,
чтобы она шла  с  кем-то рядом. Ее волосы были заплетены в свободную косу, и
восхитительный профиль был отчетливо виден.
     Но куда, черт побери, я отведу ее? В гетто не  было ни одного потайного
местечка, о котором бы она не знала, также хорошо, как я.
     Все это заняло  около получаса. А  мне  казалось,  что прошла неделя. Я
медленно шагала, не  только чтобы быть  рядом с Еленой, но и оттянуть момент
позора и унижения,  когда  я покажу ей дыру в земле  или разбитый кирпич или
другую чепуху и  отважусь сказать что-то  вроде: "О! Кто-то украл  его!  Кто
стащил мой ларец  с  изумрудами?" Красавица рассмеялась бы мне в лицо. Позор
был неотвратим.
     Я чувствовала  себя  смешной,  но я  была  права, потому что знала, что
секрет все-таки  был,  и что  он был лучше  любых изумрудов. Если бы  только
найти  слова, чтобы описать  Елене всю прелесть этой тайны  - снег, странный
жар, неведомое удовольствие, бесстыдные улыбки и необъяснимую связь, которая
за этим следовала.
     Если бы я могла показать ей хоть краешек этого  чуда,  она  пришла бы в
восторг и полюбила меня, я  уверена.  Нас разделяли слова. А ведь достаточно
было найти волшебное заклинание, чтобы добраться до сокровищ, как у Али-Бабы
"Сезам,  откройся!"  Но великий  секрет оставался под замком, и  все,  что я
могла сделать - еще  больше замедлить шаг,  в надежде,  на то, что  вдруг из
воздуха   возникнет  слон,  летучий  корабль  или  атомная   электростанция,
что-нибудь, что отвлекло бы нас.
     Терпеливость Елены говорила о ее равнодушии, как будто, она уже заранее
решила, что мой секрет не стоил внимания. Я была почти благодарна ей за это.
Так потихоньку,  бесцельно  сворачивая  то  вправо,  то влево,  мы  подошли,
наконец, к воротам гетто.
     Я  почти  задыхалась  от отчаяния и  гнева. Я готова была броситься  на
землю с криком:
     - Нет никакого секрета! Не могу я его ни показать, ни рассказать о нем!
И все-таки он есть! Ты должна  поверить, потому  что я чувствую его в себе и
потому что он в тысячу раз  прекраснее, чем ты можешь себе представить! И ты
должна  полюбить  меня,  потому  что  я  одна  знаю  этот  секрет.  Я  такая
замечательная, не упускай свое счастье!
     И тут Елена, сама того не зная, спасла меня:
     - Твой секрет не в Сан Ли Тюн?
     Я сказала "да" просто  чтобы  что-нибудь ответить,  прекрасно зная, что
бульвар Обитаемого Уродства не похож ни на какой секрет.
     Моя возлюбленная остановилась:
     - Ну, что ж, тем хуже. Мне нельзя отсюда выходить.
     - Что? - переспросила я, делая вид, что не поняла и не решаясь поверить
в это спасение за секунду до гибели.
     - Мама запретила мне выходить. Она говорит, что китайцы опасны.
     Я чуть не воскликнула "да здравствует расизм!", но вовремя сдержалась и
сказала:
     - Жалко! Если бы ты только знала, как прекрасен этот секрет!
     Умирающий Малларме не сказал ничего другого.
     Елена пожала плечами и медленно удалилась.
     Должна  признаться,  что   с  тех  пор  я   храню   глубокую  и  вечную
благодарность китайскому коммунизму.


     Две  лошади  выехали  из-за  ограды  через  единственную   и  постоянно
охраняемую дверь. На бульваре Обитаемого Уродства они не свернули на площадь
Великого  Вентилятора, а  поскакали  в противоположную сторону,  налево. Они
ехали за город.
     Кроме Площади Великого Вентилятора, был еще Запретный Город. Он был  не
таким запретным, как  деревня.  Но  два  всадника были не в том возрасте, на
который распространялся запрет, и их не останавливали.
     Они скакали галопом среди полей. Город Вентиляторов скрылся из вида.
     Нельзя понять, что такое уныние, если не видел земли, окружающие Пекин.
Трудно поверить, чтобы самая великая в истории империя могла быть создана на
этой скудной почве.
