ее  в темноте  с  тяжелым  предметом. Тяжелый
предмет  -- были те самые  плоскогубцы.  Начальник лагеря  наверняка так  же
хохотал, как и мы, однако ларька-то все  равно  надо лишать -- так почему бы
не за это! Подуст прямо  прославилась  этой  формулировкой  насчет "тяжелого
предмета"; дежурнячки с  удовольствием  вынесли эту историю из зоны, и через
неделю смеялось уже все Барашево.
     Однако  поздравительная  программа   только  начинается.   Оказывается,
издательство "Малая зона" (подарки все -- общие, но  подозреваю, что этот --
дело  рук   Тани   и  Наташи)  выпустило   буклет  открыток  с  невероятными
приключениями  маленького   Пегасика:  рисунки   и   стихотворные   подписи.
Начинается этот буклет -- изображением Пегасика за колючей проволокой:

        Оказался в Малой зоне --
        Значит, стал поэт в законе!

     Потом Пегасик сидит  за машинкой и строчит вместо варежек --  длиннющие
листы стихов, потом он -- на стуле, а перед ним кагебешник с удочкой:

        КГБ обидно очень:
        С ними говорить не хочет!

     Хотя кагебешник был совершенно безликий -- уши  да фуражка, --  бедняга
Артемьев себя в нем признал,  когда у нас этот буклет отобрали  на очередном
обыске. И в искреннем негодовании предъявил мне свои обидчивые претензии (он
думал, что рисовала я).
     Затем мне преподносят  сшитую из чьей-то простыни рубашку -- с воланами
и красной  вышивкой.  Затем  -- тюбик косметического крема ("тридцать лет --
еще не старость!"). А уж потом торжественно  вносят торт.  Раю и  Олю в  тот
месяц ларька  не  лишили, и они купили дешевое  печенье и  маргарин (это  им
повезло  -- маргарин бывает в ларьке  нечасто). Шарахнули  в  этот  маргарин
двухнедельный  зоновский паек сахару  (цербер  в таких  случаях  достает все
припрятанные заначки, не скупясь) и взбили роскошный крем, да еще подцветили
соком чудом  добытой  свеклы.  Промазали  этим кремом слои печенья -- чем не
торт? В  чай  сегодня всыпают  двойную  порцию  заварки,  а  потом  мне, как
дерибанщику, поручают торжественно  разрезать  не  что-нибудь,  а  настоящий
лимон! Лимон в лагере -- немыслимое дело, но его  по случаю нашего праздника
тайком притащило одно должностное лицо -- ведь не все тут остервененные, как
Подуст! Дежурнячки  и офицеры  обычно приходят к нам в  зону  в такие дни из
любопытства  --  что  эти  политички еще затеяли? И  глазеют  на самодельные
свечи,  цветные  флажки, нарезанные  из старых  журналов, рисунки  и торты с
искренним восхищением:  это  надо же, что  сочинили  из  ничего! Брать у нас
угощение им строго-настрого запрещается, но и отказываться  как-то  неловко.
Поэтому мы  обычно заворачиваем  тем, кто  посмелее, кусок  торта  с  собой.
Сегодня  мы богатые, сегодня  мы гуляем! Через  восемь  дней, отправляясь  в
больницу, я буду делить бритвенным лезвием последнюю нашу  соевую конфету на
одиннадцать равных частей -- но для праздников делается исключение.
     Вечером  мне положено  читать стихи; все их и так знают, но заказывают,
что кому больше нравится:
     -- Ира, про вишневое платье!
     -- Про письмо на тот свет!
     -- Про лошадей!
     А совсем уже к вечеру я сажусь писать Игорю письмо  -- все самые нежные
слова, всю надежду на встречу, все, чем я могу его ободрить. Его конфискуют,
это  письмо, как и большинство  наших писем.  Но сегодня я еще надеюсь,  что
Игорь его получит.
