й  управления,
прямым голосованием, референдумом и отзывом депутатов.
   Лафоллет ввел налог на железные дороги.
   Джон Ч.Пейн  сказал  вашингтонским  политическим  деятелям  в  кулуарах
Эббит-хаус: "Лафоллет глупец, если думает,  что  ему  удастся  дать  пинка
железной дороге протяжением в  пять  тысяч  миль,  скоро  он  поймет  свое
заблуждение... Мы еще вспомним о нем, когда придет время".
   Но когда пришло время фермеры Висконсина и молодые юристы и  доктора  и
дельцы только что покинувшие школьную скамью
   сами вспомнили о нем
   и трижды выбрали его губернатором
   а потом в федеральный сенат
   где  он  проработал  остаток  жизни,  произнося  длинные  речи   полные
статистических  данных,  борясь  за  спасение  демократии,  за  республику
фермеров и мелких коммерсантов, всегда без поддержки, всегда  припертый  к
стене, сражаясь с продажностью,  и  с  большим  бизнесом  и  с  финансовой
верхушкой  и  трестами  и  с  политическими  комбинациями  и  комбинациями
комбинаций и с прилипчивой вашингтонской спячкой.
   Он был одним из "маленькой кучки непреклонных людей, выражавших  только
свое собственное мнение"
   людей,  восставших  против   закона   Вудро   Вильсона   о   вооружении
коммерческих судов, который  сделал  неминуемой  войну  с  Германией;  это
называли пиратством, но нашлось только шесть  человек  у  которых  хватило
духа попытаться голыми руками остановить взбесившийся паровой каток:
   печать разжигала в читателях ненависть к Лафоллету
   предателю
   его чучело торжественно сожгли в Иллинойсе,
   в Уилинге ему не дали говорить.
   (Вместе с 65-м конгрессом  умер  в  Штатах  парламентский  строй,  если
вообще он когда-нибудь там существовал.)
   В 1924-м Лафоллет выставил свою кандидатуру в президенты и  без  денег,
без избирательного аппарата собрал четыре с половиной миллиона голосов
   но он был больной человек, неустанная работа  и  душный  воздух  комнат
президиумов и парламентских залов
   и зловоние политиканов
   задушили его
   и он умер
   оратор в Капитолии погибшей, никогда не существовавшей республики;
   но мы всегда будем помнить
   как он твердо держался в марте 1917-го когда Вудро Вильсона выбирали во
второй раз и как он три дня держал в напряжении гигантскую машину по  всей
стране.  Ему  не  давали  говорить;  с  галерей  изрыгали  на  него  поток
ненависти: сенат напоминал линчующую толпу
   помнить коренастого человека с морщинистым лицом  и  отставленную  ногу
твердо упершуюся в ковер прохода и скрещенные руки и изжеванную  сигару  в
углу рта,
   и непроизнесенную речь на пюпитре,
   помнить  непреклонного  человека   всегда   выражавшего   только   свое
собственное мнение.



ЧАРЛИ АНДЕРСОН

   Мать   Чарли    Андерсона    держала    меблированные    комнаты    для
железнодорожников, неподалеку от вокзала Северной  Тихоокеанской  железной
дороги в Фарго, штат Северная  Дакота.  Это  был  островерхий,  окруженный
верандами   дощатый   дом,   окрашенный   в   желто-горчичный    цвет    с
шоколадно-коричневыми наличниками и карнизами; позади него на  провисавших
веревках,  протянутых  от  столба  у  кухонных  дверей   к   развалившимся
курятникам, постоянно сушилось  белье.  Миссис  Андерсон  была  молчаливая
седая женщина в очках; квартиранты ее боялись, и все  жалобы  на  постели,
еду или на то, что яйца тухлые, они изливали косолапой  большерукой  Лиззи
Грин, девушке из Северной Ирландии, которая была и  помощницей  хозяйки  и
стряпухой  и  уборщицей.  Когда  кто-нибудь  из  квартирантов  возвращался
пьяным, Лиззи,  накинув  на  ночную  рубашку  изношенное  мужское  пальто,
отправлялась наводить порядок. Один из  тормозных  кондукторов  попробовал
как-то вечером полюбезничать с Лиззи, но она так его двинула по скуле, что
он свалился с  крылечка.  Лиззи  обмывала  и  обшивала  маленького  Чарли,
снаряжала его утром в школу, и прикладывала арнику к ободранным  коленкам,
и смазывала салом  обмороженные  пальцы,  и  штопала  ему  платье.  Миссис
Андерсон уже воспитала троих детей, которые выросли и покинули дом еще  до
рождения Чарли, так что на младшего она  обращала  мало  внимания.  Мистер
Андерсон тоже покинул  дом  незадолго  до  рождения  Чарли:  ему  пришлось
переселиться на Запад из-за слабых легких; не мог переносить суровых  зим,
как объясняла миссис Андерсон. Миссис Андерсон вела счета, когда наступало
лето, варила  и  заготовляла  клубнику,  горошек,  персики,  сливы,  бобы,
томаты, груши, яблочное повидло,  ежедневно  заставляла  Чарли  читать  по
главе из Библии и много времени уделяла приходским делам.
