Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
поддержать светский разговор,
взял и высказался насчет инициативной группы хлопот о будущем, как о некоем
возможном направлении исследовательских и практических работ. Я дурачился,
пользовался неизвестной мне терминологией, пародировал ее, но они не поняли
ни насмешки, ни пародии, напротив, оживились. А что, говорят, плодотворная
идея, надо, говорят, попробовать. Тут бы мне и о них, и об "идее" забыть, но
взыграла моя дурацкая натура. Они явились ко мне в Настасьинский, вот,
говорят, наши наметки, хотели бы услышать ваши замечания. И меня понесло. До
того мне захотелось, чтобы на самом деле возникла инициативная группа хлопот
о будущем и выстроилась очередь (я уже чернильные номерки на ладонях
предчувствовал, сам рос после войны), что расстарался. И все возникло, и все
выстроилось. И теперь все как будто бы потекло само собой и вдали от меня.
Впрочем, не все. Облаков и его сотрудники - люди неглупые, аналитики и
организаторы, люди деловые, но фантазии, следовательно, у них нет,
воображение - бедное и робкое, ум хоть и с научным аппаратом, но такому уму
примусы в коммунальной квартире расставлять. Я же в этой истории - дилетант,
существо внебытовое и внеслужебное, моя фантазия раскована, не испугана
практическим знанием. Я им предлагал идеи. Они казались им бредовыми и
подоблачными. Но всегда находился человек, напоминавший о необходимости
безумных идей. Хлопобуды начинали думать: "А что? Есть ведь что-то..."
Кстати, они привыкли и к слову "хлопобуды", а поначалу не принимали его.
Вот. Затея стала самостоятельной, независимой от меня. Но многие направления
хлопобудам дал я...
- И прогнозы для Клавдии Петровны?
- Да, мои... Как бы узнавал тайным образом и в обход очереди сообщал
ей... А все придумывал...
- И про голографа, и про горящие дипломы, и про изумруды от вулкана
Шивелуч?
- Да, - вздохнул Ростовцев.
- Но ведь это нехорошо, - сказал Данилов строго, он теперь чувствовал
себя чуть ли не представителем интересов Клавдии, чуть ли не нежным ее
другом, которого дурачили вместе с ней, доверчивой женщиной. - Я не знаю
степени ваших приятельских отношений с Клавдией Петровной... Но ведь это
нехорошо. Зачем же заставлять женщину пускаться в столь тяжкие хлопоты? А с
камнями и просто рисковать. Тут, на мой взгляд, мало остроумия.
- Эти хлопоты были ей нужны! - горячо сказал Ростовцев. - И вы это знаете
не хуже меня. Она бы сама придумала себе предприятия.
- Но вы ее подталкивали к делам бесплодным, - сказал Данилов менее
решительно.
- Кто знает, бесплодным или нет, - сказал Ростовцев. - Я-то, возможно,
шутил безответственно, но ее энергия и вправду превратит лаву в изумруды.
- Думаю, вряд ли.
- Вы читали в вечерней газете об опытах с шивелучской лавой?
- Нет, не читал, - быстро сказал Данилов. И тут же отругал себя: опять
забыл разобраться с камнями.
- Прочитайте. Номер от третьего дня.
- Не будет у Клавдии никаких изумрудов, - сказал Данилов сердито, - зря
запутали женщину!
- Да, - сказал Ростовцев, - может, вы правы. Я виноват, что так далеко
зашел... Я не могу рассказать обо всех обстоятельствах, да вам и неинтересно
было бы слушать о них.
- Неинтересно, - сказал Данилов.
- Я и сейчас не уверен, что она относится ко мне серьезно, как к
равноправному ей существу... Поначалу-то я ей был просто нужен...
Несомненно... Но пришло к ней и увлечение, иначе ей было бы скучно... Мне
тем более... Однако в последнее время она стала иметь какие-то иллюзии на
мой счет. Будто бы я ее вещь, терять которую нежелательно. Но, может, я дал
повод считать себя ее вещью? Впрочем, повод этот чрезвычайно банальный и
нынче не берется в расчет... Теперь вот сцены... Вам это вряд ли понять...
- Отчего же! - сказал Данилов. - Мне другое трудно понять. В ваших
розыгрышах есть оттенок издевки. И вы не держали ее за равную себе. При этом
как будто бы и злились на нее. Чем она вам так досадила?