     В начале марта  нагрянул в зону наш неудачливый Артемьев -- "поздравить
с Международным  женским днем". Скажите на милость, какое внимание! Особенно
мило  звучит  такое поздравление,  когда  никто из  нас не  знает,  где  кто
встретит завтрашний день: в  зоне, на этапе или в  ШИЗО. Артемьев, видя, что
разговор  не получается,  меняет  тактику --  уходит в больничку (там у  них
кабинет) и начинает  присылать за нами дежурнячку, чтоб нас  выводили к нему
по одной. К Раечке  он пристает (безуспешно), чтобы письменно отказалась  от
"антисоветской деятельности", Оле и пани Лиде  жалуется, что остальные с ним
не хотят разговаривать,  и  наконец  находит собеседницу  --  Эдиту.  Она  в
последнее  время  считает  нужным  объяснять  КГБ,  что  ничего  они  своими
карцерами не добьются, только опозорятся на весь мир, и что негуманно морить
женщин холодом  и  голодом.  Они  охотно  это  все  слушают  -- даже  в ШИЗО
приезжали послушать -- и говорят,  что вмешаться, к сожалению,  не  могут, в
карцер посылает администрация. Вот если бы Эдита пошла им навстречу -- тогда
бы они  могли  ходатайствовать...  В  конце  беседы Артемьев  вручает  Эдите
шоколадку, в поощрение, и объясняет, что привез по шоколадке всем, да вот мы
такие невежливые... Нас, конечно, тактика Эдиты в восторг не приводит; мы не
без основания  беспокоимся, что начнется с проповедей, а  кончится  поисками
компромисса.  А тут  еще эти подачки... Но Эдита -- взрослый  человек и сама
выбирает себе линию поведения. Мы не собираемся ее учить. Речи про шоколадки
(Эдита рассказывает о  разговоре)  меня  взрывают -- есть что-то  бесконечно
гнусное  в  этих  любезностях  палачей. Мне потом  расскажут  очень  похожую
историю: как один садист мучил  кошку. Накинул ей петлю на шею и душил, пока
она не начинала хрипеть. Тогда  петлю  ослаблял и гладил кошку, как ни в чем
не бывало.  Кошка,  в  идиотской  надежде,  что  пытка  кончилась,  начинала
радостно мурлыкать  --  и тут-то  он затягивал петлю снова, и так много раз.
Меня  так и  подмывало  тогда спросить  рассказчика, что  он  сам-то  делал,
наблюдая эту милую картинку, но поделикатничала, не спросила.
     Конечно, негодования  своего  по поводу этих шоколадок  я не показываю,
самообладание в таких случаях лучше. Но когда дежурнячка приходит за мной --
наотрез отказываюсь идти.  Законом не предусмотрена обязанность  заключенных
разговаривать с КГБ. Добровольно я не пойду. Хотят -- пусть присылают конвой
с  автоматами  и  применяют силу.  Дежурнячка убегает  доложить  о  ситуации
Артемьеву и возвращается обратно.
     -- Артемьев  сказал, что  если вы  к нему не  пойдете, то это нарушение
режима и за это вас могут посадить в ШИЗО.
     -- Вот и пусть сажают  -- в свой хваленый Женский день! Мы что  же, под
страхом  ШИЗО  должны  выслушивать его поздравления и  брать шоколадки? Хоть
сознался, что ШИЗО от КГБ зависит, а то Эдите вон чего наплел. Не пойду!
     -- Что ж, наряд вызывать, силой вас тащить?
     -- Это ваше дело.
     Ушла дежурнячка "за конвоем" -- и так больше  в  тот день и не  пришла.
Остальных  Артемьев уже и не  вызывал, уехал  несолоно хлебавши. В ШИЗО  они
меня в тот раз посадить не решились -- уж очень  было бы очевидно, что такое
их непричастность к нашим карцерам.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     В этот март Игорь поднял тарарам по поводу моего здоровья. Он много раз
посылал  запросы об  этом в  лагерь,  и  все ему  отвечали,  что  "состояние
здоровья осужденной Ратушинской удовлетворительное". А  потом он  узнал, что
как раз в те дни, когда  писались такие ответы, у  меня была  температура за
тридцать восемь, они эту температуру даже и фиксировали, но никак не лечили,
да и не осматривали. К тому же и мои соузницы написали открытое письмо в мою
защиту: мол, так она до  конца срока  не дотянет. Все вместе  это привело  к
тому, что уложили наконец меня в  больницу и даже сделали анализ крови. Я уж
начала  надеяться, что на этот раз будут лечить. Это было 12 марта,  а 14-го
мимо меня конвоировали Наташу и Таню, опять  в ШИЗО. Наташу -- на тринадцать
суток, Таню -- на пятнадцать. Тане это ШИЗО подгадали так, чтобы она провела
в нем свой день рождения. Эмоции эмоциями, а кроме них пришлось мне написать
заявление в прокуратуру и  объявить голодовку -- на все время, пока Наташа в
ШИЗО. Тем более,  что она  успела крикнуть мне с  вахты, что ее отправляют в
карцер с  повышенной температурой. На этот раз их с Таней  раздели до нитки.
Они привезли с собой тапочки -- ни в какую.
     -- Вам выдадут наши.
     Что  такое  казенные  тапочки -- зона уже знала на  моем примере. Их не
дезинфицируют, снимая  с одной и  надевая на другую  -- и  в прошлом  ШИЗО я
подхватила на  ноги  какой-то кожный  грибок.  Месяц после этого  безуспешно
добивалась от докторицы Волковой лечения -- она считала, что это на  нервной
почве. Только когда у меня сошла вся кожа со ступней и образовались мокнущие
язвы  -- она наконец соблаговолила привести кожника. Я уже и ходить не могла
-- на ноги не  наступить. Кожник только ахнул,  когда увидел,  но парень  он
оказался еще лагерем не испорченный и быстренько достал импортную дефицитную
мазь,  залечившую  мне  ноги  в  две недели.  Уж  какой  эквилибристикой  мы
занимались,  чтобы  мне  не  заразить остальных в зоне  --  это материал для
отдельной комедии.