   Чарли был коренастый сероглазый мальчик, с копной встрепанных белокурых
волос. Он был любимец квартирантов, и ему нравилось все  на  свете,  кроме
воскресений, когда дважды приходилось торчать в церкви и еще в  воскресной
школе, а после обеда мать  угощала  его  чтением  своих  любимых  мест  из
Евангелия от Матфея или Книги Эсфири и Руфи и задавала вопросы  о  главах,
которые он должен был прочитать за неделю. Урок этот происходил за столом,
покрытым красной скатертью, у окна, на котором миссис Андерсон зиму и лето
держала горшки с геранью, бегониями, кактусами и  папоротниками.  У  Чарли
мурашки бегали по ногам, и после  плотного  обеда  хотелось  спать,  и  он
ужасно боялся совершить грех против  духа  святого,  а  таким  грехом,  по
словам матери, было невнимание в церкви и воскресной школе или  когда  она
читала ему  Библию.  Зимой  в  кухне  было  тихо,  слабо  урчала  плита  и
раздавались тяжелые шаги  или  пыхтение  Лиззи,  расставлявшей  по  полкам
только что вымытую посуду. Летом было гораздо хуже.  Мальчишки  звали  его
купаться на Ред-Ривер или удить рыбу или играть в  палочку-выручалочку  на
лесном складе или  среди  угольных  куч  позади  депо,  и  пойманные  мухи
протяжно и тонко зудели на полосках липкой бумаги с  фестонами,  и  слышно
было, как дежурный паровоз перегоняет товарные составы или  транзитные  на
Виннипег, долго гудит у семафора  и  потом  звонит  у  станции  паровозный
колокол, а он, весь потный и липкий в своем крахмальном воротничке,  то  и
дело поглядывает на громко тикающие на стене фарфоровые часы. Когда  часто
глядишь на часы, время  ползет  еще  медленнее,  и  он  не  позволял  себе
смотреть на них чаще чем каждые четверть часа, но взглянув, он видел,  что
прошло всего пять минут, и приходил в  отчаяние.  Не  лучше  ли  уж  сразу
согрешить против святого  духа  и  заслужить  вечное  проклятие  и  совсем
сбежать из дому с бродягами, как это сделал Долфи Ольсен, но на это у него
не хватало храбрости.
   В старших классах  он  стал  находить  в  Библии  странные  места,  где
говорилось о том же, о чем толковали ребята, когда им надоедало  играть  в
прятки в высокой траве позади  лесного  склада,  рассказ  про  Онана,  про
Левита с его наложницей и Песнь Соломона; это вызывало  какое-то  странное
ощущение, и у него  сильно  билось  сердце,  словно  он  слушал  разговоры
квартирантов-железнодорожников, урывками доносившиеся из-за  стены,  и  он
уже знал, что такое шлюха и отчего женщины так толстеют спереди, и все это
тревожило его, и он был очень осторожен в разговорах с матерью, чтобы  она
не догадалась, что ему известны такие вещи.
   Брат Чарли, Джим, женился на дочери извозопромышленника в Миннеаполисе.
В ту весну, когда Чарли кончал  восьмой  класс,  он  приехал  погостить  к
матери. Джим курил сигары тут же в доме и подтрунивал над матерью,  и  при
нем и разговору не было о чтении Библии. Раз в  воскресенье  Джим  взял  с
собой Чарли удить рыбу вверх по Шайенну и сказал, что если  он  приедет  к
нему на каникулы в Туин-Ситиз (*158), то он устроит его на работу в гараж,
который он открывает вместе со своим тестем.  Ему  приятно  было  хвастать
перед другими школьниками, что он получит место на все лето.  Он  рад  был
уехать, потому что домой вернулась с фельдшерских курсов  сестра  Эстер  и
отчаянно приставала к нему, что и говорит-то он, как уличный мальчишка,  и
платье дерет и пачкает, и пирога ест слишком много.
