Ирина Полянская
   Прохождение тени

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003

Роман  "ПРОХОЖДЕНИЕ  ТЕНИ" вышел отдельным изданием в издательстве ВАГРИУС и
входил в финальный шорт-лист премии Букер-98.
---------------------------------------------------------------


     Роман

1

     Мы стояли перед ним двойным полукругом -- свод-
     ный хор музыкальной  школы, разноголосый, разнохарактерный, который он,
застенчиво построив  и выявив  голосовые возможности, учил дружить голосами,
любить голосами,  то  есть петь  хором.  Пока длилась распевка и голоса наши
блуждали  по арпеджио последовательных  тональностей,  небесное  тело  Луны,
совершая свой  космический полет вокруг Земли, вышло на  финишную  прямую  и
оказалось  между нами и Солнцем.  По радио  сообщили,  что  полное солнечное
затмение будет наблюдаться в полосе шириной от пятидесяти семи до ста восьми
километров.  Круглая  тень бегущей Луны  коснется  Земли  в  районе  Сухуми,
продвигаясь  через  Гали, Зугдиди,  Очамчире, пересечет  Кавказский  хребет,
перелетит через  Терек, выйдет к Азовскому  морю. Солнечное  затмение  будет
также наблюдаться на протяжении полутора минут в нашем городке. Нам повезло:
быть может, никогда  в  жизни мы больше не увидим этой минутной ночи посреди
ясного белого дня.
     Он стоял перед нами в куцем бархатном пиджачке и потертых брюках. Глаза
его  казались незрячими,  как будто  вся их стекловидная лазурь перетекала в
слух. В  его воздетых  к небу руках  чувствовалась сила, точно  он собирался
дирижировать весенним паводком, извержением Везувия или солнечным затмением,
наступление  которого возвестили наши  слабые голоса. Да, голоса  наши  были
слабы, но именно на нас, учениках музыкальной школы провинциального городка,
он  опробывал   свои  первые   сочинения.   Мы   тянули   в  терцию   первую
синкопированную музыкальную фразу "Ухо-о-одит день", пристально всматриваясь
через  мутное   оконное  стекло   в  огненный  диск  солнца.  Кто-то  бросал
нетерпеливые  взгляды на ручные  часы.  Звучание септаккорда, венчающего эту
реплику, улетело в  бесконечность,  исчисляемую миллионами  лет, как  период
полураспада  урана-235; звук за  звуком,  секунда  за  секундой, событие  за
событием -- все это происходило одновременно. Мой голос соскользнул в черную
дыру  модуляции,  из которой, казалось,  не было выхода в тонику, впрочем, в
гармонии  всегда  имеется  какой-то  запасной  выход,  а  за окном  пронесся
тревожный ветер, взвихривший с пылью разом все невостребованные вести.
     Наш дирижер выбросил из сжатых  кулаков указательные  пальцы, и солисты
от  альтов  и  сопрано  затянули: "Мы сами вам  больше ничего  не скажем, мы
листья,  трава,  прозрачная тень..." В этих  словах господствовала странная,
таинственная гармония,  создающая  чувство  отрешенности,  которое  мы вдруг
ощутили, когда  неведомое тело выползло  из голубой пустоты и коснулось края
солнечного  диска,  увлекая  за  собой  занавес  ночи...  Небо  стремительно
наращивало  синеву,  хор  птиц  за  окном  приумолк,  и  круглая  тень,  как
сверхзвуковой самолет, понеслась по земной поверхности...
     Мы высыпали во двор. Облепившие заборы и деревья мальчишки наставили на
солнце закопченные  осколки  стекол, неотрывно следя  за тем, как  тень луны
наползала на него, будто пыльный серый чехол на лезвие ножа, закрывая от нас
его  огненный лик.  Космический  холодок  шевельнул наши волосы. Ясный  день
вокруг нас вдруг померк. В эти секунды Модибо Кейти  в Судане принял решение
стать    главой    государства,   в   Сайде,    в   двухстах    метрах    от
алжирско-марокканской  границы,  упало   несколько   мин.  Две  американские
водолазные  команды  привязывали  к  своим   ногам  свинцовые  грузы,  чтобы
опуститься в  перенасыщенные солями воды Мертвого моря и отыскать на дне его
остатки Содома  и  Гоморры.  В  Париже  Евгений  Мравинский  вышел  на сцену
Гранд-опера, чтобы дирижировать "Русланом и Людмилой"...
