защищал его
с  таким  пылом,  что Эдвард  не  мог возражать,  не рискуя навлечь  на себя
обвинение в трусости.
     - Вы говорите - риск, но где его нет? Я сам буду помогать вам и уверен,
что мы немцев разоружим, - самоуверенно говорил Потоцкий.
     Во  время их беседы  отец Иероним доложил,  что приехала  делегация  от
холмянцев. Эдвард приказал арестовать их.
     - Я их повешу! Они  разгромили наш фольварк в Холмянке, а здесь забрали
купленных мною лошадей! - крикнул он.
     Но тут неожиданно вмешался Потоцкий:
     -  Повесить  всегда  можно.  А  нельзя  ли  их  использовать для  наших
замыслов?
     Эдвард удивленно посмотрел на него.
     - Вы думаете? Это же сброд!..
     - Ничего, ничего! Пусть отец Иероним с ними побеседует. Скажите им, что
если,  они  к  вечеру  пришлют пятьдесят  человек к  вокзалу  и  помогут нам
разоружить  немцев, то  получат часть  добычи, денег и графское  прощение, -
обращаясь к отцу Иерониму, приказал Потоцкий. - Ну,  вы сами знаете, как это
уладить... Отец Иероним ушел, но вскоре вернулся.
     - Они просят, чтобы сам вельможный пан сказал им это.
     Эдвард взглянул на Потоцкого.
     - Ничего, подите. Это ведь ни к чему не обязывает.
     Эдвард поднялся.

     Вечером,  когда  в усадьбе  Могельницких  собрались  почти все немецкие
офицеры, Эдвард с Потоцким, окруженные конвоем, поехали к вокзалу.
     Наспех  собранные  для   вечера   панны   усиленно   занимали   гостей.
Повеселевший Юзеф не жалел вина.
     Немцы понемногу осваивались.
     Шмультке и  Зонненбург ухаживали  за Стефанией. А хитрая  полька дарила
немцев лукавыми взглядами, хохотала.  И никому  не могло прийти  на  ум, что
творится сейчас на вокзале.
     Длинноногий немецкий солдат бегал от вагона  к вагону и радостно кричал
в открытые двери:
     -  Торопитесь получить по сотне марок!  А то, чего  доброго, не хватит,
тогда останетесь с носом. Деньги раздают в первом классе вокзала...
     Вагоны опустели. Густая толпа солдат  заполнила  залы первого и второго
классов. Фельдфебель выкрикивал  фамилии,  а  трое  служащих управы выдавали
каждому  стомарковую ассигнацию. У столов  - толкотня, крики, споры:  кто-то
получил дважды, его уличили...
     А в это время  Дзебек, от которого  все еще несло отвратительной вонью,
хотя  он трижды отмывался в бане, каждый раз вновь отсылаемый туда Вроной, с
несколькими жандармами вел к паровозу Воробейко.
     -  Садись и  двигай  к  эшелону. Подойдешь  и сразу  же нажимай  на все
колеса,  чтобы эшелон в один момент был вывезен на  станцию. Отвезешь версты
за четыре и  остановись. Смотри у меня, чуть что... - И он показал помощнику
машиниста на револьвер.
     - Но они ж меня убьют за это!
     - Ни черта тебе не будет! Садись и двигай. А будешь  разговаривать, тут
тебе и амба!
     Воробейко,  проклиная себя за  то,  что  остался  на станции, полез  на
паровоз.

     По  станции  неслись дикие крики. Громыхая на стрелках,  состав, быстро
развивая ход, промчался мимо вокзала и скрылся за депо.
     Кое-кто  из солдат  пытался  догонять, но  вскоре,  видя  бесполезность
этого, останавливался.
     Большинство   солдат  были   безоружны.  Только   унтер-офицеры   имели
револьверы и некоторые солдаты - тесаки.
     - Измена! Нас предали! - неслись со всех сторон возмущенные крики.
     Разъяренные солдаты  избили  ни  в  чем  не повинных  служащих  управы,
опрокинули стол с деньгами.
     Белобрысый лейтенант в пенсне, один из оставшихся на  вокзале офицеров,
пытался навести порядок.
     - Кто с оружием, ко мне!
     Но было  поздно.  Вокзал  был окружен  отрядом  Могельницкого  и людьми
Потоцкого. А дорогу на север преградили холмянцы.
     Ими командовал  высокий крестьянин, во всем подчиняясь советам Зарембы,
который с двумя десятками легионеров тоже был среди холмянцев.
     Несколько  залпов заставили немецких солдат по одному выйти из  здания,
как им было приказано.
     Через полтора часа, без шинелей,  которые  с них  сняли,  а  кое-кто  и
разутый, немцы, окруженные с трех сторон поляками, были выведены за станцию.
     -  Внимание! - заорал  Заремба. -  Вам приказано  двигаться вперед,  не
останавливаясь ни на одну минуту. Дойдете до фатерланда и пешком, ничего!
     Гробовое молчание было ему ответом.
     Несколько сот человек  молча  шагали  по грязи, мрачно опустив  головы,
затаив лютую ненависть к обманувшим их людям...
     - Ну,  что я вам говорил? - восхищенно  воскликнул Потоцкий,  гарцуя на
беспокойном  коне.  - Теперь поедем  к господам  офицерам. С ними  мы  будем
немножко  вежливее.  Надо  все-таки  помнить,  что  они  сегодня  вели  себя
прилично. Я напишу князю Замойскому, чтобы он пропустил их без эксцессов.
     - Да, конечно, - согласился Эдвард.

