Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
и не заговорить со
старым знакомым было неприлично. -- "Как дела?" -- смутившись,
поинтересовался Валера. -- "Дела у прокурора" -- ответил я. Видя, что дальше
разговор не идет, провожатый Валеры повел его дальше, а я заковылял за
своим. Вызов закончился действительной случайностью: на одной из лестниц
повстречался кум, что мариновал нас в хате 228 и 226. Кум был в повседневной
своей военной форме. (Это здесь они душегубы, а на воле они "пожарники".)
Увидев меня, кум отвернулся и постарался пройти мимо. -- "День добрый, --
поприветствовал его я, -- как Ваши дела?" -- "Я Вас не помню, -- очень
вежливо отозвался кум, но остановился. -- А Вы кто?" -- "А я Павлов. Давеча
с Вовой Дьяковым и Славяном гостил у Вас в два два шесть и два два восемь".
-- С моей стороны это была дерзость. Вертухай притормозил, не зная, как себя
вести. Мне же реакция кума могла дать представление о том, насколько прочно
мое положение. -- "Вы сейчас на больнице?" -- так же вежливо и бесстрастно
поинтересовался кум. -- "Да" -- с удовольствием ответил я. -- "Я желаю Вам
всего хорошего. До свиданья" -- "До свиданья". -- Вертухай во все глаза
глядел на эту сцену.
Заторопился в родную хату Вова: "Пойду я к себе. С врачом разговаривал.
Она мне: "Надо еще подлечиться: у Вас астматический компонент". А я ей:
"Нет, пойду в хату. Выписывайте меня. Скоро суд. На больнице был -- этого
достаточно". Она мне: "А в чем обвиняют?" Отвечаю: "В контрабанде. А Вы
думали, в чем?" Хорошая тетка. Лех, она же и у тебя лечащий?" -- "Вроде да".
-- "Ну, и как она тебе?" -- "В каком смысле?" -- "Ну, как, ты же к ней не
случайно попал". -- "Ты по себе-то других не суди". -- "Да ладно! Я и не
скрываю". -- "А мне и вовсе нечего скрывать. Оставайся здесь, коли можешь,
здесь же лучше, чем в хате. Хоть в карты поиграем, а там пока и без
смотрящего обойдутся". -- "Да я уж там давно не смотрящий, там чего-то
намутили, кто-то пришел..." -- Вова понес ерунду, которую и слушать не
хотелось. На следующий день его выписали. Уходил Володя их хаты с явным
облегчением: "Ну, наконец-то! За полтинничек вертухай по зеленой проводит в
хату -- уже договорился. А то на сборке говно нюхать -- на х.. нужно!"
А я остался, казалось, навсегда. Свободных мест полхаты, можно бродить
меж кроватей, давить тараканов, курить и размышлять, и кажется, это верх
благополучия.
Арестант Сергей слушал разговоры наши с Вовой всегда молча и никакой
реакции не выказывал, но говорить о своей делюге перестал, ибо съездил на
суд и вернулся с диагнозом: 6 лет колонии общего режима (что гораздо хуже
строгого; разница, примерно, как между общаком и спецом, недаром тюремная
присказка гласит, что хорошо бы получить срок поменьше и режим построже); а
злобу вымещал на молчаливом бомже, которому, все знали, через несколько дней
освобождаться за истечением срока статьи. Однажды, когда Серега нанес бомжу
несколько сильных ударов в челюсть, тот потемнел лицом, осел на койку и стал
гаснуть. Казалось, умирает. Сергей испугался, тормошил бомжа, призывая
очнуться, и больше уже не бил, и тот благополучно дождался дня, когда в
девять утра за тормозами назвали его фамилию. Странное чувство испытываешь,
видя как арестант уходит на волю. Нет, не зависть, скорее удивляешься
возможности освобождения; обводишь взглядом сокамерников и думаешь, неужели
и вот этот, и тот, и я -- тоже могут выйти за дверь и идти в любом
самостоятельно избранном направлении? Сокамерники тем временем притихают и
думают о своем. Нет, не легко провожать на свободу.
Слышу закономерный вопрос: а что же ты, порядочный арестант, не
заступился за бомжа? Ведь рукоприкладство на тюрьме запрещено. Напомню:
каждый имеет право отвечать только за себя. Не всякому и это удается.