     Вот тело луны оторвалось  от солнца, освобождая все  большую и  большую
часть неба для  ясного  дня, сползая  с  его  диска,  словно  блин с донышка
торчащего  на  колу  печного  горшка,  а  тень ее  понеслась дальше -- через
зеленые  Карпаты,  Венгрию,  Австрию,  скользнула  над увитой дикими  розами
церковной стеной в Фонетаме, где  покоился прах  поэта Райнера Мария Рильке,
прошла  над  Нормандией,  Уэльсом  -- и  дальше,  дальше, глотая  секстами и
септимами параллели и меридианы. И когда наши голоса вернулись  в концертный
зал, в тонику,  солнце опять сияло в зените небесного поля, в расцвете своей
славы.

2
     Большой яблоневый  сад окружал  общежитие.  Ночью яблоки в саду  падали
особенно гулко и часто, как будто в темноте кто-то невидимый ходил по нему и
слегка  обтрясал  ветви  деревьев.  Мерный стук, сонная перекличка созревших
плодов,  не  давал мне уснуть, цепляя сознание какой-нибудь дальней  веткой,
отпускающей яблоко. К утру они переставали  падать, точно с наплывом зоревой
прохлады  уменьшался  их   физический  вес  или  ослабевала  сила  ньютонова
притяжения.   Или  плоды,   как  живые  существа,   сами   боялись  нарушить
предрассветную тишину.
     В первые свои дни  в этом городе я подымалась  рано, когда соседка Неля
еще спала,  и спускалась в  сад,  чтобы дать глазам привыкнуть  к окружающей
красоте, пока не встало солнце. Был конец августа. Слоистые пепельно-розовые
сумерки  бродили в  складках гор и  ущелий. Солнце медленно  выплывало из-за
Столовой горы.  Я встречала первый  взгляд его лучей, в ту же секунду из-под
деревьев  выползали  сизые,  дымчатые тени, и опять начинали  постукивать  в
разных концах  сада  яблоки. За яблонями великолепно  стояли горы. Где-то за
ними  возвышался Эльбрус, Бештау, Машук, там, за горами, вечно длилась дуэль
Печорина  с Грушницким,  который  падал в  пропасть и  снова  возникал,  как
заколдованный,  на  узкой  площадке,  стоило   только  перевернуть  страницу
обратно.   Что-то  во   мне  оживало,   раскрывалось   навстречу   солнцу  и
зарождающемуся дню.
     Однажды утром,  возвращаясь с прогулки,  я увидела  в саду три туманные
фигуры, на  четвереньках ползающие в траве. Я осторожно  подкралась поближе,
недоумевая: что бы это  значило? Странная мистерия, разыгрываемая  какими-то
солнцепоклонниками,  укрытыми туманом? Или же это  вышли на охоту  фитологи,
занятые изучением редкого  растения, раскрывающегося на  заре?..  Теряясь  в
догадках, я неслышно перебегала от дерева к дереву. Фигуры осторожно ползали
по  траве,  ощупывая   перед  собою  землю  какими-то  мелкими,  судорожными
движениями, точно крестили щепотью земную твердь. Мне привиделось, будто они
ищут  в траве оброненную  вещицу,  которую  нельзя  обнаружить глазом. Так я
думала,  пока не  увидела четвертого  -- слившегося  со  стволом дерева.  Он
держался  руками за яблоню  -- и  вдруг бешено  затряс  ее,  как Самсон, его
красивое  лицо не  выражало никакого  чувства.  Яблоки  западали чаще;  трое
остальных --  это  были молодые  ребята  моего  примерно возраста, теперь  я
видела их отчетливо, -- осторожно нащупывали плоды в  траве и подкатывали  к
себе.  Их товарищ опять принимался трясти  дерево. Одно яблоко подкатилось к
моим  ногам. Я нагнулась за ним,  поднесла ко  рту, с хрустом надкусила... И
тут,  как по команде,  все они вдруг замерли,  обратив ко мне  настороженные
лица, странность которых я еще не разгадала. Кто-то из них крикнул:
     -- Ведь сказано было -- немытыми не есть! Их опрыскивали...
     И  тотчас,  как  бы  сами  к  себе  прислушиваясь,  они все  заговорили
вразнобой:
     -- Это не я...
     -- Не я...
     -- И не я...
     --  Кто здесь? -- спросил  тот, который  тряс  дерево,  глядя  на  меня
закатившимися под веки глазами, и тут я поняла все.
