Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
м быть. И стал. Честь и слава ему за это!
- Нет, не за это. За то, что не отрекается.
- Постой, постой, не об этом ведь речь. Вопрос в том, можно ли быть
одновременно...
- Можно!
- Нельзя!
- А я говорю - можно! И докажу тебе...
- Тише, - вступает третий, - давайте разберемся. Без темперамента,
спокойненько.
Делается попытка разобраться без темперамента, спокойненько. Но длится
это недолго. Проводя параллели и обращаясь к прошлому, спотыкаются на
Бухарине.
- А вы знаете, что до ареста он был в Париже? И знал же, что его
арестуют, и все же вернулся. Что это значит?
Это завелся Ашот, главный полемист. Сашка пренебрежительно машет рукой.
- Политика, политика... Я ею не интересуюсь. Провались она в
тартарары...
- Такой уж век, милостивый государь. Хочешь не хочешь, замараешься.
Твой любимый Пикассо "Гернику" написал. И "Голубя мира". Члены партии,
мать его за ногу. И Матисс тоже...
- А я вот нет! И ты тоже. И ты... Почему?
- Мы живем в другом государстве, мы все знаем.
- А они читают все газеты, могли б и побольше нашего знать...
- Ладно. Умолкните. Послушайте лучше, что сказал по поводу всего этого
знавший в этом толк, небезызвестный Оскар Уайльд.
- Чего этого?
- Искусства.
- Я знаю, что сказал по поводу искусства Ленин. Самое массовое из
искусств...
- Это кино. Поэтому я в нем и работаю. - Исчезнув на минутку на кухню,
Роман возвращается с четвертинкой. - Выпьем-ка за Оскара Уайльда.
- А я предлагаю за Дориана Грея, - Сашка плеснул в стаканы. - Жутко
роскошный парень. Завидую.
- А ты элементарный, советский, зажатый в тиски развратник. Поэтому и
завидуешь. Тихий, потенциальный развратник.
- Мудило... И в отличие от меня не потенциальное.
- Сволочь ты после этого. Я ему свою опохмельную чекушку не пожалел...
- Все! - вскакивает Ашот. - Слово предоставляется мне. Поговорим об
элементарном экзистенцо-эгоцентризме.
И начинается новый заход.
Бестолковость разговора, перескакивание с темы на тему, желание
сострить, винные пары - все это ничуть не мешает им вполне серьезно
относиться и к поведению обоих подсудимых - в основном, гордость - за них,
и к тому, что самые великие художники мира так легко купились красивыми
словами... Для них это не пустые понятия - Честь, Долг, Совесть,
Достоинство...
Как-то они весь вечер провели, усталые после спектаклей и концертов,
разбираясь в том, как в нынешнем русском языке обычные понятия приобрели
прямо противоположное значение. Честь и совесть, оказывается, не что иное,
как олицетворение партии. Труд - только благородный, хотя все знают, что
это сплошное отлынивание и воровство. Слово "клевета" воспринимается
только иронически - "Слушал вчера по "Голосу". Клевещут, что мы опять хлеб
в Канаде покупаем. А про водку в народе иначе, как "Колос Америки", не
говорят". А энтузиазм? Мальчик спросил у отца, что это такое. Тот
объяснил. "Почему же тогда говорят - все с энтузиазмом проголосовали? Я
думал, что это значит "так надо, велели". И все такие скучные..." А
общественность? Что под этим подразумевается? Монгольская общественность
протестует, советская возмущена... Где она, как она выглядит? Этого
понятия просто нет, исчезло, растворилось.
Но осточертевшая политика - всюду, паскуда, сует свой вонючий нос,
вызывая, может быть, самые ожесточенные споры - все же для них была не
главным. Главное - разобраться, что и как ты делаешь. В искусстве твоем
родном, которому, что ни говори, собираешься посвятить всю жизнь. В
двадцать пять лет влюбленность не только в кого-то, но и во что-то
необходима.