Кому-то из Вас, читающих эти строки, еще предстоит увидеть тюрьму наяву, там
и припомнятся Вам слова "не осуждайте, и не осуждены будете, ибо тем судом,
которым судите, будете судимы сами".
Итак, с Сергеем у нас сложились вполне добрососедские отношения.
Остальная публика была невзрачна: то бомж, то стукач, премированный отдыхом
на больничке, то наркоман с одной и той же темой на все случаи жизни, то
вообще не поймешь кто, в общем, мелочь пузатая. Есть словоохотливый банкир,
но от него подальше, а Серега вообще вопросов не задает, и потому первое
дело -- карты -- уселись поудобнее, чтоб в шнифт не пропасли, и хорошо
коротается время. По воле Серега крадун, специалист по карману. Между
прочим, нельзя сказать "карманный вор". В лучшем случае тебя поправят. Один
арестант, зайдя в хату, сообщил братве, что он воровал. -- "Так, значит, ты
-- Вор?" -- последовал вопрос. -- "Да" -- ответил тот. И тут же получил
кулаком по репе, несмотря на запрет рукоприкладства, ибо обосновать такое
исключение из правил не составляло труда. Зашла речь о взглядах на жизнь.
Говорю: "Каждому свое. Жизнь не понять, ее можно только прожить". Сергей в
ответ: "Это так, но ты сам говорил, что существует непосредственное знание.
Со временем понимаешь, например, что красть нехорошо. Жаль только, что потом
забываешь". -- "Что мешает помнить?" -- "Ты на воле среди разных людей жил,
а у меня, кроме преступников, нет знакомых. Освободился -- на тебе клеймо.
На работу не возьмут, люди сторонятся. Слушай, если тебя на суде освободят,
я заберу себе твой пояс? На зоне качаться буду, классная вещь для поясницы.
И буду их, чертей, бить. Бить". -- Серега парень крепкий, и "чертям"
определенно достанется. -- "Погоди! -- сует карты под одеяло и устремляется
на звук звякнувшей кормушки. На продоле дежурит вертухайша, не чуждая
желания пообщаться с арестантами, и Серега, наклонившись к кормушке, говорит
с ней чуть ли не часами. Уже известно, что зовут ее Надя, бывшая
учительница, иногородняя, приехала в Москву за лучшей долей, зарплата в
пересчете на валюту 16 долларов в месяц. Иногда Надя отвлекается по делам,
но потом сама открывает кормушку, или Сергей проволочкой через шнифт (чтоб
не ударили с продола дубинкой по пальцу) отодвигает заслонку и, увидев Надю,
стучит в тормоза: "Старшая! Подойди к семь два ноль!" (номер хаты с этого
момента повествования уже не соответствует действительности: не помню; а
тюремная тетрадь не сохранилась, сжег я ее на мартовском снегу в лесочке
перед домом вместе с тюремными вещами, и горели они, надо заметить,
по-особенному, долго, зловонно и дотла). Надя повелительно отвечает: "Что
нужно!?" -- и беседы продолжаются. Я уже играю с воображаемым соперником,
отчаявшись дождаться Серегу, а тот уже расстегнул штаны и, отойдя от
кормушки, покачиваясь демонстрирует Наде нечто такое, чего с этой стороны не
разглядеть. Надя с каменным лицом остановившимся взглядом глядит в кормушку,
а Сергей с пафосом восклицает: "Что, этого хочешь?! На, смотри! Смотри!"
Продолжим? -- говорю, когда Сергей возвращается.
Не.., -- отвлеченно бормочет он, -- не могу: только пизда перед
глазами. Негр тут был. Я ему: "Давай я тебя выебу!" А он по-английски: мол,
не понимаю, чего хочешь. Я его за шкибот, кулак к носу и жестами: "Хочу
ебать твою черную жопу! Понял?"
А он?
А он смеется... Что тут поделаешь. То ли дело дома. Я, как освободился,
мы с друзьями вечером в микрорайоне пидараса поймали и вшестером выебли.
Кричал, пидер, убежать хотел, даже вырвался. Мы его опять поймали и опять
выебли. До зоны доехать -- там не проблема.