     Это были слепцы, такие же,  как и я, абитуриенты музучилища, --  я  уже
слышала о них от вахтерши.
     Один  из  слепых вдруг вынул из травы металлическую трость, поднялся на
ноги  и  пошел  прямо на меня.  В  замешательстве,  как  на  живое существо,
способное меня увидеть, я  смотрела  на его  палочку,  которой он фехтовал с
невидимым и  враждебным  пространством,  медленно  приближаясь  ко мне.  Вот
трость  нацелилась на  дерево,  за которым  укрылась я... Я  слышала дыхание
слепого,  видела перед  собою  его  одутловатое, плохо выбритое лицо с почти
закатившимися под  веки зрачками, как будто он силился что-то разглядеть под
своими надбровными дугами. В  ту минуту его лицо показалось  мне огромным  и
безобразным,  оно  испугало  меня,  хотя  было  беззащитно:  слепому  некуда
укрыться от стихии чужого взора, и он не мог защититься ответным  взглядом в
упор. Неловко было вот  так пристально смотреть на него  --  он стоял передо
мною, вооруженной зрением, безоружный. И только я отвела глаза, как он убрал
свою трость, будто поверил наконец в то, что за деревом никого нет.
     Спустя несколько часов я увидела слепых в столовой.
     Они вошли  гуськом,  один  за  другим,  положив  руку  впереди  идущему
товарищу на плечо,  и  только первый  из  них,  носивший  толстые очки,  шел
помогая себе палочкой. Они взяли  со стола жирные подносы и встали в очередь
за  невидимой,  неведомой им  пищей.  Повариха  на  раздаче что-то спросила,
перегнувшись  к  ним  через стойку,  поставила каждому  на поднос  тарелки с
кашей,  вареные яички  и стаканы с  кефиром.  Тот, что тряс утром дерево,  с
красивым  тонким лицом,  отправился на поиски свободного столика. Он нащупал
спинку  ближайшего  стула,  второго,  третьего,  а  с  четвертого, прихватив
недопитый  чай,  уже тихонько соскользнула девушка, пересаживаясь  за другой
стол.  Слепой тут  же уселся  на освободившееся  место, мерно постукивая  по
столу костяшками пальцев, как радист, подающий условный сигнал,  на  который
потянулись  с подносами остальные.  Последний,  тот,  кто утром чуть было не
обнаружил меня  своею тростью, рассчитывался с  кассиршей. Кассирша боязливо
похозяйничала в чужом портмоне -- портмоне слепого, вытянула из него  купюру
и  бережно вложила обратно сдачу.  Очевидно, отношения  слепых с миром  и не
могли строиться иначе как на огромном к нему доверии.
     Слепые  расселись,   пристроив   свои   палочки  за  спинками  стульев,
одинаковым движением постучали яичками  о  стол, быстро-быстро очистили  их.
Из-за каждого столика на них смотрели любопытные глаза, и слепые барахтались
в  сетях  чужого зрения, как  большие рыбины, даже не догадываясь о том, что
происходит вокруг них. У одного скобкой, как нарисованная улыбка клоуна, уже
белел вокруг рта кефир, у другого на подбородке остался след желтка, но они,
как запачкавшиеся дети, не замечали этого. Трое из них  были  чем-то  похожи
друг на друга, хотя у них был  совершенно разный тип лица. Впечатление этого
сходства, скорее всего, рождалось из-за недоразвитости лицевых  мышц  слепых
--  мышц,  которые тренирует зрение,  непроизвольно втягивающее за  собой  в
действительность все наши  чувства,  мысли, все движения души. Такие лица не
способны   удерживать  на   себе   маску,  на   них  почти  всегда  готовое,
недоумевающе-настороженное выражение. Четвертый слепой, классический горский
красавец, не был похож  на остальных, но и его лицо в эту минуту было лишено
мимики,  как  застывший лик статуи. Поев, они одинаковым движением стряхнули
со стола  в  тарелки скорлупу и, взявшись за  свои палочки, гуськом покинули
столовую.

     С  Нелей мы познакомились на  вахте в первый  же день нашего вселения в
общежитие. Вахтерша баба  Катя  с самого  порога просекла нас обеих,  еще не
зная  содержимого наших чемоданов и  не открыв новеньких паспортов. В глазах
ее светилось острое ласковое любопытство, точно эти  две новенькие уже одним
своим обликом и скованными манерами обещали ей в будущем какое-то редкостное
зрелище.
     -- Вы обе русские, вот и живите вместе, -- сказала она.
