Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
чь в себе тревоги от урода. Жена Пашкина умела думать
от скуки, и она выдумала во время семейного молчания вот что:
-- Знаешь что, Левочка?.. Ты бы организовал как-нибудь
этого Жачева, а потом взял и продвинул его на должность --
пусть бы хоть увечными он руководил! Ведь каждому человеку
нужно иметь хоть маленькое господствующее значение, тогда он
спокоен и приличен... Какой ты все-таки, Левочка, доверчивый и
нелепый!
Пашкин, услышав жену, почувствовал любовь и спокойствие, к
нему снова возвращалась основная жизнь.
-- Ольгуша, лягушечка, ведь ты гигантски чуешь массы! Дай я
к тебе за это приорганизуюсь!
Он приложил свою голову к телу жены и затих в наслаждении
счастьем и теплотой. Ночь продолжалась в саду, вдалеке скрипела
тележка Жачева -- по этому скрипящему признаку все мелкие
жители города хорошо знали, что сливочного масла нет, ибо Жачев
всегда смазывал свою повозку именно сливочным маслом,
получаемым в свертках от достаточных лиц; он нарочно стравлял
продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а
сам не желал питаться этим зажиточным веществом. В последние
два дня Жачев почему-то почувствовал желание увидеть Никиту
Чиклина и направил движение своей тележки на земляной котлован.
-- Никит!-- позвал он у ночлежного барака. После звука еще
более стала заметна ночь, тишина и общая грусть слабой жизни во
тьме. Из барака не раздалось ответа Жачеву, лишь слышалось
жалкое дыхание.
-- Без сна рабочий человек давно бы кончился,-- подумал
Жачев и без шума поехал дальше. Но из оврага вышли двое людей с
фонарями, так что Жачев стал им виден.
-- Ты кто такой низкий?-- спросил голос Сафронова.
-- Это я,-- сказал Жачев,-- потому что меня капитал пополам
сократил. А нет ли между вами двумя одного Никиты?
-- Это не животное, а прямо человек!-- отозвался тот же
Сафронов.-- Скажи ему, Чиклин, мнение про себя.
Чиклин осветил фонарем лицо и все краткое тело Жачева, а
затем в смущении отвел фонарь в темную сторону.
-- Ты что, Жачев?-- тихо произнес Чиклин.-- Кашу приехал
есть? Пойдем, у нас она осталась, а то к завтрему прокиснет,
все равно мы ее вышныриваем.
Чиклин боялся, чтобы Жачев не обижался на помощь и ел кашу
с тем сознанием, что она уже ничья и ее все равно вышвырнут.
Жачев и прежде, когда Чиклин работал на прочистке реки от
карчи, посещал его, дабы кормиться от рабочего класса; но среди
лета он переменил курс и стал питаться от максимального класса,
чем рассчитывал принести пользу всему неимущему движению в
дальнейшее счастье.
-- Я по тебе соскучился,-- сообщил Жачев,-- меня нахождение
сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя, когда вы состроите
свою чушь, чтоб город сжечь!
-- Вот сделай злак из такого лопуха!-- сказал Сафронов про
урода.-- Мы все свое тело выдавливаем для общего здания, а он
дает лозунг, что наше состояние -- чушь, и нигде нету момента
чувства ума!
Сафронов знал, что социализм -- это дело научное, и
произносил слова так же логично и научно, давая им для
прочности два смысла -- основной и запасной, как всякому
материалу. Все трое уже достигли барака и вошли в него. Вощев
достал из угла чугун каши, закутанный для сохранения тепла в
ватный пиджак, и дал пришедшим есть. Чиклин и Сафронов сильно
остыли и были в глине и сырости; они ходили в котлован
раскапывать водяной подземный исток, чтобы перехватить его
вмертвую глиняным замком.