     Эшелон промчался мимо пустынного  полустанка  и через полчаса влетел на
соседнюю станцию. Воробейко остановил паровоз и спрыгнул со ступенек.
     Со всех сторон к эшелону бежали вооруженные люди.
     - Эй, хлопцы, що  цэ такэ? Звидкиля состав?  Гляды, да ось два нимця! А
тут ще одын...
     Воробейко   окружили.   Плотный,  широкобородый  дядько,  перепоясанный
пулеметными лентами, с наганом и бомбой за поясом, спросил:
     - Кто таким будешь? Отвечай! Я - атаман Березня.
     - Повстанцы, значит? - обрадовался Воробейко. - А я думал, чи  не панам
ли в руки попался? Выходит  - своим... -  Он радостно  улыбался.  - А я вам,
товарищи,  броневик  привез  и  четыре  орудия.  Будет  чем  панам  припарки
ставить... У нас не вышло. Поднялись мы, значит, своих из тюрьмы  вызволили,
расчихвостили легионеров -  так на тебе - немцы  вмешались в это дело! Целый
полк! Известно,  разбили нас. Наши на Сосновку  отошли, а у  немцев с ляхами
кутерьма началась. Взяли  меня ляхи за  жабры,  чтобы  я  немецкий эшелон со
станции вывез. Ну, я и допер сюды. Вот оно как получилось, товарищи!
     Окружавшие Воробейко люди молча слушали его.
     -  А ты, случаем, не из большевиков  будешь? -  спросил его  бородатый,
назвавший себя Березней.
     -  Фактически  являюсь  партейным  коммунистом, -  с  гордостью ответил
Воробейко.
     - А-а-а, коммунистом! - И бородатый цинично выругался. - Дак мы  вашего
брата к ногтю жмем. Берите его, хлопцы!
     Воробейко растерянно озирался.
     - Кто же вы такие?
     - Мы - петлюровцы. Не слыхал таких, а? Жидовский прихвостень! - жестоко
оскалил зубы бородатый.
     - Стало быть, вы - контра? - упавшим голосом произнес Воробейко.
     - Понимай, как хошь. Отведить его за переезд и пустить до Карлы Марксы,
ихнего бога, - махнул рукой бородатый.
     Несколько человек схватили Воробейко и повели его в сторону.
     В эшелоне уже шел грабеж.
     - Тут, что ли, кончать будем?  Куда его тащить дальше? - сказал один из
петлюровцев.
     Воробейко с тоской глянул вокруг.
     За  переездом  начиналось поле. Дул холодный ветер. Воробейко вздрогнул
от ужаса, что вот его сейчас убьют и никто об этом не узнает даже. И все это
так просто...
     - Ты православный?  Так  перекрестись, а то  зараз кончим,  -  спокойно
сказал один из петлюровцев.
     - За что? - бессознательно спросил Воробейко.
     - Сказал атаман - пустить в расход, значит, заслужил...
     - Что ж я  вам сделал такого? Эшелон с добром  пригнал. Разве ж вам  не
совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что?
     - Дак ты ж - коммунист?
     Воробейко  боялся, что  ему выстрелят в спину,  и  поворачивался  то  к
одному, то к другому.
     - Мы  ж, рабочие, все большевики!  Что ж  тут  такого? У меня отец  всю
жизнь батрачил. За что ж убивать?
     Один из петлюровцев сказал в раздумье:
     - Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам?
     Другой нерешительно протянул:
     - Черт с ним - нехай идет!
     Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину.
     -  Вались,  да смотри,  не попадайся  атаману на глаза.  А из  коммунии
вылазь, дурень!
     - А вы мне в  спину не жахнете? - откровенно спросил Воробейко. - Ежели
так,  так  лучше бей сейчас  в сердце, чтобы не мучиться.  Все равно - конец
один...
     - Валяй, валяй!
     Первые  десять шагов  Воробейко  оглядывался,  ожидая  выстрела.  Затем
кинулся бежать в поле.

     Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке,
собрался  штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются  в город для работы.
Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город.
Часть останется  в отряде Цибули. Остальные направятся  в  Павлодзь. К концу
заседания  прискакал мужик  из  Холмянки  со  страшной  вестью: Могельницкий
приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же
дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой.

     Патлай, Щабель, Чобот и  часть  рабочих,  погрузив на  телегу пулеметы,
двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться  в город и отправился
вместе с ними.
     Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось  выпросить у
сосновцев только десяток.
     Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными
из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь.
     - Вы уж, девушки, по нас не плачьте!  Скоро вернемся, заживем в счастье
и добре, - шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой.
     Молодых решено было оставить в Сосновке.

     Один  за  другим  в  город  вернулись  Ковалло,  Метельский,  Ядвига  и
Раевский.
     Ковалло  был  немало  удивлен,  когда  на крыльце  водокачки он  увидел
хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину.
     "Это еще, что такое?" - подумал он.
     При виде его женщина улыбнулась.
     - Видать,  хозяин  пришел? А  то неловко в чужом  доме  хозяевать. Я  -
Андрийкина мама, Мария Птаха.
     -  Добрый  день! Вот как пришлось  познакомиться. -  Ковалло дружелюбно
пожал ей руку.
     Мать Андрия была высокая, сильная и, что удивило Ковалло, - молодая.
     Когда Раевский, шедший сзади, вошел во двор, он застал их за оживленной
беседой.
     - Так вот же я им и говорю: "А черт его знает, где его носит! Что я ему
- нянька? Слава богу, семнадцать годов! Я за него не ответчица. Як поймаете,
так хоть  шкуру с него сдерите!" А  у самой сердце болит. Только,  думаю, не
поймают они его, бо мой Андрийка не из таких,  чтоб им  в руки дался. Ох,  и
горе мне  с хлопцами!  Что один, что другой... Малого хоть отлупить  могу, а
тому что сделаешь, когда он выше меня ростом?
     Увидев Раевского, она замолчала.

     Прошла неделя.  Зима  наступила сразу. Ядвига  жила у  старшей  сестры.
Марцелина служила продавщицей  в  польском кооперативе. Набожная, замкнутая,
она  никогда  не  была  близка  с сестрой. Как все  старые девы,  имела свои
причуды: в ее комнате жили семь  кошек.  Она присвоила им самые замысловатые
имена и возилась  с ними все  свободное время.  Каждое воскресенье аккуратно
ходила в костел и у ксендза была на хорошем счету. Иногда ома ходила в гости
к экономке ксендза, единственной ее приятельнице.
     Сегодня  вечером,  придя к ней, Марцелина  не  застала  ее  дома. Двери
открыл сам ксендз, добродушный толстяк с широкой лысиной.
     - Войдите, панна Марцелина, пани Ванда сейчас вернется, - пригласил он.
     - Ну,  что  у  вас  хорошего,  панна?  -  спросил он, когда она скромно
уселась в уголке гостиной.
     - Ничего, спасибо. Живем теперь с сестрой.
     - Ах, вот как! -  произнес он,  чтобы  что-нибудь  сказать. -  Скажите,
почему я не помню вашей сестры?
     Марцелина потупила глаза.
     - Она не ходит в костел, пане ксендже.
     -  Ах, вот как! Она, кажется, вдова?  Помнится, вы  просили меня осенью
помолиться за ее мужа.
     - Слава богу, он жив, пане ксендже. Он недавно вернулся.
     - Вот как!
     Ксендз  ходил  мелкими  шажками  по  комнате,  участливо  расспрашивал,
соболезновал, был  так ласков, что растроганная Марцелина охотно  рассказала
ему все, о чем он спрашивал.
     - Так, так... Ничего, моя родная, не  горюйте. Печально, конечно, очень
печально, что все они  отошли от бога. Но святой отец всемогущ. Они вернутся
к нему... Да, смутные времена пошли, - задумчиво произнес ксендз.