- Да не она! - поморщился Ростовцев. - А вся ее порода! Вы поняли, кто
они?
- Предположим...
- А мне противны все эти проныры, сертификатные мужчины и дамы, сытые и с
деньгами, желающие и еще ухватить куски! Ищущие способов устройства или
помещения собственного капитала. И капитала материального, и капитала
положения. Шутить с ними я решил потому, что они сами расположены к этим
шуткам. Им подавай то, чего у них еще нет. Именно у них, и ни у кого
другого.
- Так. И вы позволили себе быть судьей людей вам неприятных.
- Я им не судья! И нет у меня средств быть им судьей. А выразить свое
отношение к ним, как мог, я посчитал себя вправе.
- Ваше дело. Но что же Клавдия-то? Остальные для вас - порода, вообще,
хлопобуды. А она-то - живая женщина, просто человек, неужели вы были с ней
лишь циничны?.. Впрочем, мне-то что!
- Прошу вас, не считайте меня циничным и расчетливым человеком. Я
шальной, легкомысленный, меня захватывает сам процесс розыгрыша или игры,
меня как несет, так и несет... И в этом мое несчастье... Или счастье... А с
Клавдией было не только неприятное для нее, вы всего не знаете. Но и всерьез
я не мог относиться к ее деловым порывам. Отсюда и изумруды... А-а-а! -
взмахнул ложечкой Ростовцев. - Надоело!
- От хлопобудов вы бежали к лошадям?
- Да, - кивнул Ростовцев, - как только возникла очередь хлопобудов и
зажила своей жизнью, у меня стал пропадать к ней интерес. Теперь, похоже,
пропал совсем.
- Но придет пора, вы проедетесь перед публикой по конкурному полю на
жеребце без седла и удил, и вам надоедят лошади.
- Надоедят, - согласился Ростовцев. - В прошлом апреле съехал на спор на
"Москвиче", чужом разумеется, в Одессе с Потемкинской лестницы. Теперь мне
эта лестница скучна. А лестница красивая.
- Всю жизнь вы эдак?
- Да, - сказал Ростовцев. - Натура такая.
- Вы ведь где-то работаете?
- Работаю.
- У вас на двери висела табличка: "Окончил два института, из них один -
университет".
- Да. Институт физкультуры, специализация - плавание, но уже не плаваю и
не учу плавать, а купаюсь. Потом университет, механико-математический
факультет.
- Ваша работа связана с чем-нибудь небесным?
- Да, - Ростовцев сделал пальцами летательное движение, - именно с этой
механикой.
- Что же, работа вам скучна?
- Нет. Не совсем. Но нас там - сотни, тысяча. И я - пятидесятый, сотый,
тысячный. Я разработчик частностей чужих озарений. Это естественно. Таков
уровень развития науки. И человечество разрослось. У Леонардо был выход
всему. Во мне же и в других многое не имеет выхода. Оттого-то мои коллеги
имеют хобби - в нашем отделе, например, все мастерят дома цветные
телевизоры. А я шучу и сажусь на кобыл.
- Ну и весело?
- Ничего... Но и не в веселье дело... И потом, еще одно. Чем больше
открытий в науке, хотя бы и той ее сфере, к какой близок я, тем больше тайн.
И приходит мысль: "А не разыгрывает ли кто нас? Не шутит ли над нами? Не
чья-либо шутка - моя жизнь?" Вот и самому хочется шутить, чтобы себя
успокоить, уравновесить что-то в себе.
- Тут вы не правы, - сказал Данилов. - Вы просто начитались зарубежной
фантастики.
- Может быть, - сказал Ростовцев задумчиво. - Но как поступить с
Клавдией, ума не приложу.
Он взглянул на Данилова, словно выпрашивая совет.
- Это ваше дело, - сказал Данилов. Ему было жалко Клавдию. Но и Ростовцев
не вызывал, у него сейчас грозных чувств. - А в очередь я все же допрошу
меня пристроить. Шутки, шутками, а книги мне нужны.
- Хорошо, - кивнул Ростовцев, он, наверное, думал о своих отношениях с
Клавдией, оттого, вздыхал и рассеянно окунал ложечку в растаявшее мороженое.