Жачев не развернул своего свертка, а съел общую кашу,
пользуясь ею и для сытости и для подтверждения своего равенства
с двумя евшими людьми. После пищи Чиклин и Сафронов вышли
наружу -- вздохнуть перед сном и поглядеть вокруг. И так они
стояли там свое время. Звездная темная ночь не соответствовала
овражной, трудной земле и сбивающемуся дыханию спящих
землекопов. Если глядеть лишь по низу, в сухую мелочь почвы и в
травы, живущие в гуще и бедности, то в жизни не было надежды;
общая всемирная невзрачность, а также людская некультурная
унылость озадачивали Сафронова и расшатывали в нем
идеологическую установку. Он даже начинал сомневаться в счастье
будущего, которое представлял в виде синего лета, освещенного
неподвижным солнцем,-- слишком смутно и тщетно было днем и
ночью вокруг.
-- Чиклин, что же ты так молча живешь? Ты бы сказал или
сделал мне что-нибудь для радости!
-- Что ж мне, обнимать тебя, что ли,-- ответил Чиклин.--
Вот выроем котлован, и ладно... Ты вот тех, кого нам биржа
прислала, уговори, а то они свое тело на работе жалеют, будто
они в нем имеют что!
-- Могу,-- ответил Сафронов,-- смело могу! Я этих пастухов
и писцов враз в рабочий класс обращу, они у меня так копать
начнут, что у них весь смертный элемент выйдет на лицо... Но
отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего
света тоска, а только в нас одних пятилетний план?
Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую
волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл
лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафронову его
сомнения.
Они вздохнули среди наставшей тишины и пошли спать. Жачев
уже согнулся на своей тележке, уснув как мог, а Вощев лежал
навзничь и глядел глазами с терпением любопытства:
-- Говорили, что все на свете знаете,-- сказал Вощев,-- а
сами только землю роете и спите! Лучше я от вас уйду -- буду
ходить по колхозам побираться: все равно мне без истины стыдно
жить.
Сафронов сделал на своем лице определенное выражение
превосходства, прошелся мимо ног спящих легкой, руководящей
походкой.
-- Э-э, скажите, пожалуйста, товарищ, в каком виде вам
желательно получить этот продукт -- в круглом или жидком?
-- Не трожь его,-- определил Чиклин,-- мы все живем на
пустом свете, разве у тебя спокойно на душе?
Сафронов, любивший красоту жизни и вежливость ума, стоял с
почтением к участи Вощева, хотя в то же время глубоко
волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он
теперь даже в форме сна и воображенья может предстать!
-- Ты, товарищ Чиклин, пока воздержись от своей
декларации,-- с полной значительностью обратился Сафронов.--
Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей
теории чувств и массового психоза...
-- Довольно тебе, Сафронов, как говорится, зарплату мне
снижать,-- сказал пробужденный Козлов.-- Перестань брать слово,
когда мне спится, а то на тебя заявление подам! Не беспокойся
-- сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут..
Сафронов произнес во рту какой-то нравоучительный звук и
сказал своим вящим голосом:
-- Извольте, гражданин Козлов, спать нормально -- что это
за класс нервной интеллигенции здесь присутствует, если звук
сразу в бюрократизм растет?.. А если ты, Козлов, умственную
начинку имеешь и в авангарде лежишь, то привстань на локоть и
сообщи: почему это товарищу Вощеву буржуазия не оставила
ведомости всемирного мертвого инвентаря и он живет в убытке и в
такой смехотворности?..
Но Козлов уже спал и чувствовал лишь глубину своего тела.
Вощев же лег вниз лицом и стал жаловаться шепотом самому себе
на таинственную жизнь, в которой он безжалостно родился.
Все последние бодрствующие легли и успокоились; ночь
замерла рассветом -- и только одно маленькое животное кричало
где-то на светлеющем теплом горизонте, тоскуя или радуясь.
Чиклин сидел среди спящих и молча переживал свою жизнь; он
любил иногда сидеть в тишине и наблюдать все, что было видно.
Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом -- поневоле ему
приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться. И чем
больше он сидел, тем гуще в нем от неподвижности скапливалась
печаль, так что Чиклин встал и уперся руками в стену барака,
лишь бы давить и двигаться во что-нибудь. Спать ему никак не
хотелось -- наоборот, он бы пошел сейчас в поле и поплясал с
разными девушками и людьми под веточками, как делал в старое
время, когда работал на кафельно-изразцовом заводе. Там дочь
хозяина его однажды моментально поцеловала: он шел в глиномялку
по лестнице в июне месяце, а она ему шла навстречу и,
приподнявшись на скрытых под платьем ногах, охватила его за
плечи и поцеловала своими опухшими, молчаливыми губами в шерсть
на щеке. Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни характера,
но тогда она ему не понравилась, точно была постыдным
существом,-- и так он прошел в то время мимо нее не
остановившись, а она, может быть, и плакала потом, благородное
существо.
Надев свой ватный, желто-тифозного цвета пиджак, который у
Чиклина был единственным со времен покорения буржуазии,
обосновавшись на ночь, как на зиму, он собрался пойти походить
по дороге и, совершив что-нибудь, уснуть затем в утренней росе.
Неизвестный вначале человек вошел в ночлежное помещение и
стал в темноте входа.
-- Вы еще не спите, товарищ Чиклин!-- сказал Прушевский.--
Я тоже хожу и никак не усну: все мне кажется, что я кого-то
утратил и никак не могу встретить...
Чиклин, уважавший ум инженера, не умел ему сочувственно
ответить и со стеснением молчал.
Прушевский сел на скамью и поник головой; решив исчезнуть
со света, он больше не стыдился людей и сам пришел к ним.
-- Вы меня извините, товарищ Чиклин, но я все время
беспокоюсь один на квартире. Можно, я просижу здесь до утра?
-- А отчего ж нельзя?-- сказал Чиклин.-- Среди нас ты
будешь отдыхать спокойно, ложись на мое место, а я где-нибудь
пристроюсь.
-- Нет, я лучше так посижу. Мне дома стало грустно и
страшно, я не знаю, что мне делать. Вы, пожалуйста, не думайте
только что-нибудь про меня неправильно.
Чиклин и не думал ничего.
-- Не уходи отсюда никуда,-- произнес он.-- Мы тебя никому
не дадим тронуть, ты теперь не бойся.
Прушевский сидел все в том же своем настроении; лампа
освещала его серьезное, чуждое счастливого самочувствия лицо,
но он уже жалел, что поступил несознательно, прибыв сюда; все
равно ему уже не так долго осталось терпеть до смерти и до
ликвидации всего.
Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз и думал,
какую бы ему наиболее благополучную линию принять в отношении
сидящего представителя интеллигенции. Сообразив, он сказал:
-- Вы, товарищ Прушевский, насколько я имею сведения, свою
кровь портили, чтобы выдумать по всем условиям общепролетарскую
жилплощадь. А теперь, я наблюдаю, вы явились ночью в
пролетарскую массу, как будто сзади вас ярость какая находится!
Но раз курс на спецов есть, то ложитесь против меня, чтоб вы
постоянно видели мое лицо и смело спали...
Жачев тоже проснулся на тележке.
-- Может, он кушать хочет?-- спросил он для Прушевского.--
А то у меня есть буржуйская пища.
-- Какая такая буржуйская и сколько в ней питательности,
товарищ?-- поражаясь, произнес Сафронов.-- Где это вам
представился буржуазный персонал?
-- Стихни, темная мелочь!-- ответил Жачев.-- Твое дело --
целым остаться в этой жизни, а мое -- погибнуть, чтоб очистить
место!
-- Ты не бойся,-- говорил Чиклин Прушевскому,-- ложись и
закрывай глаза. Я буду недалеко, как испугаешься, так кричи
меня.
Прушевский пошел, пригнувшись, чтоб не шуметь, на место
Чиклина и там лег в одежде.
Чиклин снял с себя ватный пиджак и бросил ему на ноги
одеваться.
-- Я четыре месяца взносов в профсоюз не платил,-- тихо
сказал Прушевский, сразу озябнув внизу и укрываясь.-- Все
думал, что успею.
-- Теперь вы механически выбывший человек: факт!-- сообщил
со своего места Сафронов.