Эта же самая Надя, прослышав о моем учительском образовании, пыталась
завести суровые беседы и со мной, но, натолкнувшись на молчание, сильно меня
невзлюбила и настойчиво выпасала в шнифты, чтобы зычным голосом указать, кто
в доме хозяин, когда я подымусь к решке. К дороге я подступался редко и
неохотно, хотя решка на больнице не высоко. Наша хата сообщалась вверх со
спидовым женским отделением и вниз со спидовым мужским. Вылавливая удочкой
веревку с малявой или грузом, я внимательно оглядывал руки, нет ли порезов,
выбирал веревку как можно меньше касаясь ее, и потом тщательно мыл руки.
Девчонки сверху все время просили загнать им хороших сигарет и бумаги на
малявы и время от времени интересовались, нет ли у нас "баяна". Однажды они
загнали Сереге ножницы, которыми он взялся стричь ногти и порезался до
крови. Несколько дней Серега гнал самым отчаянным образом, так что на лбу
проступали капли пота, потом решил, что чему быть, того не миновать,
смирился и постепенно успокоился. Я же отслеживал комаров, которые живут на
больнице Матросской Тишины даже зимой, и исправно уничтожал их, особенно
сердясь на тех, что напились крови. Говорят, комары могут быть переносчиками
СПИДа, а до последнего -- далеко ли. Кто-то из спидовых снизу загнал Сереге
тетрадь со своими стихами, которые Сергей читал жадно и сосредоточенно, а
некоторые переписал себе. Можно ли почитать, поинтересовался я. Стихи
оказались плохие по форме, похожие друг на друга, трагичные и безнадежные.
Но Сергею они понравились очень. Одно запомнилось и мне. Вот оно.
* * *
Я был предназначен судьбой для побед,
Для славы и слов благосклонных и лестных,
Но вот я в тюрьме, и померкнувший свет
Кричит голосами теней бестелесных.
Мне снова на суд, в заколдованный круг,
Но руки сковали стальные браслеты
К отребью в погонах карающих рук
Никак протянуть мне возможности нету.
Я вновь в автозэке, погибший талант,
Среди обреченных, приезжих и местных.
Как будто я тысячу лет арестант
И езжу на суд со времен неизвестных.
Отсылая тетрадь, Сергей отписал автору в духе арестантской братской
солидарности и составил, какую мог, продуктовую посылку. В основном же от
мужского спидового отделения веяло грозной тишиной. Напротив, каждое утро с
верхнего этажа, как в один голос, отчетливо и жизнерадостно, девчонки
кричали с решки: "Доброе утро, страна!!" -- и, довольные тем, что кого-то
разбудили, заливались веселым смехом. Ресничек у них на решке нет, и женские
голоса разносятся далеко по тюремным дворам и, может быть, слышны в утренней
тишине на набережной Яузы, где прохожих, впрочем, не бывает, там, деловито
вписываясь в повороты, спешат вперед и мимо лишь автомобили, которым
неведомо, что за кирпичным забором в корпусах томятся "мамки" -- женщины с
детьми, рожденными несвободными, не рассчитывают выйти на волю больные
СПИДом, гепатитом и туберкулезом, гниют заживо обитатели общака, страдают от
зубной боли тысячи арестантов, а мусора калечат почем зря кого захотят, что
людские страдания там столь разнообразны и собраны воедино; не есть ли это
место полномочное представительство ада? Не ведают того спешащие мимо
автомобили. Не хотелось думать об этом и мне. Под кроватью обнаружилась
коробка с книгами. В. Катаев, "Я сын трудового народа". Издание тридцатых
годов. Открываю книжку. Печать: "Внутренняя тюрьма НКВД. Отметки спичкой или
ногтем на полях и между строк влекут за собой отказ в пользовании
библиотекой". Книга в идеальном состоянии. С отвращением кидаю ее в коробку,
не хочется прикасаться. Сколько лет не было такого желания у десятков (или
сотен) тысяч арестантов, которым она попадалась на глаза. И что такое
внутренняя тюрьма. Значит, есть и внешняя? Или вы, "дорогие россияне", все в
тюрьме, а мы, зэки, в карцере?