- Спасибо, - сказал Данилов. И как бы удивился: - Но что же получается?
Вот вы говорили - мираж. Но это не так. Очередь есть. Я буду иметь книги,
надеюсь. А других-то ждут приобретения посолиднее. И все эти неприятные вам
люди, в конце концов, получат от очереди действительно выгоду. Не
сомневаюсь. Новые связи, новые влияния, новую информацию, новые места и
вещи. И это благодаря вам! В какой-то степени... А вы умываете руки и
уходите к кобылам.
Соображения Данилова были искренние. Однако он и лукавил. Он понимал:
музыка скоро так заберет его, что всякие хлопобуды станут ему в тягость. Да
и зачем его усилия, если есть Ростовцев, выдумщик и озорник. Он, конечно,
если бы не остыл к движению хлопобудов, еще не одну кашу заварил бы в их
очереди. В конторе Малибана не переставая скрипели бы самописцы, а он,
Данилов, играл бы себе на альте.
- К чему вы клоните? - поднял голову Ростовцев.
- К тому... что... - смутился Данилов. Но тут же и продолжил: - А к тому,
что вы, на самом деле, безответственный. Сами дали этим делягам инструмент
для новых приобретений и захватов. И сбежали. Так-то вы выразили свое
отношение к ним? Нет, это не годится. Если они вам не по душе, вы и дальше
обязаны морочить им головы. А то как же? Иначе благодаря вам они станут
процветать... Разве это хорошо?.. Я и буду вам помогать, мне эта порода тоже
неприятна...
- Надо подумать, - неуверенно сказал Ростовцев.
- Что тут думать! Думать надо было перед тем, как вы затеяли хлопобудию!
- Пожалуй, вы меня убедили...
"Ну и хорошо, - думал Данилов. - Все равно он никуда не денется от
хлопобудов. Вот прокатится на манер французского кавалериста и опять сочинит
что-нибудь для Облакова. И Клавдия не выпустит его из своих рук". Последнее
соображение в особенности обнадеживало Данилова. В театре он должен был бить
через полчаса. Они еще поболтали с Ростовцевым. Данилов осторожно
поинтересовался, как Ростовцев выбирает время и для Одессы, и для лошадей.
Оказалось, что в Одессе Ростовцев был в командировке, раз в неделю он имеет
творческий день, и есть один начальник, он Ростовцева порой отпускает со
службы. Кстати, этот начальник стоит в очереди к хлопобудам.
- Вот видите! - сказал на всякий случай Данилов, имея в виду начальника и
очередь. - А чего вы за мной шлялись? - спросил Данилов.
- Я думал, что вы тоже из той породы. Долго приглядывался. Хотел и для
вас придумать особенное. Но потом вы мне стали приятны...
Они выпили бутылку "Твиши", заказали еще одну. Данилов немного захмелел,
сидел благодушный, испытывал к Ростовцеву расположение, чуть было не перешел
на "ты". Заметил, что и на Ростовцева подействовало вино, обеспокоился.
- Вам не повредит? - спросил он. - Вы же за рулем.
- Нет, не повредит, - ответил Ростовцев.
Тут заржала лошадь, и Ростовцев сказал, что пора. Данилов с ним
согласился.
- Вы ведь простудитесь! - волновался Данилов. Ростовцев его успокоил,
уверив, что он закаленный, одно время был моржом. Данилов проводил его к
лошади, жал ему руку, потом с удовольствием смотрел на то, как Ростовцев
ехал улицей Горького в сторону Белорусского вокзала.
Вечером, в одиннадцать, Данилову позвонила Клавдия.
- Ну что? - спросила она.
- Ничего, - сказал Данилов. - Встретились. Он приятный собеседник.
Спасибо тебе.
- Зачем он ходит на ипподром?
- Любит лошадей. Он не играет.
- Я сама знаю, что не играет. Я была на ипподроме.
- Стало быть, ты знаешь обо всем лучше меня.
- Ты ничего не разузнал?
- Ничего.
- Какой же ты бестолковый! Но хоть что-то ты должен был почувствовать!
- Он тебе дорог?
- Ах, Данилов, оставим это...
- Оставим, - с готовностью согласился Данилов.
- Всегда приходится рассчитывать лишь на саму себя!