   В то утро когда он один, без провожатых, отправился на станцию в Мурхед
с  ручным  чемоданчиком,  который  дала  ему  Эстер,  он  чувствовал  себя
превосходно. На  вокзале  он  попытался  было  купить  пачку  папирос,  но
продавец стал дразнить его молокососом  и  папирос  не  продал.  Когда  он
вышел, был прекрасный весенний день, но уже сильно припекало  солнце.  Пот
выступал на боках лошадей, тянувших по мосту груженные мукой подводы. Пока
он дожидался поезда, становилось все душнее  и  мглистей.  Красный  отсвет
солнца ложился на широкие спины сгрудившихся вдоль полотна элеваторов.  Он
слышал,  как  один  пассажир  говорил  другому:  "Похоже,  что  собирается
торнадо", и когда он сел в вагон, то высунулся в  окошко  и  смотрел,  как
багровые  грозовые  тучи  громоздились  на   северо-западе   над   полосой
светло-зеленой пшеницы, упиравшейся прямо в  облака.  Ему  очень  хотелось
поглядеть на торнадо, он никогда не видал урагана, но, когда молния  стала
бичом хлестать из туч, он слегка струхнул, хотя его ободряло сознание, что
он на людях и рядом кондуктор и пассажиры. Это не был торнадо, был сильный
грозовой ливень, и пшеничные поля становились  свинцовыми,  когда  по  ним
проходили  широкие  свистящие  приминающие  полосы  дождя.   Потом   снова
выглянуло солнце, и Чарли  открыл  окно,  и  запахло  весной,  и  по  всем
березовым рощам и среди темных елей вокруг маленьких светлых прудов весело
распевали птицы.
   Джим встретил его  на  вокзале  в  грузовом  фордике.  Они  заехали  на
товарную станцию, и  Чарли  помог  погрузить  множество  тяжелых  тюков  с
запасными частями из  Детройта  в  адрес  гаража  Фогеля.  Чарли  старался
принять вид прирожденного горожанина,  но  от  звона  трамваев  и  цоканья
подков ломовых лошадей, выбивавших искры из булыжника,  и  от  хорошеньких
белокурых девиц,  и  магазинных  витрин  и  немецких  пивных  и  от  гула,
доносившегося с фабрик и мастерских, голова у  него  шла  кругом.  Джим  в
синем рабочем костюме казался выше ростом и тоньше и говорил  отрывисто  и
резко.
   - Ты смотри, подтянись, когда приедем домой, старик отец Хедвиг у  меня
из немцев, ну и бывает придирчив, как все старые  немцы,  -  сказал  Джим,
когда они кончили погрузку и стали потихоньку пробираться  по  запруженной
улице.
   - Само собой, Джим, - сказал Чарли, и ему стало чуточку не по  себе,  а
каково-то ему будет жить в Миннеаполисе. Да и Джим мог  бы  встретить  его
поприветливей.
   Старый Фогель был плотный  краснолицый  мужчина  с  неопрятными  седыми
волосами и большим  пузом,  он  любил  клецки  и  тушеное  мясо  с  густой
подливкой и пиво, а Хедвиг, жена Джима,  была  его  единственной  дочерью.
Жена у него давно умерла, и по дому хозяйничала средних лет немка, которую
все звали тетушка Гартман. Она так и ходила за мужчинами с тряпкой в руке,
и заботами ее и Хедвиг,  которая  к  осени  ждала  ребенка  и  раздраженно
глядела на все своими голубыми глазами, в доме  было  так  чисто,  что  на
полу, покрытом линолеумом, впору было  тесто  раскатывать.  Боясь  уличной
пыли, они никогда не открывали окон. Конюшни были  тут  же  за  домом,  во
дворе, а немного поодаль стояла старая шорная мастерская,  которую  только
что переделали в гараж. Когда Джим  с  Чарли  подъехали  к  дому,  маляры,
взгромоздившись на лестницу, вешали новую блестящую  вывеску,  на  которой
красным по белому было выведено: ГАРАЖ ФОГЕЛЯ.
   - А, старый черт, -  пробормотал  Джим,  -  говорил,  что  фирма  будет
"Фогель и Андерсон", а тут на тебе. - Все  пахло  конюшней,  и  конюх-негр
проводил по двору худую лошадь, покрытую попоной.
   Все лето Чарли мыл машины и чистил трансмиссии и  перетягивал  тормоза.
Всегда грязный, засаленный, в грязном и сальном комбинезоне,  он  сидел  в
гараже с семи утра до позднего вечера, когда, валясь от усталости, он едва
добирался до своей койки, которую ему поставили на чердачке  над  гаражом.