Все трое считали друг друга талантливыми. Даже очень. И со свойственной
молодости безапелляционностью и бесцеремонностью брались решать не всегда
даже разрешимые проблемы.
С особой рьяностью предавался этому занятию Ашот. Роман часто отрывался
от компании, уезжая на несколько дней, а то, бывало, и на месяц со своей
киногруппой в экспедицию. Ашот с Сашкой оставались вдвоем, и тут-то
начиналось то, что Сашка называл "педагогикой". Вечно должен кого-то
учить. Песталоцци советский. Дело в том, что Ашот считал Сашку не просто
талантливым, с прекрасными данными танцором, но и актером. Хорошим
драматическим актером.
- Пойми, мудило, ты можешь делать куда больше, чем делаешь, - он
вынимал свою трубку, закуривал и начинал поучения: - Батманы и все эти
па-де-де и падекатры прекрасно у тебя получаются, может быть, даже лучше,
чем у других, но ты молод и глуп. Главное, глуп. Не понимаешь, что балет -
это не только ваша фуйня-муйня и балерин за сиськи хватать. Балет - это
театр. В первую очередь театр.
- Аркадий, не говори красиво. - Эта тургеневская фраза пускалась в ход,
когда Ашот излишне увлекался.
- Не перебивай... Балет - это театр. Иными словами, образ,
перевоплощение, влезание вовнутрь. Ну хорошо, оторвал принца в "Спящей
красавице", девчонки будут по тебе вздыхать, ах-ах, душенька, а кто-то
умирать от зависти, но, прости, что там играть, в твоем принце? Нет, тебе
нужна роль. Настоящая роль. И надо ее искать. И найти. И ахнуть на весь
мир. Как Нижинский Петрушкой.
- Ашотик, миленький, для Петрушки нужен Дягилев. А где его взять?
- Я твой Дягилев. И все! И слушаться меня надо.
Из всех своих талантов - а Ашот и впрямь был талантлив: у него и голос,
что-то вроде баритона, очень приятного, и слух, и он пластичен, прекрасно
копирует людей, неплохо рисует, пописывает, - но из всех этих талантов сам
он выделяет режиссерский. Сценарии всех своих концертных программ пишет
сам, сам же себя и режиссирует. Мечта его - создать собственную студию,
собрать молодых ребят, горящих, ищущих, и показать класс. Лавры Ефремова и
"Современника" не давали ему покоя. Все на голом энтузиазме, в жэковских
клубах, по ночам.
- Что-нибудь вроде "Вестсайдской истории", понимаешь? Ты видал у
Юденича? Блеск! Ничуть не хуже фильма.
Сашка видал только фильм - на закрытом просмотре - и, конечно же,
обалдел.
- Охмуряем того же Володина, Рощина, Шпаликова или кого-нибудь из
молодых, музыку закажем Шнитке, и напишут они нам балет, современный
балет. А что? Начинал же Моисеев с "Футболиста". Ну, а мы - с
"Аквалангиста". Подводное царство, Садко, русалки, аквалангисты в масках,
с этими ружьями, атомные подлодки... Мир ахнет!
Так, не замечая времени (однажды это началось в десять вечера и
закончилось, когда уже работало метро), могли они всю ночь вышагивать по
бесконечным набережным, по гранитным их плитам, бродить вокруг Медного
всадника, туда и сюда по Марсову полю. В любую погоду, в дождь, в снег,
гололедицу. Скользили, падали, хохотали. И строили планы, строили,
строили...
Может быть, это лучшие дни в жизни, ночные эти шатания. Все впереди. И
планы, планы. Один другого заманчивее.
- Ну что, пошли попланируем?
- Пошли.
Господи, через много лет дни и ночи эти будут вспоминаться с легким,
возможно, налетом юмора, но с нежностью и умилением, куда более
безоблачными, чем воспоминания о первой ночи любви. Никаких стычек, ссор,
обид, а если и были, то тут же забылись, немыслимо легко, никакой
угрюмости. И не надоедает, и ноги не устают от Литейного до Дворцового,
через мост, к Бирже - ну, дойдем до сфинксов и назад - и оказывались
почему-то у памятника "Стерегущему". И забывались осточертевшие Брежневы и
Косыгины, борьба за мир, прогрессивные круги и прочая мура.
С Володиным и Рощиным ничего, конечно, не получилось, и Ашот решил сам
взяться за дело. Как-то занесло их в повторный кинотеатр на "Шинель" с
Роланом Быковым. Когда-то ее видели, но позабыли, а сейчас она вдруг
вдохновила.
- Все! Ты Акакий Акакиевич! - выпалил Ашот. - Ты и только ты! Я пишу
"Шинель"!
- Побойся Бога, - смеялся Сашка. - Акакий Акакиевич третий этаж с
трудом одолевает...
- Если надо, я и старосветских помещиков заставлю скакать. Была бы
музыка...
И Ашот окунулся в Гоголя.
Сашке на какое-то время сперло в зобу дыхание, но витал он в облаках
более низкого слоя. "Я не стратег, я тактик", - говорил он и, с трудом
после ночной прогулки продрав утром глаза, бежал на репетицию.
И тем не менее он втягивался все же в эту придуманную Ашотом
увлекательную игру. А в игре этой рождалось - для Ашота, во всяком случае,
это было яснее ясного - новое слово, то самое, ничуть не уступающее
русскому балету начала века в Париже. Никак не меньше. И, если б желание
могло сдвинуть горы, Арарат возвышался бы над Адмиралтейской иглой.
3
В самый разгар работы над "Шинелью" свалилась на Сашку заграничная
поездка.
- Ладно, катись покорять мир, - заявил Ашот, - а я к вашему приезду все
закончу.
И Сашка улетел.
Гастроли, судя по доходившим сведениям - даже "Голос Америки" об этом
сообщал, - проходили хорошо. Их продлили еще на две недели, поговаривают о
Штатах.
Вернувшийся раньше остальных - то ли жена заболела, то ли мать умерла -
завлит Пупков сообщил, что Куницын прошел отлично - вызовы, цветы,
девочки. И не пьет.
Потом наступила пауза. Никто из Канады не звонил. "Голос" переключился
на более злободневное.
- Глубинку обслуживают, - заявлял Роман. - В Клондайк поехали, к
золотоискателям, "искусство - в массы".
И вдруг...
В час ночи, когда уже все легли спать, явился к Ашоту Роман.
Встрепанный какой-то. Рануш Акоповна, мать Ашота, даже испугалась.
- Ты чего? - поразился Ашот. - Другого времени не мог найти?
- У тебя приемник есть?
- Не работает, батареи сели. А что?
- А то, что Сашка наш драпанул.
- То есть как драпанул?
- А вот так, драпанул, и все. Убежище попросил.
Ашот обомлел.
- Врешь! Не может быть.
- Мне лабух их, Гошка-флейтист, сказал. Он слышал.
- По "Голосу"?
- А хрен его знает, то ли "Голос", то ли Би-Би-Си.
- Врет твой лабух, напутал что-то...
- Может, и врет, за что купил, за то и продаю.
Долго молчали. Ашот стал искать трубку, первый признак волнения. Мать
из соседней комнаты спросила:
- Что, какие-нибудь неприятности?
- Да нет, так, чепуха, выпил лишнего... - и, положив палец на губы: -
Матери пока ни звука.
Что и говорить, оба были ошарашены. Роман домой не пошел, остался
ночевать. Устроились вдвоем на продавленном диване, никак не могли
заснуть.
- Не верю, ну вот не верю, - громким шепотом говорил Ашот. - Ну,
честолюбив, ну, тщеславен, упился своим успехом, глаза и зубы разгорелись,
кто-нибудь там написал, что он второй Нуреев, но он же не Нуреев, ему не
только слава нужна...