     - Добрый вечер, отец Иероним.  Вот и зима. И снег пошел. Ну,  пройдемте
ко мне...

     - Вам не кажется, отец Иероним, все это немного странным?
     - Да, конечно. Особенно теперь. Вы говорите - ее фамилия Раевская?

     Два дня Дзебек, одетый в штатское,  следил за Ядвигой. Ночью его сменял
Кобыльский. Дзебеку дважды удалось увидеть  ее в  лицо.  Он хорошо  запомнил
черты  этой  полной, красивой женщины  в  белой вязаной  шапочке, ее  ладную
походку, мягкий, приятный голос. Он мог узнать ее издалека. На вид он дал ей
сначала  тридцать  лет.   Но  при   второй  встрече,  рассмотрев   в  локоне
предательскую седую полоску, прибавил еще пять.
     Ничего подозрительного эта  женщина не делала. До вечера она работала в
мастерской. Возвращаясь домой, зашла в лавку. Затем, часов в девять, пошла к
доктору, пану Метельскому, и потом - домой. Ночью никуда не ходила.
     К вечеру второго  дня Дзебеку надоело бесполезное  хождение. Он передал
слежку одному из своих агентов, а сам занялся подробной разведкой.
     Вскоре  он  уже  знал, что Раевская раньше жила  на  другой улице, и не
одна,  а  с  сыном. Под  предлогом  починки ботинок  он побывал у  сапожника
Михельсона.  Клубок начинал  постепенно распутываться. От  Шпильмана капитан
Врона узнал о Сарре.
     -  А дочери  сапожника  нет! И сына  этой  Раевской  тоже...  Тут, пане
начальник, нечисто!
     Когда  Баранкевич сообщил все о  Раймонде Раевском, Врона сам взялся за
расследование.
     На третий день ранним утром Ядвига зашла к жене Патлая.
     - Есть! - обрадовался Дзебек.
     Это  была  первая тяжелая улика. Жену Патлая после восстания, во  время
которого  она была освобождена,  решили пока оставить  в покое. Но за  домом
присматривали.
     - Будьте осторожны, а то сорвете все дело! - остановил Врона болтливого
Дзебека, когда  тот  докладывал о  своих успехах.  - Пока  что вы  ничего не
знаете.
     Утром следующего дня Броне позвонили сразу и с завода и из  вокзального
жандармского управления.
     -  Сегодня ночью опять  были расклеены  воззвания  ревкома в  несколько
слов: "Товарищи рабочие! Мы не разбиты.  Мы только временно отступили. Ждите
-  мы скоро вернемся.  Пусть враг это знает. Да здравствует класть рабочих и
крестьян! Председатель революционного комитета Хмурый".
     Врона  положил трубку  телефона  и  задумался.  Затем  вынул  маленькую
жестяную  коробочку,  взял  из  нее щепоть белого  порошка  и с наслаждением
втянул его в нос.

     Раевский остановился  на  углу  около  магазина,  поджидая  Ядвигу. Она
должна была пройти  здесь после работы. Ему нужно было поговорить с  ней. До
сих  пор они встречались  лишь  у Метельского.  Приемная  врача  была  самым
удобным для этого местом.
     Рядом  с  ним стоял низенький  человек в теплом  полушубке.  По  давней
привычке не привлекать внимания неподвижностью Раевский повернулся спиной  к
ветру и закурил. Ветер гнал по улице легкий снежок.
     - Разрешите прикурить, - попросил человек в полушубке и  вынул озябшими
пальцами коробку дрянных папирос.
     - Пожалуйста.
     По  акценту  Раевский  узнал  в нем поляка. По тротуару шли люди. Холод
подгонял их.  В стекле витрины  Раевский  увидел  проходившую Ядвигу. Она не
заметила его. Человек в полушубке заторопился. Он так и не прикурил.
     Раевский посмотрел ему вслед и, попыхивая  папиросой, спокойно пошел за
ним.  Он  видел  -  Ядвига  вошла  в  хлебную  лавку.  Человек  в  полушубке
остановился около. Раевский задержался у афиши. Когда  Ядвига вышла, человек
в полушубке двинулся за ней. Раевский прошел мимо дома, где  жила Ядвига, по
другой стороне улицы, даже не взглянув туда.
     В переулке человек в полушубке вяло торговался с извозчиком.
     Раевский шел и думал. Ощутив горечь во рту, он вынул папиросу. Она была
выкурена - тлел мундштук.
     Острый взгляд нашел лишнего человека у дома Метельского.
     В квартире доктора стоял шапирограф.
     "Ковалло сейчас у Метельского. А,  вот и  еще один! Ну, это определенно
болван. Не успели еще подобрать матерых".
     Раевский прошел лишних два квартала, свернул в переулок. Убедился -  за
ним никого нет.
     "Ядвига,  Ковалло, Метельский  -  кто  был  неосторожен? Никого из  них
предупредить уже нельзя. Ясно - Ядвиге не надо было возвращаться в город..."
Сердце  вдруг  сдавило  тяжело и  больно.  "Ядвига!"  Он  ударился  плечом о
фонарный  столб  и  тотчас  пришел  в  себя. Быстро  пошел к  поселку.  Надо
предупредить остальных...
     Гнат Верба  обошел  всех, посоветовав  выбираться из  города как  можно
скорее.
     Затем  Раевский послал его в  город.  Через час он вернулся с печальной
вестью.
     Как только стемнело, Раевский  и Верба вышли из города. Их  взял в сани
возвращавшийся с  базара крестьянин, В пути они разминулись со Щабелем. Тот,
оставив в соседнем селе лошадь, пробирался а город пешком.
     Ночью в поселке начались повальные аресты.

