Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
а их по
кругу.- Тут че осталось, ты погляди! Ящики считанные были,- она показывала
на штабеля из ящиков с водкой.- Шестьдесят восемь ящиков было сосчитано -
где они, шестьдесят восемь?!
- Пропади они пропадом, твои ящики! Кто их вытаскивал? Я не давал
распоряжения, чтоб их вытаскивали! Пускай горят.
- Нет, это пропади они пропадом, твои работники! Эти ящики у меня на
шее сидят!
И как плеснуло на нее, что еще сидит у нее на шее, да как сдавило
каленым обручем эту тонкую шею, зарыдала опять Валя. А когда отняла она от
лица руки, Водникова рядом уже не было, а топтался рядом дядя Миша Хампо,
порывающийся как-нибудь пожалеть беднягу.
- Ты смотри, дядя Миша, смотри,- в десятый раз сквозь слезы попросила
она и принялась подтаскивать, ей помогал дядя Миша, разваленное и
разбросанное к одному табору.
В мучном складу стали покрикивать громче и дурней - без крику, без
того, чтобы не понуждать и не рвануть себя, не получалось. И все чаще,
выбрасывая мешки, стали задерживаться мужики - чтоб хватануть воздуха. Иван
Петрович по-прежнему стоял на перевале. Ни рук и ни ног он не чуял под
собой, и в загонистом темпе потерялось и не взбрыкивало больше сердце. Одно
лишь помнил: взвалить, удержать и свалить, и три этих нехитрых приема,
повторенные без счету, на три дыха и делили его пробежки.
Выпуская из рук мешок, в общем движущемся беспорядке он почувствовал
какой-то особый вывих. И верно, как бы не увидел, а почувствовал неладное и
только потом посмотрел. И опять чья-то фигура ушла дальше, чем требовал
беспорядок, и уходила она к бане, уходила туда и уносила мешок. Иван
Петрович спустился к дороге. На обратном ходу фигура дернулась, заметив, что
ее ждут, и прибавила шагу. Не из тех был Савелий, чтобы растеряться.
- Что ж ты делаешь? - встретил его Иван Петрович.- Оголодал?
- А ты видел?
- Видел.
- Ни хрена ты не видел. Ты заявление написал. Ты теперь туда смотри,
куда написал. Понял?
И опустил свою единственную, тяжелую руку на плечо Ивану Петровичу.
Почему это, когда хотят внушить что-то недоброе, хлопают по плечу.
Успели. В последнем складу подобрали все и вывалились наружу - орущие,
запаленные и бешеные. Кричал диким ревом и Афоня Бронников, всегда спокойный
и уравновешенный мужик, похожий сейчас на матерого дьявола: в муке, в саже и
расхлобыст. Иван Петрович смотрел на них удивленно и виновато, будто он
здесь стоял руки в брюки. Бухнуло чем-то внутри опорожненного склада и
завыло и вырвало огонь наверх, соединяя последним прихватом весь
продовольственный ряд в одно высокое ревущее горение.
Кто-то окончательно угорев, с отчаянным хрипом вырывал из себя:
Вра-гу не сда-ет-ся наш гор-дый "Ва-ряг"!
По-ща-ды ник-то не же-ла-ет!
Дядя Миша Хампо, на всякое в этой жаркой суматохе наглядевшийся, все же
протер для верности глаза: двое играли в мяч. Разбитый и разлохмаченный,
похожий на большой рыхлый сверток, он отлетал от ноги одного к другому,
отлетал от другого и так, под пинками и бросками, зигзагами подвигался к
сваленному забору. Дядя Миша оглянулся, чтобы показать, и никого поблизости
не случилось. Мяч тем временем плюхнулся на забор, из него что-то
вывалилось. Не раздумывая больше, Хампо кинулся к игрокам. Один их них
подхватил мяч руками, перекинул в улицу и прыгнул сам. Дядя Миша прыгнул за
ним. И когда тот нагнулся, чтобы поднять, дядя Миша настиг его, опустив на
воротник здоровую руку, оторвал, как ребенка, от земли и успел рассмотреть,
что мячом действительно был сверток с выглядывающими веером цветными
тряпками. А тот, кто подымал его, был Соня.
Хампо только-только сумел рассмотреть, кто это и что, как сбоку на него
обрушился удар. Он успел перебрать руку, огрести Соню за шею и притянуть к
себе. Тот завизжал по-поросячьи, норовя подпрыгами поддеть дядю Мишу на
калган. И снова и снова ударили его чем-то тяжелым - не руками. Дядя Миша
тянул голову, чтобы увидеть, кто бьет, но никак не мог поднять ее и только
выставлял правую, не подвластную ему руку, пытаясь защититься. И все били и
били его, все били и били...
Так потом и увидел их Иван Петрович: лежат на истоптанном снегу в
обнимку - маленький, скрюченный в три погибели Соня и навалившийся на него с
вывернутой головой дядя Миша Хампо. А в пяти шагах валяется колотушка.