- Нужна, всем им нужна.
- Без нас не нужна. Поверь мне. Я знаю Сашку как облупленного.
- Но ты к славе относишься по-другому. Не презираешь, отнюдь нет, но и
цену ей знаешь. Она ослепляет, но ты у нас соколиный глаз.
- Пойми, Ромка, он же ленинградец, питерец, он не может без
Адмиралтейской иглы и дома на Мойке, без Черной речки, без нас с тобой,
без мамы. Не может!
- А вот и смог. Ты же _сможешь_, когда попрешься в загс со своей
Антуанеттой.
- С Анриеттой. Но это совсем другое. Я б и здесь с ней остался, поверь
мне, но она ни в какую. Пробовал уже. Ни в какую...
- В чем же разница? В предмете любви? Ты - в свою парижанку, а он в
успех... Успех, успех, Ашотик, с ним не так легко бороться.
Для этого другие мускулы нужны. Не икроножные.
- О Господи!.. - Ашот стал усердно выбивать трубку, опять закурил. -
Как же жить будем?
Так и не заснули они в эту ночь. Ни свет ни заря помчались в Кировский,
пронюхать. Театр был на гастролях - часть в Канаде, часть в Киеве, - и
слонявшиеся по коридору одиночки, к которым подкатились, не пробалтываясь,
озабочены были собственными материальными трудностями. Гошку-флейтиста
обнаружить не удалось, другие лабухи, в основном, стреляли на пиво.
На третий или четвертый день Ромка дознался у секретарши Эльвиры,
которая была к нему неравнодушна, что слух подтвердился, продление
гастролей в Канаде отменено и весь состав в начале будущего месяца
вернется домой.
- Ну и отколол наш Сашка, - не очень осуждая, вздыхала рыжая Эльвира,
поглядывая на Ромку. - Кто б мог подумать? Вы бы решились на такое? И у
него ведь мама осталась...
Как-то все вдруг оборвалось, померкло. Ходили сумрачные, пытались
узнать у владельцев "Спидол", кто что слышал. Но глушка остервенела, никто
ничего не мог поймать. Кто-то приехавший из Комарова говорил, что чего-то
там уловил, но толком понять ничего нельзя было. То ли через забор
какой-то перепрыгнул, то ли из ресторана смылся, оставив чемоданы в
номере. Мура какая-то.
Никак не могли примириться - ни Роман, ни Ашот, - что все от них было
скрыто. Не мог же он просто так, глотнув тамошнего гнилого воздуха, взять
да и решиться. Очевидно, готовился, заранее все продумал. И даже спьяну -
ни полсловом.
- А последний вечер, все эти "любовью брата, любовью брата", что это?
Хреновина какая-то, - Ашот кипятился, без конца прикуривал трубку, никак
не мог понять, как открытый, душа нараспашку, никогда никакой задней
мысли, весь наружу Сашка мог тайно к чему-то подготовиться. - Ну вот не
может, не умеет, не получилось бы. Где-то, краешком каким-то, но
проболтался бы... Ни хрена не пойму. А мама? Да она не переживет! А ведь
любит же, гад, ее. Мне бы таким внимательным быть, заботливым... И эти
слезинки в глазу, когда прощался. Ведь на всю жизнь! И с работы же
прогонят Веру Павловну, как пить дать...
Роман эмоции свои скрывал.
- Будем реалистами. Мама там или не мама, но Сашка, ты же знаешь -
"желаю славы я"! Желает. И будет она у него. Увидишь. Затмит Рудольфа,
тому уже под сорок. К Сашке подкатились, не сомневаюсь, он там прошел, это
же факт, наговорил сорок бочек... Буду посылки, шмотки посылать, маму
вызволю в конце концов, пройдет время, Брежнев закруглится, а новый... В
общем, купили нашего Сашку. Жаль, конечно, но купили Сашку. - И с грустью:
- И останусь я совсем один. Ты со своей парижанкой тоже ведь укатишь.