- Да, - вспомнил Данилов, - с камнями ты что-нибудь делала?
- С какими камнями?
- С шивелучскими.
- Пока ничего.
- Ну и хорошо, - сказал Данилов.
Наташа сидела в комнате и во время его разговора с Клавдией, Данилов это
чувствовал, была в некотором напряжении. Никаких объяснений относительно
Клавдии у них с Наташей не было. Теперь Наташа то ли сердилась на Клавдию, а
может быть, на него, Данилова, то ли ревновала его к Клавдии. Эта ревность
была приятна Данилову. Он хотел подойти к Наташе, приласкать ее, сказать ей
что-нибудь, но и опять зазвонил телефон.
- Прошу извинения за поздний звонок, - услышал Данилов голос пегого
секретаря хлопобудов, - днем я нигде не мог застать вас. А мы
договорились...
- Хорошо, - сухо сказал Данилов, - я приму ваше предложение. Хотел бы,
чтобы вы учли, что мое согласие вызвано вовсе не вашими (он чуть было не
произнес "угрозами", но рядом была Наташа)... условиями... Нет, причина тут
в определенной моей корысти.
- Я очень рад, - сказал секретарь. - Я сейчас же сообщу Облакову.
Желательна ваша встреча с ним. Позже мы обговорим место и время встречи.
Данилов повесил трубку. Подумал: "Валяйте, сообщайте. Потом сами не
будете рады". Он ждал вопросов Наташи. Она ни о чем не спросила.
Сегодня, на вечернем спектакле, большая люстра снова смущала его. Дома он
обходил легкую немецкую люстру с тремя рожками. "Да что я! - ругал себя
Данилов. - Как напуганный баран..."
47
Он и еще несколько дней с опаской поглядывал на люстры. Даже плоские
люминесцентные светильники тревожили его. Потом стал спокойнее. Та,
растворившая его, люстра понемногу отдалялась, уходила в сон. Края щели как
будто бы смыкались.
Данилов отправил вежливые письма в Госстрах и в милицию, старшему
лейтенанту Несынову. Просил извинения за хлопоты, к которым он вынудил
милицию, и сообщал, что, по всей вероятности, ему подбросили украденный
инструмент. Он понимал, что у старшего лейтенанта тут же возникнут вопросы:
"Как же это подбросили в запертую квартиру и почему?" Данилов без всякой
радости ждал звонка из милиции или вызова к следователю, но шли дни, а его
не вызывали.
Встретился Данилов в Настасьинском переулке с Облаковым и лучшими умами
хлопобудов. Держался с ними строго, заявил, что они ошибаются, строя на его
счет какие-то фантастические предположения, впрочем, это их дело. Его же они
заинтересовали, оттого он и согласился сотрудничать с ними, хотя и не очень
понимает, какая им от него будет польза. Может, музыкальная консультация?
Хлопобуды вели себя деликатно, сдержанно. Давали понять, что они знают,
какая и когда будет польза. Приглядывались к нему. И было видно, что они
люди трезвых мыслей и чувств, не слишком верят чьим-то сведениям или
подозрениям насчет него. Но не прочь были бы им и поверить. ("А вдруг это
озорство Ростовцева?" - подумал Данилов. Позже, встретив Ростовцева, Данилов
спросил румяного шутника, не представил ли он его Облакову особенной
личностью? Нет, чего не было, того не было.)
- Да, - сказал Данилов, расставаясь с хлопобудами. - Чуть было не забыл.
Никаких выгод я не ищу. Ну, только книги... А вот рецензий, хороших
гастролей и прочего мне не надо. То есть не надо мне мешать, как случалось в
последние недели, но и способствовать чему-либо в моей судьбе не следует.
- Хорошо, - сказал Облаков.
Сказать-то он сказал, однако виолончелист Туруканов, очнувшийся от
потрясения с монреальскими галстуками или забывший о нем, через несколько
дней подошел к Данилову и, намекая на нечто им двоим известное, говорил с
ним почтительно, даже заискивающе. Один из дирижеров, кого Клавдия видела в
очереди в Настасьинском переулке, раскланивался с Даниловым теперь куда
приветливее, чем прежде. Выяснилось, что и на гастроли в Италию Данилов
поедет. И критик Зыбалов прислал Данилову письмо, извинялся, что не упомянул
фамилию Данилова в газете, сообщал, что его игра на альте ему очень
понравилась, что она выше музыки Переслегина, а впрочем, и симфонию
Переслегина он хотел бы услышать снова, чтобы оценить ее объективнее.