     Я приняла из рук вахтерши ключ, тем самым сразу претендуя на первенство
в нашем будущем тандеме. Мы поднялись на третий этаж, отперли пустую комнату
с   тут  и   там  ободранными  нашими   предшественниками  обоями   и  стали
распаковываться. Наши чемоданы выпустили на свет  божий ворох одежды, белья,
стопки  нот,  залепетали жалобным  детским лепетом,  с  головой выдавая  нас
обеих.  Посматривая  друг  на друга, мы  одновременно  выкладывали: чугунную
статуэтку Музы с лирой в руке каслинского  литья, плюшевого мишку, плюшевого
зайку, отлакированный корень  в виде змеи, кедровую  шишку, стеклянную  вазу
для цветов и хрустальный рог для вина, потрепанного "Героя нашего времени" с
карандашными плюсами и минусами на полях, томик поэта Ф. Петрова,  крохотный
глобус и  карту Индийского  океана.  Отложив весь этот  вздор в  сторону, мы
наскоро осмотрели наши ноты:  у нее были прелюдии и фуги Баха, у меня сонаты
Бетховена, у нее ноктюрны,  а у меня  полонезы Шопена,  у нее Черни,  у меня
Геллер, у  нее  "Картинки  с выставки"  Мусоргского,  у меня  "Времена года"
Чайковского, -- и этого нам на первое время должно было хватить, учитывая то
обстоятельство, что при училище имелась нотная библиотека.
     Мы сбегали через мост в магазин за вином  и всю  бутылку выпили  из  ее
рога, сидя  на панцирных  сетках кроватей. У нас  не оказалось  ни миски, ни
вилки, не было даже гвоздя, чтобы повесить ее портрет  Шопена  и моего Петра
Ильича,  зато до глубокой  ночи  мы читали друг другу  стихи,  забыв вовремя
сходить за бельем  и матрасами, поэтому  первую ночь провели не  раздеваясь,
постелив  на панцирные сетки  свои плащи, а поутру, проснувшись, обнаружили,
что ни у нее, ни у меня нет  с собой даже расчески. Надо было решать  многие
практические  вопросы, но  мы опять побежали за  бутылкой  вина и плавлеными
сырками  "Новость"  на  завтрак, положившись на  свой легкомысленный  задор,
молодость и внезапную свободу, распахнувшую перед нами свои горизонты.

     Перед  вступительным  экзаменом по  специальности  я  увидела одного из
слепых. Он стоял у окна в стороне от абитуриентов, сгрудившихся перед дверью
аудитории, обратив  к  нам свое красивое лицо. Я не могла оторвать  от  него
глаз, он стоял так близко, что я на какое-то время забыла обо всем.
     Создав  его  таким  прекрасным,  природа  словно возразила самой  себе,
опустившись вдруг на уровень человеческой  мысли, то и дело опровергаемой  в
своем  полете другой мыслью -- мыслью-двойником, плутающей вокруг  да около,
перемалывающей в поисках своего "я"  все величавые числа  мира, обращая их в
водяную  пыль дробей,  каждая  из  которых  несла  в  себе  микроскопические
отражения части целого  замысла,  увы, уже  неподвластные нашему  глазу. Но,
может,  природа  ничего  такого и не  имела  в  виду --  просто,  на  минуту
забывшись,  причислила отдельное  человеческое существо к отряду  цветов или
воинству деревьев, неспособных удостовериться в собственной прелести. В том,
что кто-то или что-то не смотрится в зеркало,  не пытается выманить  у  мира
немедленный  отклик, не рассчитывает на отражение, не тупит  взгляд о  чужую
поверхность, будь то человек или камень, всегда есть известное благородство.
Ткацкий  станок  моей  судьбы  только-только  пришел  в  движение,  и  я  не
сознавала,  что  девять  десятых  своего  времени  трачу  именно  на  поиски
собственного  отражения -- будь то в  стекле  витрин, глазах  окружающих или
своих собственных мыслях, еще  не понимая до конца, что  среди зарослей этих
множащихся зеркал теряется из виду та главная  дорога, которую единственно и
следует  иметь перед собой. И  потому в  конечном счете мне этот  слепец был
тогда неинтересен. Его красота была способна ослепить глаза и выжечь сердце,
если б он мог увидеть  себя со стороны, если бы смог включиться в зеркальную
игру   отражений,   отравленную   волнующей  опасностью  живых   и   сложных
человеческих отношений. Люди должны смотреть друг на друга, вот какая  беда,
даже  если  от их взглядов  между ними  вырастают дремучие леса  или  кто-то
падает  замертво.  Уже  давно  все  в мире выстроено  на  видении,  которое,
впрочем, не ведает, что  творит.  Он  был как  невидимка, этот парень,  хотя
внешность и сила характера,  все  же прочитывающаяся в чертах лица, обрекали
его на то, чтоб быть героем, человеком, о  котором говорят, о котором думают
и перед которым открывают настежь двери, чтобы зазвать его в дом, поймать на
кончик языка, удержать на краешке мечты.