-- Спите молча!-- сказал Чиклин всем и вышел наружу, чтобы
пожить одному среди скучной ночи.
x x x
Утром Козлов долго стоял над спящим телом Прушевского; он
мучился, что это руководящее умное лицо спит, как ничтожный
гражданин, среди лежащих масс, и теперь потеряет свой
авторитет. Козлову пришлось глубоко соображать над таким
недоуменным обстоятельством, он не хотел и был не в силах
допустить вред для всего государства от несоответствующей линии
прораба, он даже заволновался и поспешно умылся, чтобы быть
наготове. В такие минуты жизни, минуты грозящей опасности,
Козлов чувствовал внутри себя горячую социальную радость, и эту
радость хотел применить на подвиг и умереть с энтузиазмом, дабы
весь класс его узнал и заплакал над ним. Здесь Козлов даже
продрог от восторга, забыв о летнем времени. Он с сознанием
подошел к Прушевскому и разбудил его ото сна.
-- Уходите на свою квартиру, товарищ прораб,-- хладнокровно
сказал он.-- Наши рабочие еще не подтянулись до всего понятия,
и вам будет некрасиво нести должность.
-- Не ваше дело,-- ответил Прушевский.
-- Нет, извините,-- возразил Козлов,-- каждый, как
говорится, гражданин обязан нести данную ему директиву, а вы
свою бросаете вниз и равняетесь на отсталость. Это никуда не
годится, я пойду в инстанцию, вы нашу линию портите, вы против
темпа и руководства -- вот что такое!
Жачев ел деснами и молчал, предпочитая ударить сегодня же,
но попозднее Козлова в живот, как рвущуюся вперед сволочь. А
Вощев слышал эти слова и возгласы, лежал без звука, по-прежнему
не постигая жизнь. "Лучше б я комаром родился: у него судьба
быстротечна",-- полагал он.
Прушевский, не говоря ничего Козлову, встал с ложа,
посмотрел на знакомого ему Вощева и сосредоточился далее
взглядом на спящих людях; он хотел произнести томящее его слово
или просьбу, но чувство грусти, как усталость, прошло по лицу
Прушевского, и он стал уходить. Шедший со стороны рассвета
Чиклин сказал Прушевскому:
-- Если вечером опять покажется страшно, то пусть приходит
снова ночевать, и если чего-нибудь хочет, пусть лучше говорит.
Но Прушевский не ответил, и они молча продолжали вдвоем
свою дорогу. Уныло и жарко начинался долгий день; солнце, как
слепота, находилось равнодушно над низовою бедностью земли; но
другого места для жизни не было дано.
-- Однажды, давно почти еще в детстве,-- сказал
Прушевский,-- я заметил, товарищ Чиклин, проходящую мимо меня
женщину, такую же молодую, как я тогда. Дело было, наверное, в
июне или июле, и с тех пор я почувствовал тоску и стал все
помнить и понимать, а ее не видел и хочу еще раз посмотреть на
нее. А больше уж ничего не хочу.
-- В какой местности ты ее заметил?-- спросил Чиклин.
-- В этом же городе.
-- Так она, должно быть, дочь кафельщика!-- догадался
Чиклин.
-- Почему?-- произнес Прушевский.-- Я не понимаю!
-- А я ее тоже встречал в июне месяце и тогда же отказался
смотреть на нее. А потом, спустя срок, у меня нагрелось к ней
что-то в груди, одинаково с тобой. У нас с тобой был один и тот
же человек.
Прушевский скромно улыбнулся:
-- Но почему же?
-- Потому что я к тебе ее приведу, и ты ее увидишь; лишь бы
она жила сейчас на свете!
Чиклин с точностью воображал себе горе Прушевского, потому
что и он сам, хотя и более забывчиво, грустил когда-то тем же
горем по худому, чужеродному, легкому человеку, молча
поцеловавшему его в левый бок лица. Значит, один и тот же
редкий, прелестный предмет действовал вблизи и вдали на них
обоих.
-- Небось уж она пожилой теперь стала,-- сказал вскоре
Чиклин.-- Наверно, измучилась вся, и кожа на ней стала бурая
или кухарочная.
-- Наверно,-- подтвердил Прушевский.-- Времени прошло
много, и если жива еще она, то вся обуглилась.