     Короче, Таня с Наташей надеть казенные тапочки на этот раз отказались и
отправились в камеру в носках. На следующее утро -- в Танин день рождения --
вызвала их к себе начальница режима Рыжова  и лично проверила, добросовестно
ли  их  раздели. Оказалось, недобросовестно: на  обеих  были  под  казенными
балахонами футболки. Содрали с них футболки, носки, отобрали головные платки
--  хоть  по  форме и положено,  но  зимой они шерстяные. Наташа раздеваться
отказалась.  Ну, ей,  как  у  них  принято, пригрозили, что вызовут солдат и
разденут силой.  Ах, так?! Наташа разделась догола и  пошла в камеру. За ней
по  коридору бежали  дежурнячки,  уговаривали  одеться. Но  Наташа,  вскинув
острый подбородок, рубила им:
     -- Сами обещали догола раздеть -- радуйтесь!
     -- Да это не мы, это был приказ КГБ!
     -- Что ж, пусть любуются. Не мне, а им должно быть стыдно.
     -- Да накинь ты, Лазарева, хоть что-нибудь!
     --  Нужна мне  чесотка  от вашего  балахона и грибок от ваших  тапочек!
Верхнюю одежду надевают на нижнее белье или вообще не надевают!
     А из камер ШИЗО и ПКТ ахали уголовницы:
     -- Ой, девочки, какая  худющая! Одни кости! Это  до чего  ж  их довели,
политичек!
     Чтобы замять  скандал,  вернули Наташе  с Таней  и носки,  и платки,  и
собственные тапочки.  Но ясно уже  было,  что из КГБ распорядились раздевать
самым подробным образом -- вдруг холод не проймет до  костей? Наши в зоне --
все, кроме Владимировой, которая была не наша,  -- объявили в  день рождения
Тани  однодневную голодовку.  На большее  у  них  уже  не  было  сил.  И  не
улыбайтесь  иронически,  читатель:  зэковская однодневная  голодовка  --  не
разгрузочный  день  для сытого  человека.  Это  --  переход  из  постоянного
недоедания в абсолютный голод, пусть на двадцать  четыре  часа.  У нас  были
традиционные однодневные голодовки: 23 августа  -- в день пакта  Риббентропа
--  Молотова, когда  по  этому  пакту  фашисты  позволили  Советскому  Союзу
захватить Западную Украину, Литву, Латвию и Эстонию.  30 октября  --  в день
политзаключенных. И 10  декабря --  в  день прав  человека. Я попробовала на
себе эти "однодневки" -- во все годы заключения -- и знаю: днем уже кружится
голова, а к вечеру трудно стоять на ногах.  Пани Ядвига  и пани Лида к концу
суток нередко  теряли сознание. Галя была белее стенки (стены у нас грязные,
а  Галя у нас чистюля). Лагле больше суток вообще не бралась голодать  -- не
могла, и все тут.  Это уж особенность  организма, и счастье,  что  Лагле это
понимала.  Нет  ничего  хуже начатой голодовки,  которую  просто  невозможно
держать до победы, и приходится с  позором снимать. Нет, конечно, я утрирую,
читатель. Есть вещи и похуже. Но в то время мы думали  и действовали -- так.
Раечка  заявления  о  голодовке  не  писала  (в   соответствии  с  выбранной
позицией), но и есть не могла. Так она и проходила с нами все наши голодовки
-- молчаливо, без заявлений протеста, -- но с нами. Ей тоже было худо. Эдита
отчаянно боролась с голодом: голос  природы в  ней был  громче, чем во  всех
нас. Оля, как и во всех своих голодовках,  даже  виду  не показывала, что ей
тяжело. Только глаза становились глубже и щеки западали. В такие моменты она
была по-настоящему красива,  и  я ее  искренне любила  -- несмотря  на  наши
сложные  отношения.  Оля  была  мастером  сложных  отношений,  а  у  меня по
молодости лет не хватало мудрости, способной это преодолеть.
     Тем временем со мной в больнице проводил беседу один из  самых толковых
местных врачей -- хирург Скрынник:
     -- Если вы в голодовке -- мы не имеем права держать вас в больнице.
     -- Но вы как раз и изолируете  голодающих в больницу  --  уж мне ли  не
знать!
     -- Тогда вас должны содержать отдельно и не имеют права лечить.
     -- А зачем тогда забирают в больницу?
     --  Ирина Борисовна, мы  оба  с  вами неглупые  люди. Вы  понимаете мои
возможности,  а  я -- ваши.  Ну давайте, я вам напишу  официальную справку о
том, что тринадцатидневная голодовка опасна  для вашей жизни. Я это сделаю с
чистой совестью, в вашем состоянии это действительно опасно.
     -- А для Лазаревой, больной, тринадцать суток ШИЗО -- не опасно?
     -- Лазаревой я  ничем не могу помочь. А вам  -- могу. Давайте, я напишу
эту справку, вы снимете голодовку  и останетесь в больнице. Так мы делали  с
политзаключенным  из  мужской зоны (следуют  имя и фамилия). И никто  его не
осудил.  И  вас никто  не  осудит