     Пустыня  красива. Но пустыня,  замаскированная под деревню, это  жалкое
зрелище. Из  земли  еле пробивались чахлые  ростки.  Людей  редко можно было
увидеть, потому что они жили в землянках.
     Если есть  на этой земле унылый пейзаж, он выглядит  именно  так.  Кони
стучали копытами по узкой дороге в надежде нарушить тишину руин.
     Не знаю, знала ли моя сестра, что ее  велосипед -  это конь, по крайней
мере,  по ее  виду  нельзя  было  сказать,  чтобы  она  сомневалась  в  этой
легендарной истине.
     Прибыв на берег  пруда,  окруженного  рисовыми полями, мы останавливали
коней,  снимали  свои  доспехи и прыгали  в  грязную  воду.  Это  была  наша
субботняя прогулка.
     Иногда  какой-нибудь  китайский  крестьянин  с  загадочно-отсутствующим
видом приходил посмотреть на двух белянок.
     Два рыцаря выходили из  воды, вновь  облачались в доспехи и садились на
берегу. Пока их скакуны щипали редкую траву, они ели печенье.


     В сентябре началась учеба.
     Для меня это уже было не ново. Для Елены это было в первый раз.
     Но   маленькая  Французская  школа   в  Пекине  имела  мало  общего   с
образованием.
     Мы, дети всех национальностей, - за исключением  англичан  и  немцев, -
были бы очень удивлены, если бы нам сказали, что мы ходим в школу учиться.
     Мы этого не замечали.
     Для меня школа была большой фабрикой бумажных самолетиков.
     Даже учителя помогали нам их делать. Поскольку по профессии они не были
ни учителями, ни воспитателями, это было почти все, что они умели делать.
     Этих  добрых  малых,  добровольцев, нелегкая  занесла в  Китай,  где за
великими иллюзиями последовало великое разочарование.
     Впрочем, все живущие в Китае иностранцы,  кроме дипломатов и синологов,
попадали сюда по нелепой случайности.
     А раз уж эти несчастные здесь оказались, нужно было чем-то  заняться, и
они шли "преподавать" в маленькую Французскую школу в Пекине.
     Это была моя первая  школа.  Там я провела три  знаменательных года. Но
сколько я ни копалась в памяти, не могла вспомнить ничего из того,  чему нас
там учили, кроме строительства бумажных самолетиков.
     Впрочем, ничего страшного в этом  нет. С четырех лет я  умела читать, а
уж шнурки я  давным-давно научилась завязывать. А значит,  мне  было  нечему
больше учиться.
     Перед  учителями  была  поставлена  трудная  задача  -  не  дать  детям
поубивать друг друга. И они с ней справлялись. Значит, нужно поздравить этих
отважных людей и  понять, что в подобных условиях, учить детей алфавиту было
нелепой роскошью идеалистов конца прошлого века.
     Для  нас,  детей  разных национальностей, учение  было  ничем иным, как
продолжением войны теми же средствами.
     С той лишь маленькой разницей, что в маленькой Французской школе Пекина
не было немцев, они ходили в Восточногерманскую школу.
     И мы уладили этот скандал гениальным решением: в школе врагами были все
подряд.
     А  поскольку заведение  было небольшим,  мы  уничтожали  друг  друга  с
легкостью.  Врага не нужно было искать, он был  повсюду, до него можно  было
достать рукой, зубами, ногой, плевком,  ногтем, головой, подножкой, мочой  и
блевотиной. Стоило лишь чуть наклониться.
     Эта школа была замечательна еще тем, что  четверть учеников не знали ни
слова по-французски и даже не собирались учить. Родители отправили их  туда,
потому что не  знали, куда их девать и потому что  хотели отдохнуть  в кругу
взрослых и насладиться режимом на месте.
     Среди нас  были  перуанцы и другие  марсиане,  которых  мы мутузили для
развлечения, и чьи крики совершенно нельзя было  понять. О французской школе
у меня сохранились наилучшие воспоминания.


     Для Елены это тоже была первая в жизни школа.
     Я  дрожала. Я обожала  этот вертеп, но мысль о том, что  такое  хрупкое
создание попадет в  столь  опасное место, меня  ужасала.  Она  же ненавидела
насилие!
     В любом случае, я дала себе слово разбить лицо  всякому или всякой, кто
тронет  ее хоть пальцем. Тогда уж, наверное,  она обратит на меня  внимание.