Шли недели, менялись люди, только Серега оставался на больнице и ждал
этапа. Остальные долго не задерживались: неделя -- и выздоровел. Прошел
месяц, по-прежнему в хате неполная загрузка, контингент незаметный.
Больничная лафа. Каждый день на больнице увеличивает шансы. Уколы
пирацетама, анальгина и даже витаминов, бандажный пояс и кое-какие
переданные через адвоката непросроченные таблетки возродили надежду, что
здоровье окончательно загублено не будет. Во избежание позвоночных проблем,
да и сил уже не хватало возноситься наверх, на прогулку я не ходил, вместо
этого решая загадку быстро и медленно текущего времени, убедившись
окончательно в его относительности и неравномерности. Глядя на стрелку
часов, принесенных Ириной Николаевной, я отчетливо замечал, как время
останавливалось не только в ощущении, но и сама секундная стрелка вдруг
зависала на мгновенье, и секунды в вязком пространстве длились дольше, потом
вдруг циферблат становился звонким и напряженным, а стрелки, как с цепи
сорвавшись, совершали стремительные обороты. "Не глюки ли" -- думал я без
страха, погружаясь в свои миры, из которых временами возникали
энергетические смерчи, которые, казалось, или разорвут душу, или разрушат
стены, в ярости я обращал эти вихри в пространство, обрушивая их на
препятствия и врагов, замечая иногда при этом, что сокамерники делают то,
что я им мысленно прикажу. Отныне этот инструмент подлежал заточке; если не
иначе, то так, но я уйду из тюрьмы. Мир обычный встал на ребро, как монета,
предметы засветились яркими фосфорическими красками двойного образа -- вот
они, эйдосы Платона! Каждый предмет носит в себе свой образ, и можно
воздействовать на образ, чтобы поменялся предмет. Нет, я выйду отсюда. Уже
пронесся над Москвой тот мистический ураган, что зародился неизвестно где и
лезвием разрезал Москву пополам, пронесся, поднимая в воздух металлические
гаражи, снося крыши, срезал кресты с куполов Новодевичьего, с корнями вырвал
деревья у подъезда моего дома, разметал рекламные щиты на Тверской и, как
монеты в ладонях, потряс Матросскую Тишину: задрожали стены, погас свет,
зловещий и радостный гул нарастал, и воздушные вихри заиграли железными
пальцами на струнах тюремных решеток. В наступившей темноте арестанты стояли
как в церкви и кто-то с надеждой произнес: "Может, тюрьма развалится..." "Я
выйду отсюда" -- говорил я себе, но тюрьма оставалась сильнее.
Играть в карты я мог до бесконечности и сожалел, если не хотел играть
Сергей. Арестанты сторонились нас, в игру категорически не вступали.
Выигрывать мне нравилось, а Сергей от частого проигрыша мрачнел и брал
паузу. -- "Ты чего? -- изумлялся я, -- мы же время коротаем". -- "Цепляет"
-- признавался Сергей, и приободрялся при выигрыше. Откуда-то у него вдруг
появилась книга Меллвилла. -- "Жаль, неинтересно" -- прокомментировал он, а
я взялся читать и оказался как во сне. Тюрьма исчезла, и сон был хороший,
каких не было со времен воли, разве что наяву. Впрочем, и этот был наяву.
Прожитая жизнь ничем не отличается от прочитанной книги, как невозможно
отрицать и то, что ты живешь, если не всегда, то долго: разве ты можешь
сказать, что однажды родился? Нет, скорее жил и раньше. Будучи арестантом,
легко понять, как можно бояться вечности, вот мы и думаем, наверно, что
рождаемся и умираем.
В зависимости от контингента обстановка в хате меняется. То все общее,
и чай, и сахар, и сигареты, то каждый за себя или с кем-то, семьи на
больнице сформироваться не успевают. Мы же с Серегой, как больничные
старожилы, старались помогать друг другу: то ему через решку придет груз, то
ноги (мусора, шныри) в кормушку передадут посылку от многочисленных знакомых
каторжан, или мне повезет пронести что-либо от адвоката или придет передача.