Клавдия же подкараулила Данилова вечером у входа в театр и набросилась на
него с упреками. Что же он ее водил за нос, упрашивая о записи в очередь!
- Из-за чего они тебя пригласили?
- Я сам не понимаю, из-за чего, - сказал Данилов.
- Не лги мне! Ты им понадобился?
- Им нужен музыкальный консультант. Вдруг придется читать ноты или
оценивать песни.
- Музыкантов тысячи, лауреатов сотни, а позвали тебя. За какие заслуги
позвали тебя?
- Что ты на меня напала? - сказал Данилов.
- Ты не увиливай от ответа!
- Я не могу ничего объяснить тебе, - сказал Данилов строго. - Я не волен.
Эти слова сразу же успокоили Клавдию Петровну. Теперь она смотрела на
Данилова с тихим интересом. И радость была а ее глазах.
- Надеюсь, что ты не забудешь, кто я тебе.
- А кто ты мне?
- Данилов, не надо... Ты знаешь, кто я тебе.
- По-моему, ты начинаешь питать ложные надежды. К тому же ты имеешь в
очереди куда больше возможностей, чем я.
- Хорошо, - быстро сказала Клавдия, как бы соглашаясь с ним, словно он
был одержим бредовой идеей и что же раздражать больного. Потом она все же не
выдержала: - А ты, оказывается, вон какой загадочный. Только прикидываешься
простаком и бестолочью...
- Извини, Клавдия, - сказал Данилов. - У меня спектакль. Загадки же мои
ты давно могла бы разгадать.
- Может быть, я была слепая... - уже следуя к двери, он услышал печальные
слова. Данилов даже остановился в удивлении. Посмотрел на Клавдию. Однако
свет не падал на ее лицо...
Играл он в те дни много, играл с жадностью.
Играл на Альбани и на простом альте.
Играл Данилов и дома и в театре. Играл в яме с упоением даже музыку опер
и балетов, какую прежде считал для себя чужой. Теперь у него было желание
войти внутрь этой музыки без чувства превосходства над ней и ее
композитором, понять намерения и логику композитора и обрести в музыке,
пусть так и оставшейся ему чужой, свободу мастера, которому подвластна любая
музыка ("Ну не мастера, а мастерового", - скромничал при этом Данилов). В
вещах, им любимых, он, как ему казалось, такой свободы достиг. Или уже
достигал ее без особенных усилий и напряжений. То есть эти усилия и
напряжения были в его музыке всегда, десятки лет, и были порой мучительными,
сейчас же они словно истаивали, звуки рождались сами собой. Данилов помнил
слова Асафьева: "В конце концов, техника есть умение делать то, что хочется.
Но на всякое хотение есть терпение..." Выходило, что он, Данилов, во всем
поспешный и непоседливый, в занятиях музыкой был именно терпеливым. И
кое-чего добился.
Дома он играл вещи наиболее трудные для альта, и они получались. Он и
прежде не раз играл их, и прежде бывали удачи, но теперь Данилов полагал,
что мышление его альта (или альтов), выражения чувств инструментом стали
более точными и близкими к правде. И тембром звучания и произношением
инструментов Данилов часто оставался доволен. И будто бы забыл, каким
неуверенным неудачником, каким ругателем самого себя он был в пору репетиций
симфонии Переслегина и потом, после концерта.
Ему казалось, что теперь у него словно подготовительный период. Будто
впереди у него - прорыв. Будь он белее рациональной личностью, он бы
вычислил варианты этого прорыва, а то и "проиграл" бы их в мыслях, вынуждая
себя к поступкам. Но тогда бы он был другой Данилов.
Все чаще он думал о своей внутренней музыке. Ведь пока она звучит лишь
внутри него - это своего рода тишизм. А что, если взять альт и
попробовать... Но не будет ли тут нарушение его принципа - не использовать в
музыке особенных возможностей? Нет, считал Данилов, он сам придумал приемы
музыкального мышления (при этом, опираясь на опыт именно земной музыки, что
было