Тем более, что обидчик, скорее всего, сделает из меня отбивную, а Елена надо
мной посмеется.
     Однако, мне не пришлось вмешаться.
     Чудо  следовало за Еленой по пятам. С  первого учебного дня вокруг моей
возлюбленной  возникла  аура  мира,  спокойствия  и  галантности. Она  могла
проходить через самые кровавые битвы, аура следовала за ней повсюду. Все это
произошло само  собой: никто бы не осмелился поднять руку на такую красоту и
величие.
     В четыре часа она возвращалась в гетто такой же чистой и опрятной,  как
и утром.
     Казалось,  воинственная  атмосфера  школы  не  мешала  ей,  она  ее  не
замечала. По крайней  мере, делала вид, что не  замечает. На  переменах  она
медленно расхаживала  по  земляному двору с отсутствующим  видом, счастливая
своим одиночеством.
     Однажды случилось то, что и должно было  случиться.  Ее одиночество  не
могло длиться вечно.
     Такая высокомерная  красота,  как у нее, внушала  желание держаться  на
почтительном  расстоянии.  Никогда  не  думала,  что  какой-нибудь  смельчак
отважится приблизиться к ней. В любви я познала много страдания, но я еще не
испытала ревности.
     И  каково же было  мое удивление,  когда однажды  утром я увидела,  как
какой-то жизнерадостный оболтус что-то рассказывал маленькой итальянке.
     И чтобы послушать его она остановилась.
     И она слушала его. Она удостоила  мальчишку взглядом.  И ее глаза и рот
были именно такими, какие бывают у того, кто слушает.
     Конечно,  нельзя  было  сказать,  что  она  им  восторгалась  или  была
заинтересована,  но   она  по-настоящему  слушала.  Она  одарила  его  своим
вниманием.
     Я видела, что этот мальчишка существует для нее.
     И существовал он по меньшей мере минут десять.
     А  поскольку он  учился с  ней в  одном классе, одному  Богу  известно,
сколько он еще просуществует, а я не буду об этом знать.
     Какая подлость!
     Тут следует кое-что пояснить.
     До  четырнадцати лет  я  делила  человечество  на  три  вида:  женщины,
маленькие девочки и смешные существа.
     Прочие  различия  казались  мне  из  области  анекдотов:  китайцы   или
бразильцы  (к  немцам это  не относилось),  господа  или рабы,  красивые или
уродливые, взрослые или старики,  все эти различия были,  конечно, важны, но
не раскрывали человеческой сути.
     Женщины  были  очень нужными  людьми. Они готовили еду, одевали  детей,
учили их завязывать шнурки,  наводили чистоту, создавали младенцев  у себя в
животах, они носили интересную одежду.
     Смешные существа были совершенно непригодны.  Утром  взрослые  существа
уходили "на работу",  которая была  школой для  взрослых, то есть заведением
бесполезным. Вечером они встречались с  друзьями - малопочтенное занятие,  о
котором я уже рассказывала.
     На самом деле взрослые  смешные существа  были очень похожи  на смешных
существ-детей  с  той  существенной  разницей,  что  они  утратили  прелесть
детства. Но их функции не менялись, и внешний облик тоже.
     Зато между  женщинами и маленькими  девочками  была  огромная  разница.
Прежде всего, с  первого взгляда было видно,  что они  были разного пола.  И
потом,   их   предназначение  существенно  менялось  с   возрастом.  Девочки
переходили  от  бесполезности детства  к первостепенной  роли  женщин, в  то
время, как смешные существа оставались бесполезными всю жизнь.
     Единственные  смешные, которые на  что-то  годились,  были  те, которые
подражали женщинам: повара, продавцы, учителя, врачи и рабочие.
     Потому   что  эти  профессии  были  прежде  всего  женскими,   особенно
последняя: на многочисленных пропагандистских плакатах, которыми кишел Город
Вентиляторов, рабочие всегда были женщинами, толстощекими и жизнерадостными.
Они так весело ремонтировали пилоны, что у них румянец играл на лицах.
     Деревня не  отставала от города.  На плакатах  были только радостные  и
энергичные крестьянки, в экстазе вязавшие снопы.