Джим давал  ему  доллар  в  неделю  на  карманные  расходы  и  каждый  раз
приговаривал, что это так уж, по доброте душевной, потому что Чарли и  без
того задаром учится делу. В  субботу  вечером  он  всегда  принимал  ванну
последним, и на его долю доставалась  чуть  теплая  водица,  так  что  ему
большого труда стоило отмыть гаражную копоть. Старик Фогель был социалист,
в церкви не бывал, а воскресенье проводил, потягивая пиво с  друзьями.  За
воскресным  обедом  все  говорили  по-немецки,  и  Джим  с  Чарли   угрюмо
высиживали обед, не проронив ни слова, но старик Фогель накачивая их пивом
и отпускал шуточки, и Хедвиг и тетушка Гартман  оглушительно  хохотали,  а
после обеда голова у Чарли кружилась от пива, которое казалось ему  ужасно
горьким, но которое он скрепя сердце пил, и  старый  Фогель  дразнил  его,
предлагая выкурить сигару, и наконец отпускал поглядеть город. Он ходил по
улицам, ошалелый от пива и чувствуя, что переел, или  ехал  на  трамвае  в
Сент-Пол посмотреть на новый Капитолий штата или на озеро  Гарриэт  или  в
Биг-Айленд-парк, где катался на американских горках или бродил  по  аллеям
до тех пор, пока ноги у него чуть но отваливались от усталости. Вначале  у
него не было  знакомых  сверстников,  и  он  пристрастился  к  чтению.  Он
регулярно покупал номера "Попюлар меканикс",  и  "Сайнтифик  Америкэн",  и
"Адвенчур", и "Уорлд уайд мэгэзин"  (*159).  У  него  уже  разработан  был
проект, как, построив по чертежам "Сайнтифик Америкэн" ялик, он отправится
вниз по Миссисипи до самого залива. Жить будет охотой  на  уток  и  рыбной
ловлей. И он стал копить доллары на покупку ружья.
   Но в конце концов  жизнь  у  старого  Фогеля  ему  даже  нравилась,  не
приходилось по крайней мере читать Библию и ходить в церковь, и  он  любил
возиться с моторами и научился  управлять  грузовым  "фордом".  Вскоре  он
познакомился с Бэком и Слимом Джонсами, двумя братьями, примерно его  лет,
которые жили в том же квартале. Они относились к нему с почтением, ведь он
работал в гараже. Бэк продавал газеты и имел  до  тонкостей  разработанную
систему, как проникать в кино через выходные двери, и знал все  заборы,  с
которых хорошо были видны состязания в футбол.  Подружившись  с  ними,  он
убегал к ним каждое воскресенье, как только кончался обед, и  они  отлично
проводили время, разъезжая зайцем по всему городу на мучных грузовиках или
на трамвайном буфере, спасаясь от преследования на дровяные плоты, купаясь
или лазая по  камням  речных  порогов.  Домой  он  возвращался  потный,  в
измазанном праздничном платье и выслушивал нотации Хедвиг за  опоздание  к
ужину. Старик  Фогель  гонял  прочь  мальчиков  Джонсов  каждый  раз,  как
накрывал их возле гаража, но, когда они с Джимом  куда-нибудь  уходили,  к
мальчикам присоединялся Гэс, конюх-негр, и, распространяя  запах  конюшни,
рассказывал им о скачках и гулящих женщинах и  попойках  в  Луисвилл  и  о
единственно правильном способе лишать девушек невинности и о том,  как  он
со своей милой забавляется все ночи напролет без передышки.
   В День труда (*137) старик Фогель повез Джима, дочь и  тетушку  Гартман
кататься в шарабане, запряженном парой вороных, стоявших у него в  конюшне
для продажи, а Чарли оставили присмотреть за гаражом и на тот случай, если
кто-нибудь придет за бензином или  маслом.  Пришли  Бэк  и  Слим  и  стали
возмущаться: ну не чертовски ли это несправедливо, как же, у всех  сегодня
праздник, а им приходится сидеть дома. И как раз сегодня двойной  розыгрыш
на выставочном стадионе и еще бездна всяких состязаний. Началось  с  того,
что Чарли стал учить Бэка управлять грузовиком, потом, чтобы показать  все
как следует, он завел мотор, потом как-то само  собой  случилось,  что  он
предложил прокатить их квартал-другой. Объехав квартал, он пошел  запереть
гараж, и вот они уже весело катили по направлению к Миннегаге.  Чарли  дал
себе зарок быть очень осторожным и вернуться домой задолго до  возвращения
домашних, но как-то случилось, что он заехал на какой-то  асфальтированный
проезд и чуть не налетел на запряженную пони  колясочку,  полную  девочек,
которая неожиданно появилась из-за угла. По дороге домой, когда они весело
попивали сарсапариллу прямо из бутылки, Бэк вдруг сказал, что за  ними  на
мотоцикле  гонится  полисмен.  Чарли  дал  полный  газ,  чтобы  удрать  от
полисмена, слишком круто свернул на перекрестке и  с  размаху  налетел  на
телеграфный столб. Бэк и Слим мигом смылись, оставив Чарли разделываться с
полисменом.