     Дверь  аудитории,  за  которой сидела  комиссия, открылась,  и  высокая
сухопарая женщина с коротким ежиком волос позвала его:
     -- Коста!
     Слепой  разулыбался и пошел навстречу  ее голосу; перед ним, как  перед
важной персоной, все расступались.
     Как только он скрылся за обитой дерматином дверью, мы все  прильнули  к
ней. Всем было интересно, что может исполнить на  фортепиано слепой. Мы даже
немного приоткрыли дверь, чтоб лучше слышать его игру.
     Игра его нам показалась напряженной и слишком правильной, в ней не было
полета свободного чувства, но это была честная,  хорошая  игра.  Вместо Баха
этот Коста  начал почему-то со "Смерти Изольды" Вагнера в переложении Листа.
Затем  он  заиграл  сложную  сонатину  Равелли,  и  мы получили  возможность
убедиться,  что  техника  у  него  превосходная.   Потом   --   "Тарантеллу"
Даргомыжского, звучание  которой поразило меня  настолько, что  я  не  сразу
поняла, в чем, собственно, дело, и только после того, как отлетело несколько
музыкальных  фраз,  сообразила,  что   "Тарантелла"  исполняется   на   двух
фортепиано. Второй инструмент звучал гораздо сильнее и богаче, чем первый. Я
и не думала встретить в провинциальном музыкальном  училище такого  сильного
исполнителя:   обычно  наши  преподаватели  быстро  старились  после   своих
консерваторий и скорее могли что-то объяснить словами, чем показать игрой на
инструменте. Я струхнула. И перед таким учителем мне предстояло играть!
     Коста  вышел  из  аудитории.  Мы  все,  попятившись  от  двери,  быстро
рассыпались по коридору  --  почему-то никто  не  хотел играть после него. В
дверь  концертного  зала  дерзко  проскользнула Неля.  Мне  хотелось  прежде
узнать, кто тот педагог,  с кем Коста так здорово играл  в четыре  руки. И я
подошла к слепому:
     -- Вы не скажете, кто это с вами играл Даргомыжского?
     Слепой  любезно улыбнулся и протянул мне  руку, я вынужденно подхватила
ее и пожала.
     -- Коста, -- не отпуская  моей руки, представился он. -- Это играла моя
учительница Регина  Альбертовна.  Мы с  нею полгода  готовили эту программу.
Рекомендую вам ее, очень сильный педагог.
     -- Это-то  мне и не  нравится, --  пробормотала  я  и, чтобы преодолеть
смущение, спросила: -- А в чьей обработке эта "Тарантелла"?
     -- Тоже  Листа. Он  пахал не  только на своего зятя Рихарда,  а еще  на
добрый десяток композиторов.
     Коста  смотрел сквозь  меня,  и  на  невидящем  лице  его  играла  тень
насмешливой улыбки.  Он продолжал  держать меня за  руку и, похоже,  от души
забавлялся  моим замешательством. Неизвестно, чем бы это кончилось, если  бы
из зала не вышла та стриженая женщина и не подошла к нам.
     -- Коста, отпусти руку девушки...
     Коста  освободил мою  руку и, обернувшись на  голос  преподавательницы,
заговорил с ней о своем выступлении, тотчас  забыв обо мне.  Тут вышла Неля,
отыгравшая свою программу. Я вошла в зал.
     За  сыгранного мною  Баха,  Черни, Скарлатти и  Чайковского  я получила
четверку  с  минусом. На большее  я  и  не  рассчитывала,  потому что Регина
Альбертовна быстро вернулась в зал и я, заробев, сразу стала сбиваться. Зато
экзамен  по  сольфеджио в  полном  объеме  мне  держать  не  пришлось.  Едва
преподавательница, которую звали Ольга Ивановна, доиграла  до конца заданную
нам мелодию, мой диктант был готов. Ольга Ивановна взяла со стола мой нотн