     Взрослые смешные в  основном  занимались  притворством.  Так, китайские
солдаты, окружавшие гетто, притворялись опасными, но никого не убивали.
     Я хорошо  относилась  к  смешным  существам, тем  более, что их  судьба
казалась мне трагичной: они  ведь были смешными с рождения. Они рождались  с
этой  нелепой  штукой  между ног, которой  они так  патетически гордились, и
отчего были еще смешнее.
     Смешные-дети часто показывали мне этот предмет, и я всегда хохотала  до
слез. Это их удивляло.
     Однажды я не сдержалась, и сказала одному из них с искренней симпатией:
     Бедняга!
     Почему? - недоуменно спросил он
     Это должно быть неприятно.
     Нет, - заверил он.
     Не нет, а да, это сразу видно, если вас по нему стукнуть.
     Да, но так удобнее.
     Что?
     Мы писаем стоя.
     Ну и что?
     Так лучше.
     Ты думаешь?
     Чтобы писать в немецкие йогурты, нужно быть мальчиком.
     Я  задумалась.  На  это  можно  что-нибудь  возразить,  но  что?  Потом
что-нибудь придумаю.
     Элитой человечества были  маленькие девочки. Человечество  существовало
ради них.
     Женщины и смешные существа были калеками. Их тела были  так нелепы, что
вызывали смех.
     Только маленькие девочки были совершенны. Ничего не торчало из  их тел,
ни причудливые отростки,  ни  смехотворные протуберанцы.  Они  были  чудесно
сложены, их силуэт был гладким и обтекаемым.
     Они не приносили материальной пользы, но они были нужнее, чем кто бы то
ни было, ибо  они  были  воплощенной  красотой - истинной красотой,  которой
можно  только  наслаждаться,  которая ни в чем не стесняет,  где тело  - это
истинное  счастье  с головы  до ног.  Надо быть  маленькой  девочкой,  чтобы
понять, каким чудесным может быть тело.
     Чем должно быть тело? Только источником удовольствия и радости.
     Как только  тело  начинает  тяготить  и  становится  препятствием,  все
пропало.
     У прилагательного "гладкий" почти нет синонимов. И не удивительно: ведь
словарь счастья и удовольствия во всех языках беден.
     Слово  "обтекаемость" прекрасно показывает, чем может  быть  счастливое
тело.
     Платон  считал тело  помехой, тюрьмой, и я сто раз соглашусь  с ним, но
только не  в  случае  с  маленькими девочками.  Если  бы  Платон мог  побыть
девочкой,  он узнал  бы, что тело это,  напротив, - источник  свободы, самый
головокружительный трамплин в наслаждение, это классика  души,  это  чехарда
идей,  ловкость и быстрота, единственная  отдушина  для  бедного  мозга.  Но
Платон ни разу не вспомнил о маленьких девочках, их слишком мало в Идеальном
Мире.
     Конечно, не  все  маленькие  девочки  красивы.  Но  даже на  некрасивых
девочек приятно смотреть.
     А  когда девочка  хорошенькая или красивая, величайший итальянский поэт
посвящает  ей стихи, знаменитый  английский логик теряет голову  из-за  нее,
русский писатель  бежит из страны, чтобы назвать ее  именем опасный  роман и
т.д. Потому что маленькие девочки сводят с ума.
     До четырнадцати лет я любила женщин,  любила я и  смешных существ, но я
считала,  что быть влюбленным в  кого-то  другого, кроме  маленькой девочки,
было лишено всякого смысла.


     Поэтому,  когда  я  увидела,  что   Елена   уделяет  внимание  смешному
мальчишке, я была возмущена.
     Пусть она не любит меня.
     Но,  чтобы она  предпочла мне  смешное  создание, это уже не лезло ни в
какие ворота.
     Значит, она все-таки была слепа?
     Но  ведь  у нее  был  брат: не могла  же она не  знать о  том, что  все
мальчики обижены природой. Она не могла влюбиться в калеку.
     Любовь к калеке могла вызвать только жалость. А Елена не знала жалости.
     Я не понимала.
     Действительно ли она  его любила? Узнать  это невозможно.  Но ради него
она перестала шагать с отсутствующим видом, она соблаговолила остановиться и
послушать  его.  Я никогда не  видела,  чтобы  она  кого-то  баловала  таким
вниманием.
     И так повторилось на многих переменах. Видеть это было нестерпимо.