18
Всему приходит конец. Отошла и эта страшная ночь, встало утро, и при
белом свете опустился огонь вниз и приутих, устало добирая остатки. Утро
встало теплое и сырое, и едкий дым, не подымаясь, обволок поселок и не
сходил с него. И по берегу, и по льду темнели и чадили головешки,
расквашенный грязный двор, резко очерченный с двух сторон широкой и дымящей
полосой пожарища, представлял из себя что-то до жути окончательное и
безнадежное. И уцелевший зелененький магазинчик ничуть не успокаивал, а
добавлял, напротив, выбивающимся своим видом и горечи, и боли, и угара.
Под огромным новым брезентом так и лежало посреди двора спасенное
орсовское добро. И под брезентом же лежали до сей поры не разлученные дядя
Миша Хампо и Соня. И там и там стояла над брезентами охрана, никого не
подпуская и не вступая в разговоры.
Ждали милиционера и следователя. Ждали комиссию - и одну, и вторую, и
третью, которым теперь не будет конца... Ждали собственное начальство и
высокое приездное. С первым рабочим часом во все адреса посланы были
телеграммы. Оставили всякие труды, тихо было в гараже и на улицах, и ни
звука не доносилось с нижнего склада. Ждали.
Ждали: что будет дальше?
...Иван Петрович, воротившись с пожара, не прилег. Печь топилась, когда
он пришел, Алена и под бомбежкой не забыла бы обиходить дом, и сразу подано
было на скорую, руку на стол. А подав, Алена горько-горько зарыдала и упала
в кровать.
Иван Петрович посидел, посидел, не притронувшись к еде, потом
переобулся, посмотрел в окно, как несет с берега дым, и вышел. Он пошел к
Афоне, чтобы успеть до того, как Афоня свалится в сон. Но и Афоня не
собирался ложиться. Дочь промывала и смазывала ему чем-то две глубокие, как
раны, запекшиеся кровью ссадины на лбу и подбородке. Когда дочь отнимала
руки, он прихлебывал из огромной металлической кружки чай.
Спросил Иван Петрович:
- Что будем делать, Афанасий? Ты знаешь, что теперь делать, нет?
- Жить будем,- морщась то ли от потревоженных ран, то ли от
потревоженной души, сказал Афоня.- Тяжелое это дело, Иван Петрович,- жить на
свете, а все равно... все равно надо жить.
И тоже спросил, отхлебнув из кружки:
- А ты что решил делать?
-- Будем жить,- только и переставив те же самые слова другим порядком,
ответил Иван Петрович.
19
Тихая, печальная и притаенная, будто и она страдала от ночного
несчастья, лежала в рыхлом снегу земля. От горы открытым полем она полого
соскальзывала вниз и за редкими сосенками переходила в лед. По горе стоял
лес, из него выдвигались в поле две темные пустошки, лес чернел и впереди,
куда шел от поселка Иван Петрович, но там и совсем редью, за которой
начинался залив. На притыке к первой пустошке, тесня ее от дороги, положено
было кладбище, куда отдавать на днях отстрадовавшегося егоровского мужика и
потерявшего имя безвестного горемыку. Они, люди живые, отрядят, кого куда
опустить, но ей, земле, решать, ей, вынашивающей правых и виноватых, своих и
чужих, собственным поставом судить, что потом из кого выйдет.
Тихо-тихо кругом - как в отстое, в котором набирается новое движение.
Не достигал сюда дым из поселка, в обеднявшем приглушенном свету виделось
далеко и чисто.
Отяжелевшее, несвежей белизны небо, такое же, как подтаявшее под ним
поле, длинным уклоном уходило за Ангару, где садится солнце. И там темнел
лес, и там неплотно.
Но уже натягивались отзывчиво, поддаваясь первому отогреву, сосенки на
берегу и пригарчивал воздух, уже вязко проседал под ногами снег и отмякал
дальний речной раствор. Весна отыскала и эту землю - и просыпалась земля.
Устраивать ей теперь переклик, что уцелело и что отмерло, что прибавилось от
людей и что убавилось, собирать уцелевшее и неотмершее в одну живу и
приготавливать к выносу. Разогреется солнышко - и опять, как и каждую весну,
вынесет она все свое хозяйство в зелени и цвету и представит для уговорных
трудов. И не вспомнит, что не держит того уговора человек.
Никакая земля не бывает безродной.
Иван Петрович все шел и шел, уходя из поселка и, как казалось ему, из
себя, все дальше и дальше вдавливаясь-вступая в обретенное одиночество. И не
потому только это ощущалось одиночеством, что не было рядом с ним никого из
людей, но и потому еще, что и в себе он чувствовал пустоту и однозвучность.
Согласие это было или усталость, недолгая завороженность или начавшееся
затвердение - как знать! - но легко, освобожденно и ровно шагалось ему,
будто случайно отыскал он и шаг свой и вздох, будто вынесло его наконец на
верную дорогу. Пахло смолью, но не человек в нем чуял этот запах, а что-то
иное, что-то слившееся воедино со смоляным духом стучал дятел по сухой
лесине, но не дятел это стучал, а благодарно и торопливо отзывалось чему-то
сердце. Издали-далеко видел он себя: идет по весенней земле маленький
заблудившийся человек, отчаявшийся найти свой дом, и вот зайдет он сейчас за
перелесок и скроется навсегда.
Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.
Молчит земля.
Что ты есть, молчаливая наша земля, доколе молчишь ты?
И разве молчишь ты?
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -