Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
е как! Мало того, что обрыв метров десять, да еще эти узкие провалы
в берег выдаются... Их снегом заносит, чуть не туда ступишь-и
прости-прощай село родное!
- Юра, ты говоришь, злой тогда на Горецкого был?
- Он же Лешку...
- А скажи, при возможности отомстил бы ему по-настоящему?
- Д... да. Если бы такая... ну, вообще, если бы я смог...
- Юра, между нами-ты ведь смог отомстить за друга? Я видел, в каком
виде Горецкий по Поселку расхаживает. Говорят, как на рождество
разукрашен. Прихрамывает, рука на перевязи... В общем-то, для здоровья
ничего опасного, но разделал ты его по первое число. На тебя, как на героя
смотрят.
- Да ну, герой... - Юра смутился.
- Уж теперь-то Верка нальет тебе пивка кружечкувторую, а?
- Да она мне за этого Горецкого еще вслед кружкой запустит!
- Думаешь, знает, что это твоя работа?
- А кто же еще? Больше некому.
- Как же у тебя получилось?
- Ну как... Его долго не было, потом он появился, все ближе ко мне
подходил, я думал вот-вот найдет, опять за собой потащит... И как раз в
это время он повернулся ко мне спиной... А я знал, что там провал...
Ну и...
- Ладно, на сегодня хватит. Выздоравливай. Вот здесь подпиши протокол,
будь добр. Да, я хотел еще спросить у тебя... Почему Елохин так Горецкого
ненавидит? Только из-за скандала в магазине, или раньше у них что-то было?
- Конечно, было, чего там... К Елохину Анка приехала, они уже жениться
собирались, а тут Горецкий полез куда ему не надо... Из-за этой Анки
сбесились все.
Елохин, конечно, слабинку допустил, он сам потом плакался. Слухи пошли
насчет Горецкого и Анки. Что, мол, между ними что-то было.
- А на самом деле?
- Ничего не было. Ягунов слух пустил. Чреватый мужик. Лешке бы плюнуть
на все это, а он к Анке пошел, выяснять начал, она его, конечно, по
физиономии, ссора между ними получилась... А тут с главным инженером у
нее... И Лешка вообще отставку получил. Непруха у парня, дикая непруха. А
теперь еще этот дурак ножом пырнул.
- Ну, ничего, я разговаривал с ним, он вроде духом не падает.
- Кто? - Юра приподнялся на локтях. - Лешка?
Чтоб Лешка духом упал? Да вы что! Он мне сам говорил-хороша, говорит,
девка, да, видать, не для меня.
Может, говорит, и лучше, что все так вышло... Какой там лучше, если он
до сих пор дрожит, когда о ней разговор заходит! Почему и в магазине драка
случилась.
Горецкого Белоконь застал в общежитии. Тот лежал на кровати, положив
ноги в тяжелых сапогах на железную спинку, курил, пуская над собой кольца
дыма. Увидев следователя, Горецкий, не торопясь, сел.
- Привет, начальник! - воскликнул он почти радостно. - Вот кого я ждал
- дождаться не мог, вот кто утешит душу мою, утрет слезы мои!
- Здравствуйте, гражданин хороший, - сдержанно поздоровался Белоконь.
Он подержался за шапку, но решил не снимать-в комнате было прохладно. - Вы
в состоянии отвечать на вопросы?
- А почему это мне быть не в состоянии? - насторожился Горецкий.
- Помятый вы какой-то, побитый, обмороженный, говорят... Большое
оживление вас почему-то охватило...
Я уж подумал-не путаете ли вы меня с какой-нибудь поселковой красавицей?
- Вон куда гнете... Наговорили, значит, на меня, кто сколько хотел?
- Точно. Никого не останавливал. Кто сколько хотел, тот столько и
говорил. А вывод мой такой-если вас с собой увезу, вряд ли найдется в
Поселке человек, который пожалеет об этом.
- Так уж и ни одного? - ухмыльнулся Горецкий.
- Сами знаете. Радости от вас тут никакой.
Белоконь присел к столу, сдвинул в сторону консервные банки, крошки,
колбасные шкурки, сразу давая попять, что ему здесь не нравится, что
разговор будет неприятный. Поглядывая на Горецкого, Белоконь мысленно
примерял его к поступкам, о которых узнал за эти дни. Узкие глаза,
улыбчивый рот, ровные белые зубы, видно, никому пока не удалось поубавить
зубов Горецкому. Но лицо его было каким-то нервным, издерганным.
- Изучаете, начальник?
- Изучаю, - подтвердил Белоконь,
- И какой же диагноз?
- Уже судились?
- А это имеет значение?
- Двести шестая?
- Опять угадали, начальник. Злостное хулиганство.
- Хищник ты, судьбами чужими питаешься - вот тебе мой диагноз! - не
удержавшись, перешел Белоконь на "ты". - Себя больно любишь. Но ты не
просто свое доказываешь, нечего тебе доказывать, тебе кажется, что
утвердиться на земле можно, если только взобраться на кого-нибудь, на
спину кому-нибудь сапожищами встать, вот тогда ты вроде повыше будешь.
- И как это вы все сразу решили, как это вам удалось сразу все по
полочкам распихать, бирочку мне на шею повесить!
- Не надо, Горецкий. Я перед тем, как к вам прийти, два десятка
человек, можно сказать, наизнанку вывернул, я знаю о вас больше, чем вы
сами о себе знаете.
И хватит об этом. Перейдем к делу. На вопросы в состоянии отвечать?
- Попробуем. Попытка-не пытка, спрос-не допрос.
- Дело в том, что это все-таки допрос. В заключение вам придется
подписать протокол. И показания будут подшиты в уголовное дело.
- Хорошо хотя бы то, что допрос будет, надеюсь, без пытки.
- Ваше игривое настроение могу объяснить только неосведомленностью.
- Так осведомите меня, начальник, просветите меня!
Только не очень долго, мне врачи запретили волноваться. Переохлаждение
организма-это такая неприятная штука, если вы, конечно, что-нибудь
понимаете в этом.
- По-моему, вам сейчас больше грозит перегрев, - Белоконь кивнул на
бутылки в углу.
- О, не обращайте внимания, начальник! Это мы с ребятами слегка
отметили мое спасение.
- Вам еще есть с кем бутылку распить?
- Мне всегда будет с кем распить бутылку.
- Не уверен, - жестко сказал Белоконь, - Ну, ладяо. Вы подозреваетесь...
- Ошибочка, начальник! Я не подозреваюсь. Я обвиняюсь. По статье двести
шестой. Опять хулиганство.
На этот раз - в магазине.
- Здесь все ясно. И мне, и вам. И суду, надеюсь, тоже будет ясно.
- Ну-ну! Какую висячку вы хотите нацепить на меня?
- Вы подозреваетесь в попытке убийства Андрея Большакова.
- Что?!
- Андрей Большаков с отрядом отправился на поиски. Он искал вас и Юру
Верховцева. И той же ночью был обнаружен под обрывом. В связи с этим у
меня к вам несколько вопросов. Как все произошло в магазине?
- А что рассказывать, сами говорите, что здесь все ясно. Откуда мне
было знать, что этот малохольный Елохип подслушивает нас с Ягуцовым? Вот и
позволили себе отозваться о нем не очень лестно. Он кинулся с кулаками, я
хотел его оттолкнуть, но в руке нож оказалсякак раз окунька разделывал. По
пьянке получилось так, что, сам того не ведая, я оттолкнул его той рукой,
в которой был нож.
- Что дальше?
- А дальше приходит добрый молодец Большаков, берет меня под белы руки
и ведет к злому колдуну Шаповалову. К тому времени я полностью осознал
свою оплошность и готов был раскаяться.
- Большаков вас ударил?
- Нет. У него тормозная система, как у трактора.
Он же боксер. А боксер с повязкой дружинника-страшная сила.
- А Елохин?
- Что вы, начальник! Драки-то не было. Он подслушал наши девичьи
секреты, и ему почему-то захотелось эти секреты из моей головы выбить. Но
не успел, бедняга. Мне его так жаль!
- Когда вас поместили в камеру, там уже кто-то был?
- Зачем эти наводящие вопросы, начальник? Вам запрещено задавать
наводящие вопросы, так что не будем нарушать Уголовно-процессуальный
кодекс.
- Согласен. Продолжим.
- Юра Верховцев в камере был. Так вот, Юра и показывает мне, что
шурупы, которыми крепится решетка, вывинтить можно. Он уже сообразил, что
это можно сделать набойками от каблука.
- Но вывинтили вы?
- Нет, Юра.
- Слабоват он для такой работы. Вот и руки в карман сунули... А я ведь,
когда вошел сюда, первым делом на ваши пальцы посмотрел. Содраны они.
Подковкой неудобно шурупы вывинчивать, верно? Будем экспертизу проводить
или так запишем?
- Зачем лишние формальности, начальник? Мне нечего скрывать. Был грех -
вывинтил шурупы.
- Почему решили удрать?
- Сам не знаю. Когда выпьешь двести пятьдесят да еще с пивом, можно
решиться через Пролив махнуть.
- Неужели так страшно стало, что и буран не остановил?
- Вот мы и на личности скатились... А такой разговор приятный был! Я
даже про боли свои забыл, и про физические, и про нравственные.
- Ладно. Продолжим. Зачем Юру с собой взяли?
- Сам увязался. Домой, говорит, мне теперь дороги нет, отец лупить
будет... И увязался.
- Как же вы с ним в сопках разминулись?
- Ума не приложу. Смотрю-нет Юрки. Искал-искал, из сил выбился...
Неужели, думаю, он вперед ушел...
Кинулся догонять-не догнал. Как нашли меня-не помню.
- Ясно. Двести шестая в магазине, сто двадцать седьмая на Проливе...
- Это какая?
- Оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни
состоянии, - медленно проговорил Белоконь.
- Это надо доказать!
- Разумеется. Для этого я сюда и приехал. Значит, страшно было одному
на Пролив ночью идти, а, Горецкий? Согласитесь, перетрухали вы маленько? А
ведь и буран был так себе, потянуло слегка, снежок пошел, обычное зимнее
дело... Знаете, почему вы удирать бросились? Не знали тогда, что рана у
Елохина для жизни не опасна. Подумали, что убили человека. А когда
Большаков вас в сопках нашел, вы решили так-одним больше, одним меньше, а?
- Нет, начальник, только не это! Только не это!
Большакова последний раз я видел в кабинете участкового.
- А ведь вы, Горецкий, отчаянный трус. Отчаянный бравый трус. И если уж
не для протокола - довольно подловатый человек. Вам не кажется?
Горецкий молча глянул исподлобья на Белоконя, шевельнул желваками,
отвернулся. Снова посмотрел, собираясь сказать что-то резкое, обидное, но
сдержался, промолчал.
- И правильно, - сказал Белоконь. - Не надо слова так запросто
выплевывать. Ну, хорошо, не будем говорить о статьях закона, бог с ними,
тем более что судья не хуже меня знает эти статьи, напомнит, если
надобность будет. Поговорим о другом... Кому вы добро в Поселке сделали?
Кто обрадуется, если встретит вас через год, через два?
- Давайте лучше к статьям вернемся, начальник. Не любитель я в чужой
душе копаться. Да и в своей тоже.
Ни к чему хорошему это не приводит.
- Почему? В свою-то заглянуть вовсе не грех! Разобраться, что к чему,
может, сам где виноват, может, извиниться требуется перед человеком?
- Нет, начальник, лучше не надо... Не такой я человек. Не хочу в себя
слишком глубоко заглядывать. Одни огорчения.Пробовал.
- Но иногда даже хочется с ближним поделиться, иногда даже необходимо
это сделать... Вроде как покаялся, исповедовался перед ближним...
- Вот так исповедуешься, "а потом не будешь знать, за какую статью
прятаться, - ухмыльнулся Горецкий.
- Тоже верно, - согласился Белоконь. - Но и упрекать меня в желании
покопаться в чужой душе тоже не надо. Радости мне от этого мало. Я же
знаю, что меня ожидает в твоей душе. Но приходится, Горецкий, что делать!
Такая моя работа, такая обязанность.
- Хм, обязанность... А как насчет права?
- И право есть, - насупился Белоконь.
- Ну что ж, пусть так. У вас свои права, у меня свои.
Давайте не будем их нарушать.
- Но я тоже человек, интересно мне, как вы к себе относитесь...
Повторяю вопрос - кто обрадуется? Жмакин? Нет. Еще вслед плюнет. Елохин?
Юра Верховцев?
Шаповалов? Панюшкин? Что, не из той колоды беру?
Хорошо! Нина, секретарша Панюшкина, у которой вы жили год, которая так
защищала вас два дня назад, так уж вас оправдывала... Мол, и несчастный
вы, и в школе вас-обижали, и тут вы вроде сиротинушки... Как я понял, не
прочь вы и несчастненьким, и убогим прикинуться...
Так вот она-обрадуется? Нет. Ничего, кроме забот, волнений, страхов, у
нее с вами не связано.
- И вывод? - хмуро усмехнулся Горецкий.
- Делаю вывод-нельзя вам с людьми, не любите вы их, только пакостите.
Заразный вы.
Белоконь замолчал и медленно обвел комнату брезгливым взглядом, будто в
самом деле здесь была какая-то зараза и он рисковал, придя сюда. Горецкий
тоже невольно осмотрел свою комнату-от забитого бутылками угла до
подоконника, от двери, у которой стояло переполненное мусором ведро, до
смятых постелей.
- Ладно, - Горецкий хлопнул ладонью по столу. - Ладно. Раз уж мы об
этом заговорили, начальник, раз уж мы вот так заговорили, то я... В общем,
слушайте.
Был грех - поцапался я с Елохиным.. И честно признаюсь, даже не помню,
как его ножичком задел. Не помню!
Бывает такое. Знаю, что бывает. Слов не нашлось ответить, вот и пырнул.
Человек, который слово находит, нужное ему в эту секунду, такой человек за
нож не хватается. Слово - оно больнее. Вот вы меня, начальник, сколько раз
сегодня пырнули? И за нож не брались, а думаете, мне от этого легче?
- Оботретесь, - жестко бросил Белоконь.
- Вот! Оботрешься, переморгаешь. Для того, мол, ты и родился, чтоб всю
жизнь обтираться да отплевываться, да?! А я не хочу. И честно говорю, если
снова все повторится, поступлю так же. Не смогу, понимаете, не смогу вести
себя иначе. Когда сво..почь перед тобой-, когда вот она, смеется тебе в
глаза, подталкивает соседей локоточками, дескать, смотрите на него,
посмейтесь вместе со мной... Что делать? Утереться и уйти? Да, кое-кто
утирается и уходит. Но не я.
- Елохин - сволочь? - спокойно спросил Белоконь.
- Нет, нормальный парень. Но ситуация была сволочная. Некуда было
деваться. Некуда-.Hy а когда я ему врезал, то события, как говорят,
приняли необратимый характер. Тут уж хоть слезы по морде размазывай, хоть
в ногах катайся, а ничего не изменишь. Потом, когда запер меня Михалыч в
кутузке своей самодельной, я предложил Юрке вместе бежать. Он знает, как к
нивхам выйти... Здешний потому что, а не из-за трусости я его позвал.
Не знаю, кто еще искал бы его столько, сколько я искал...
Я проболтался ему, что Елохина ударил, он и... Лешка у него среди людей
на первом месте. Обиделся и удрал.
Только дети от обиды могут такие глупости делать.
А взрослый понимает - север. Обижаться дома будешь или на юге. Там
самое место для обид.
- Так, - протянул Белоконь. - Ну а насчет синяков и прочего что у вас
приготовлено?
- Синяки? Скажу. Набил мне их один человек, спаситель мой, дай бог ему
здоровья. Кто - не знаю. Он первым нашел меня, я уже замерзать стал. Так
он меня обработал, что до сих пор тело горит. Навалился, что твой медведь,
где, говорит, Юрка? Взял за грудки, трясет, как вибратор, и орет не своим
голосом-где Юрка? Отвечаю-не знаю. Потерялся, мол. Тогда он мне еще
вломил, век на него молиться буду, потому-разбудил он меня, замерзнуть не
дал.
- Значит, медведь синяки наставил, медведь помял, - раздумчиво
проговорил Белоконь. - Ну, ладно, у меня все. Выздоравливайте, скоро в
город поедем. Там все-таки повеселей будет.
* * *
Думая о себе, Хромов сознавал, что долгожителем ему не стать. Была,
конечно, отчаянная и безумная надежда прожить еще и двадцать, и тридцать
лет, похоронить своих врагов и хоть минуту постоять на могильном холме
последнего из них, ощущая под ногами свежую, податливую землю, а там можно
и самому... Но Хромов знал-пустое это, не бывать такому. Да и привык он за
свою жизнь к тому, что его враги получали.повышения, прибавления к
зарплате, руководили отделами, стройками, жили большими, дружными семьями,
а если семьи у них получались не очень большими и совсем не дружными, все
равно было в их жизни нечто такое, чего никогда не будет у него.
Положив пухлые пальцы на счеты, бессмысленно передвигая костяшки, он
настороженно наблюдал за людьми, с которыми работал. И видел-им интересно.
Они ругались, обижались, ссорились, мирились, бегали к Панюшкину подавать
заявления об уходе, потом так же шумно бежали к нему забирать свои
заявления, а он смотрел на все это из-под красных полуопущенных век и
тихонько матерился про себя, ощущая даже некое превосходство - он не столь
суетлив, он независимее.