        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"
     Злобствовала пурга... Она бросала в окна лесной мельницы  хлопья снега.
Шатала столетние дубы... Лес встревоженно гудел...
     Холодно  становилось у  Андрия на  сердце. Он  прижался спиной  к дубу,
сжимая в руках карабин, и  до  боли вглядывался в темноту ночи. Каждый треск
сломанной ветки казался человеческими  шагами. Когда он уставал от  нервного
напряжения, он обходил  дуб  и отдыхал глазами на огнях, струившихся из окон
старой мельницы.
     Огни говорили о  жизни,  о людях, укрывшихся от свирепой вьюги в теплых
комнатах мельника.
     "Пшеничек опять, поди,  что-нибудь про меня  брешет...  Олеся  смеется,
наверное. Что ж, пусть смеется".
     Андрий  бессознательно  улыбнулся.  Теплая волна прилила к  сердцу, как
всегда,  при мысли об Олесе. Люди  зовут это  любовью.  Что  ж,  пусть будет
любовь!
     Задумался Андрий,  замечтался...  А  что,  если  он  станет  знаменитым
бойцом? О нем будут ходить легенды по  хуторам и  селам, страшным станет его
имя  для  врагов, а  он,  смелый,  молодой,  будет  носиться  впереди  своих
эскадронов,  очищая родную  землю от  шляхты. И пан Баранкевич, спасаясь  от
него, будет говорить  своей тонкошеей  супруге, этой дохлой кошке: "Ведь это
тот  самый  Птаха, пся его мать, тот самый  кочегар  из котельной  нашего же
завода".
     Олеся  будет  следить  за  его  победами  и  в  душе,  напорное,  будет
гордиться,  что  вот этот самый парень,  о котором  все говорят,  целовал ее
колени и говорил жаркие слова... И уже  не будет шутить над  ним, и в глазах
ее он уже не встретит плохо скрытой насмешки.
     Взглянет  Олеся на него, покрытого славой,  и  впервые увидит  он в  ее
взоре восхищение и любовь...
     Почти совсем  рядом затрещал  сухой  хворост.  Руки  сами собой рванули
карабин к плечу. Резкий окрик вырвался из груди:
     - Стой! Кто идет? Стреляю!
     Что-то  темное,  высокое шевельнулось  впереди,  и  простуженный  голос
ответил:
     - Эй! Кто там у мельницы? Я - Щабель!
     Андрий опустил карабин. Он узнал голос.
     - Это я, Птаха! - крикнул он.
     Вот голова коня  рядом с ним,  а всадник в тулупе и бараньей шапке  уже
нагнулся к Андрию, присматриваясь.
     - Куда коня поставить? Кто там в хате? Цибуля здесь? - хрипел Щабель.
     - Все там! - крикнул Птаха. - А что в Павлодзи?
     - Я из города. Там могила. Ревком забрали...
     Птаха отшатнулся:
     - Да что же это?

     Страстные споры шли до глубокой ночи. Весть о том, что ревком захвачен,
придавила всех.
     Снимая полушубок, Щабель бросил два слова:
     - Кто-то продал! Всех забрали...
     Щабель не знал, что Раевскому удалось уйти в Павлодзь.
     Долго,   очень   долго   стояло    в    комнате   тягостное   молчание.
Пепельно-бледным стало  лицо  Раймонда.  Огромный Цибуля мрачно  терзал свою
шир