Они остановились на краю овражного котлована; надо бы
гораздо раньше начать рыть такую пропасть под общий дом, тогда
бы и то существо, которое понадобилось Прушевскому, пребывало
здесь в целости.
-- А скорей всего она теперь сознательница,-- произнес
Чиклин,-- и действует для нашего блага: у кого в молодых летах
было несчетное чувство, у того потом ум является.
Прушевский осмотрел пустой район ближайшей природы, и ему
жалко стало, что его потерянная подруга и многие нужные люди
обязаны жить и теряться на этой смертной земле, на которой еще
не устроено уюта, и он сказал Чиклину одно огорчающее
соображение:
-- Но ведь я не знаю ее лица! Как же нам быть, товарищ
Чиклин, когда она придет?
Чиклин ответил ему:
-- Ты ее почувствуешь и узнаешь -- мало ли забытых на
свете! Ты вспомнишь ее по одной своей печали!
Прушевский понял, что это правда, и, побоявшись не угодить
чем-нибудь Чиклину, вынул часы, чтобы показать свою заботу о
близком дневном труде.
Сафронов, делая интеллигентную походку и задумчивое лицо,
приблизился к Чиклину.
-- Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так
я вас попрошу стать попассивнее, а то время производству
настает! А тебе, товарищ Чиклин, надо бы установку на Козлова
взять -- он на саботаж линию берет.
Козлов в то время ел завтрак в тоскующем настроении: он
считал свои революционные заслуги недостаточными, а ежедневно
приносимую общественную пользу -- малой... Сегодня он проснулся
после полуночи и до утра внимательно томился о том, что главное
организационное строительство идет помимо его участия, а он
действует лишь в овраге, но не в гигантском руководящем
масштабе. К утру Козлов постановил для себя перейти на
инвалидную пенсию, чтобы целиком отдаться наибольшей
общественной пользе,-- так в нем с мучением высказывалась
пролетарская совесть.
Сафронов, услышав от Козлова эту мысль, счел его паразитом
и произнес:
-- Ты, Козлов, свой принцип заимел и покидаешь рабочую
массу, а сам вылезаешь вдаль: значит, ты чужая вша, которая
свою линию всегда наружу держит.
-- Ты, как говорится, лучше молчи!-- сказал Козлов.-- А то
живо на заметку попадешь!.. Помнишь, как ты подговорил одного
бедняка во время самого курса на коллективизацию петуха
зарезать и съесть? Помнишь? Мы знаем, кто коллективизацию хотел
ослабить! Мы знаем, какой ты четкий!
Сафронов, в котором идея находилась в окружении житейских
страстей, оставил весь резон Козлова без ответа и отошел от
него прочь своей свободомыслящей походкой. Он не уважал, чтобы
на него подавались заявления.
Чиклин подошел к Козлову и спросил у него про все.
-- Я сегодня в соцстрах пойду становиться на пенсию,--
сообщил Козлов.-- Хочу за всем следить против социального вреда
и мелкобуржуазного бунта.
-- Рабочий класс -- не царь,-- сказал Чиклин,-- он бунтов
не боится.
-- Пускай не боится,-- согласился Козлов.-- Но все-таки
лучше будет, как говорится, его постеречь.
Жачев уже был вблизи на тележке, и, откатившись назад, он
разогнулся вперед и ударил со всей скорости Козлова молчаливой
головой в живот. Козлов упал назад от ужаса, потеряв на минуту
желание наибольшей общественной пользы. Чиклин, согнувшись,
поднял Жачева вместе с экипажем на воздух и зашвырнул прочь в
пространство. Жачев, уравновесив движение, успел сообщить с
линии полета свои слова: "За что, Никит? Я хотел, чтоб он
первый разряд пенсии получил!"-- и раздробил повозку между
телом и землей благодаря падению.
-- Ступай, Козлов!-- сказал Чиклин лежачему человеку.-- Мы
все, должно быть, по очереди туда уйдем. Тебе уж пора
отдышаться.
Козлов, опомнившись, заявил, что он видит в ночных снах
начальника Цустраха товарища Романова и разное общество чисто
одетых людей, так что волнуется всю эту неделю.
Вскоре