     Кто такой, черт возьми, этот смешной? Я была не знакома с ним.
     Я навела справки. Это  был  шестилетний француз  из Вай Чжао Та Лю. Ну,
слава богу, не хватало еще, чтобы он жил в одном гетто с нами. Но он общался
с Еленой в школе по шесть часов в день. Это было ужасно.
     Его звали Фабрис. Я никогда не слышала такого имени и сразу решила, что
это самое противное имя на  свете.  А самым  смешным  было  то, что он еще и
носил длинные волосы.
     Увы, кажется, я была единственной, кто так считал. Фабрис был заводилой
в младших классах.
     Моя любимая выбрала власть, мне было стыдно за нее.
     Но как ни странно, от этого я только еще больше полюбила ее.


     Я  не  понимала, почему у моего отца был такой измученный вид. В Японии
он хорошо себя чувствовал. В Пекине это был другой человек.
     К  примеру,  со  дня  приезда  он  пытался  выяснить состав  китайского
правительства.
     Я не знала, всерьез ли его это занимало.
     Похоже, для него это было серьезно.  Ему не везло. Всякий раз, когда он
задавал этот вопрос, китайские власти отвечали, что это секрет.
     Он старался возражать как можно вежливее:
     - Но ни одна страна мира не скрывает состав своего правительства!
     Кажется, этот аргумент не трогал китайцев.
     Так немногие дипломаты,  живущие в  Пекине, отваживались  обращаться  к
фиктивным   и  безымянным   министрам:  это   интересное  занятие  требовало
способности к абстрактному мышлению и смелости воображения.
     Всем известна молитва Стендаля:
     - Господи, если ты существуешь, сжалься над моей душой, если она у меня
есть.
     Общение с китайским правительством сводилось примерно к тому же.
     Но действующая система была гораздо сложнее теологии в  том, что она не
переставала  сбивать  с толку своей непоследовательностью.  Так, официальные
обращения  могли  содержать  такую фразу: "На  открытии  нового текстильного
завода  народной  коммуны  такой-то  присутствовал  министр  промышленности,
товарищ Чанг..."
     Тут  же все  пекинские  дипломаты  бросались  к своим правительственным
уравнениям с двадцатью неизвестными и записывали:  "11  сентября  1974  года
министр промышленности - Чанг..."
     Месяц за месяцем политическая мозаика потихоньку заполнялась, но всегда
с огромной долей неуверенности,  потому что состав  правительства Китая  был
весьма  нестабилен.  Одним  словом,  однажды,  без  всякого  предупреждения,
появлялось следующее  официальное  заявление:  "Согласно заявлению  министра
промышленности товарища Минга..."
     И все начиналось сначала.
     Мистики довольствовались словами, которые будили их мечтательность:
     В Пекине мы поняли суть древнего высказывания deus absconditus.
     Прочие шли играть в бридж.


     Меня не волновали подобные вещи.
     Было кое-что поважнее.
     Был этот  Фабрис,  чей  престиж  рос  на  глазах, и  на  которого Елена
обращала все больше и больше внимания.
     Я не задавалась  вопросом, что было  у этого мальчика, чего не  было  у
меня. Я знала, что у него было больше.
     И именно это озадачивало  меня. Неужели Елена не знала  об этом смешном
предмете? Неужели он мог ей нравится? Очень похоже, что так и было.
     В четырнадцать лет, к моему великому удивлению, мое мнение на этот счет
изменилось.
     Но в семь лет такая склонность казалась мне непонятной.
     Я со страхом сделала вывод, что моя возлюбленная сошла с ума.
     Я  решила - будь  что  будет.  Отведя маленькую итальянку в  сторону, я
шепнула ей на ухо, каким недостатком был наделен Фабрис.
     Она посмотрела на меня, сдерживаясь от смеха, и было ясно, что смеялась
она надо мной, а не над этим предметом.
     Я поняла, что Елена для меня потеряна.
     Ночь я провела в слезах, не потому что у меня не было этого приборчика,
а потому что у моей любимой оказался дурной вкус.


     В  школе  один отважный учитель задумал  занять нас чем-то иным, нежели
строительство бумажных самолетиков.
     Он собрал вместе три младших класса, и я  оказалась рядом с Еленой и ее
свитой.
     - Дети, у меня идея - м