   Полисмен, родом швед, изрыгал ругательства и проклятия и грозил отвести
его в каталажку за езду  без  разрешения,  но  Чарли  нашел  под  сиденьем
свидетельство Джима и сказал, что они отвозили груз яблок  в  Миннегагу  и
брат велел  ему  доставить  в  гараж  машину,  и  полисмен  отпустил  его,
пригрозив штрафом, если он в другой раз будет так же  неосторожен.  Машина
пошла как ни в чем не бывало, только ударом прогнуло крыло  и  развихлялся
руль, Чарли ехал домой так медленно, что у него закипела вода в радиаторе,
и, подъехав, встретил у ворот дома шарабан, Гэса, сдерживающего под  уздцы
разгоряченных вороных, и всю семью, вылезающую из экипажа.
   Оправдываться было нечем. Они сейчас же заметили  погнутое  крыло.  Все
разом накинулись на него, и тетушка Гартман вопила громче всех,  и  старик
Фогель весь побагровел, и все они кричали на  него  по-немецки,  и  Хедвиг
дергала его за куртку и дала ему пощечину, и все говорили, что Джим должен
его выпороть. Чарли обиделся и заявил, что никому не удастся его выпороть,
и тогда Джим сказал, что ему лучше ехать обратно в Фарго, и Чарли поднялся
к себе, уложил чемодан и ушел, ни с кем не  попрощавшись,  с  чемоданом  в
руке и пятью старыми номерами "Аргози"  под  мышкой.  Скопленных  долларов
хватило на билет только до Борневиля. Дальше пришлось играть  в  прятки  с
кондуктором до самого Мурхеда. Мать ему обрадовалась и сказала, что с  его
стороны очень хорошо было приехать побыть с нею до  начала  учения  и  что
пора ему конфирмоваться. Чарли ничего не сказал об истории с грузовиком  и
мысленно решил не ходить ни на какие дурацкие конфирмации, да и  вообще  в
церковь. Он съел обильный завтрак, состряпанный ему Лиззи, поднялся к себе
в  комнату  и  лег  на  кровать.  Ему  пришло  в  голову,  что   нежелание
конфирмоваться, может быть, тоже грех против святого духа,  но  эта  мысль
уже не так пугала его, как раньше. Его клонило ко сну после бессонной ночи
в вагоне, и он сейчас же крепко уснул.
   Протянулось  еще  несколько   лет   школьной   жизни,   Чарли   немного
подрабатывал, помогая по вечерам убираться в мурхедском гараже, но  с  тех
пор, как он вернулся из Миннеаполиса, ему уже не нравилось дома.  Мать  не
позволяла ему работать по воскресеньям и приставала с конфирмацией, сестра
приставала  из-за  всякого  пустяка,  и  Лиззи  обращалась  с  ним  как  с
младенцем, называла его Крошка при квартирантах, и школа  ему  надоела  до
смерти, так что, когда ему минуло семнадцать, он после  выпуска  из  школы
снова отправился в Миннеаполис искать работы, на этот раз самостоятельной.
   Денег у пего было прикоплено на несколько дней, так что  первым  долгом
он отправился в Биг-Айленд-парк. Ему хотелось покататься  на  американских
горках и пострелять в  тире  и  выкупаться  и  познакомиться  с  девицами.
Довольно с него сонных городишек вроде Фарго или Мурхеда, где  и  пойти-то
было некуда.
   Когда он пришел к озеру, почти стемнело. Уже на пристани, куда причалил
маленький пароходик, слышны  были  из-за  деревьев  джаз-банд,  скрежет  и
громыхание американских горок и взвизги, когда  срывалась  вниз  очередная
вагонетка. Там  был  павильон  для  танцев,  среди  деревьев  ярко  горели
разноцветные фонарики, и в воздухе стоял  запах  пудры  и  духов,  жареной
кукурузы, и паточного леденца,  и  пороха  из  тира  и  слышались  выклики
зазывал, горланивших у входа в балаганы. Был понед