Во всяком случае, две пачки сигарет с каждого вызова -- это обязательно. А
то, что сигареты -- "Парламент", дорогие и хорошие, подымет авторитет любого
арестанта. С появлением Ирины Николаевны стало не так голодно, каждый раз
она приносила бутерброды и сок, но проблема оставалась. Сергей, как старый
арестант, стойко переносил чувство голода, а я вообще лишь недавно обратил
внимание, что оно что-то значит, но с крепнущей надеждой возвращалось
желание этого чувства не испытывать. В основном мы заглушали его сухарями,
благо невкусного невольничьего хлеба на больнице давали много. -- "От
баланды х.. толстеет" -- грустно и назидательно шутил Сергей, доставая с
решки завернутые в грязную тряпку остатки сала (подоконник на решке служит
холодильником). За решкой была какая-то погода, по хате гулял морозный
ветер, круглые сутки мы были одеты во все, что было. Заглянула в хату
лечащая. Все уважительно встали, я не смог (прихватило). Не подняться при
посещении врача может значить рассердить его, последствия чего ясны. Я
забеспокоился, но подняться не смог.
Что, холодно тут у вас?-- спросила врач. -- Пора поставить рамы. Я
распоряжусь.
В этот же день хозбандиты под ее личным руководством поставили рамы со
стеклами, стало тепло и не так противно. Почему-то особенно омерзительно
видеть тараканов в холодном помещении.
Назначили новый курс уколов, это страшно порадовало, значит, еще
минимум десять дней буду на больнице, это чувствовалось и по другим, едва
уловимым признакам. Я вообще не хотел ни на какую Бутырку. Правда,
предстояло опять посетить суд, почему-то Тверской, а не Преображенский,
несмотря на то, что все, кто на Матросске, должны ехать в Преображенский.
Изредка показывавшийся Косуля с значительным видом пояснил, что другой из
главных обвиняемых по моему делу, некий Козлов (как говорили, мой
подельник), о котором я в жизни не слышал, ушел на свободу через
Преображенский суд, и теперь там шорох, в суде якобы идет прокурорская
проверка, и мне туда никак нельзя. Приходилось соглашаться, т.к. против лома
нет приема (вопреки Косуле, я опять написал заявление с просьбой рассмотреть
возможность изменения меры пресечения в Преображенском суде, но, видать, мои
послания туда не доходили по определению), и бороться с синдромом
Сукова-Косули я целиком по этому вопросу доверил Ирине Николаевне. Слабое
место арестанта -- он готов довериться всегда, хотя его и трудно обмануть.
-- "Потерпите, -- говорила Ирина Николаевна. -- Пишите, например, стихи". --
"Ирина Николаевна, а Вы бы стали писать стихи на помойке?" -- "Да, я
слышала, какие в тюрьме условия". -- "Хорошо, что не видели". -- "Вы будете
сердиться, но Косуля требует, чтобы на этот раз в суде Вы отказались от
заседания до окончания лечения. Я согласна с Вами, но сейчас доводить
ситуацию до критической как никогда опасно. Вы хорошо держите их на грани
возможного, но переступать за нее не стоит. Я могу лишиться возможности Вам
помочь, а я бы хотела. Особенно сейчас, когда появилась возможность получить
медсправки. Тюремная больница их обычно не выдает, но нам даст". Как
взорвался протестом воспаленный мозг! Но я ответил: "Хорошо". Потому что
дальше следовала
глава 28 под названием ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО ШАХМАТ.
"Если перевес позиционный, то не
следует упрощать игру, лучше накапливать
преимущество".
Э. Гуфельд, международный гроссмейстер.
Сергей, подлец, дал-таки мне пинка, когда я отправился на судовую
сборку. Как обычно, я разозлился, в особенности понимая, что не суждено ему
сегодня завладеть моим поясом, что неизбежно приеду назад, а день предстоит
долгий, полный стесненных обстоятельств; одно хорошо -- пинок почему-то, как
всегда, на самочувствии не отразился, и есть ясность, ни гнать, ни надеяться
нет оснований, иди себе арестантской тропой да кури табак. Поездка в суд
была такой же, как с Бутырки, с той лишь разницей, что на сборку опустили
(не путать с "опустили на сборке") не ночью, а утром, не пришлось высиживать
в тусклом дымном дурмане долгие часы, и не было шмона. Тот же автозэк,
набитый до отказа (заехали на Буты