А рядом за стеной, за жиденькой дверью его каморки, толковали о трубах,
сроках, срывах, качестве сварки, вертолетах, тайфунах, и не было этому
конца. Баба, боже мой! Секретарша Толыса, узнав, что стыковка удалась, что
очередная плеть благополучно наращена, прыгала на одной ноге, визжала как
недорезанная, а потом бегала по всей конторе, хлопая дверями, крича, топая
по просевшим доскам пола, чтобы никто, упаси господь, не остался в
неведении, чтобы все знали - уложено еще двести метров.
Поначалу Хромов объяснял это ограниченностью. Что, мол, взять с людей,
для которых вся жизнь, все интересы и запросы уперлись в эту трубу! И на
мир они смотрят сквозь нее- а что можно сквозь трубу увидеть? Чем она
длиннее, тем меньше дырка в конце. Но эти же люди с хохотом, визгом
катались па катере, отправлялись в путешествие по Проливу, с ссорами,
примирениями, песнями гуляли на свадьбах, днях рождения...
Он так не мог. Что-то мешало, сдерживало, заставляло молчать, даже
когда ему нестерпимо хотелось включиться в общий гам. Молча одевшись, он
незаметно уходил, с болезненной остротой понимая, что без него будет еще
веселее, безалабернее, откровеннее. Наблюдая из окна своей комнатки, как
люди торопятся к кому-то на день рождения, понимал, что к нему вот так не
придут, да и он пригласить не осмелится. И дело не в скупости.
Хромов готов был отдать месячную зарплату на общий праздник, но опять
что-то сдерживало. Иногда его тоже приглашали на торжество, мол, приходи,
но сам знаешь...
без тебя будет веселее. Хромов приходил, сидел в углу, пил вместе со
всеми, а потом и с явным опережением.
Кто-то отводил его домой-этого он уже не помнил.
А наутро, когда все шумно делились впечатлениями, он сидел в каморке,
невидяще уставившись в какую-нибудь бумагу, и мучительно переживал
одиночество.
Издали взглянув на избу, в которой остановились члены Комиссии, Хромов
неожиданно разволновался, зачемто откашлялся. Конечно же он понимал, что
задуманный им поступок нехороший, подловатый, в общем-то, поступок, но
ничего не мог с собой поделать. "Разве не может такого быть, чтобы
поступок был некрасивым, но справедливым? - думал Хромов. - Здесь не
пансион благородных девиц, и изысканные манеры пусть соблюдает тот, для
кого нет ничего важнее. И, в конце концов, - подводил он итог своим
раздумьям, - я забочусь не только о себе и совсем даже не о себе, меня
беспокоит судьба стройки. А помимо всего... мне так хочется. Почему бы на
старости лет не ублажить себя-не напакостить Толысу, который столько крови
моей попил и даже спасибо не сказал".
Подойдя ближе к гостевой избе, как ее здесь называли, Хромов увидел,
что корреспондент колет дрова, а секретарь райкома носит их в дом.
- Так что, говорите, маленько замерзаем? - неестественно оживленно
начал Хромов, почувствовав, как заколотилось от волнения сердце.
- Маленько есть! - засмеялся Ливнев.
- Добрый день! - следуя странному ритуалу, Хромов должен был вначале
обменяться несколькими словами, а уж потом поздороваться.
- Добрый день! - охотно ответил Ливнев. Он широко размахнулся и, прежде
чем опустить топор на полено, остро взглянул на Хромова. "С разговором
пришел", - решил Ливнев и с хрустом расколол полено надвое.
- А я прохожу мимо, смотрю, работа кипит... Дай, думаю, подойду.
- Рад приветствовать! - вогнав топор в очередное полено, Ливнев
протянул руку.
- Очень приятно, - Хромов невольно потрогал свои гладко выбритые щеки.
- Все-таки, знаете, не каждый день приходится видеть живых корреспондентов.
- А мертвых?
- Извините?
- Спрашиваю, часто ли приходится видеть мертвых корреспондентов?.. Уж
коли живых вы здесь не встречали.
- А-а! - Хромов неохотно засмеялся, чувствуя, что его уверенность
поколеблена напористостью этого красномордого детины. - С вашим братом, я
вижу, трудно разговаривать.
- Ас вашим?
- Что?
- У вас брат есть? -требоват