Ашот мычал нечто невнятное. Анриетт вот-вот должна была приехать.
В начале июля возвратились "канадцы". Растерянные, подавленные. На
таможне продержали часа три, не меньше, оставили только по одной паре
джинсов (везли по пять), рылись во всех сумочках, отобрали даже футбольные
и хоккейные журналы.
Сашка, как выяснилось - говорили об этом зло, с трудно скрываемой
завистью, - действительно драпанул из ресторана. За час до отлета, до
автобуса. Просто встал, не допив кофе, я сейчас, мол, все решили, что то
ли в уборную, то ли к телефону, только его и видели. Все чемоданы с
барахлом остались. Он жил с Тимофеевым, второй скрипкой, все они по двое
жили, кроме начальства. Его с трудом удалось расколоть, Тимофеева, но на
третий день уговорили, потащили в "Восточный". Понять его было трудно -
возможно, велели не трепаться, а может, Сашка его ловко вокруг пальца
обвел, но, по его рассказам, Сашка не очень-то отлучался, с бабами не
водился, по этой части было очень строго, сказали, тут же домой отправят,
работы было навалом, уставали, как черти.
- Ну, а он? Замечал ты что-нибудь? Волновался, нервничал?
- Да вроде нет. Последние день-два, может быть. Все, в общем-то,
волновались, бегали по магазинам, подсчитывали деньги. Бабы к нему липли,
что и говорить, но, кажется, никого не трахнул.
- Но, наверное ж, он с кем-то переговоры вел. Не мог же без этого. С
кем-то встречался?
- А хрен его знает. По телефону с кем-то говорил то ли по-английски, то
ли по-французски, я в этом деле ни бум-бум.
Так толком ничего и не удалось добиться у тупого этого скрипача,
насмерть ушибленного всем происшедшим на границе, у него чуть не отобрали
купленный смычок, все деньги на него ухлопал, не жрал почти. Помог Зуев,
дерьмо дерьмом, но смычок не джинсы - заступился.
Ашот и Роман по очереди толклись в театре. Потом Роман уехал на съемки,
остался один Ашот. Совсем затосковал. В театре, где его знали почти все -
все же первый друг Куницына, - посматривали полуиронически, полузлорадно.
"Что, распался коллективчик? - съязвил как-то, подхихикивая, Большухин,
намеченный как замена Сашке. - Мушкетеры отечественной выпечки. Советское
- значит, отличное!" Ашот послал его подальше, но брошенное словцо
"выпечка" пошло по театру. А в общем, все завидовали. Прима Готовцева,
никого не боящаяся, муж кегебист, прямо так и сказала: "Единственный среди
нас не дурак. А мы быдло, серое, засранное быдло..."
Начальство - директора, зама, секретаря парторганизации - несколько раз
таскали в Большой дом, поодиночке и вместе, потом все трое поехали в
Москву. Вернувшись, созвали собрание. О нем рассказывал потом
Гошка-флейтист. Вел собрание какой-то московский, из ЦК. Позор, мол,
пятно. Где воспитательная работа? Все слушают заграничное радио, газет не
читают. Коллектив разболтался. Гастроли, правда, прошли на уровне, газеты
хвалили, но между репетициями и спектаклями чем занимались? Бегали по
магазинам? И не стыдно? Орденоносный театр, лучшие традиции, ну и дальше в
том же роде. А в общем, бдительность и еще раз бдительность, не поддадимся
на провокации. Потом Зуев мямлил: не доглядели, упустили, товарищи не
ходят на политзанятия. Директор, как обосранный, сидел - говорят, ему и
Зуеву по строгачу влепили, - что-то потом тоже о дисциплине говорил, о
классиках марксизма, опять же о провокации, обещал от имени коллектива
партии и правительству и лично Ленечке еще больше, еще выше... Тут перебил
его московский хмырь: "Какое там ЕЩЕ больше. Штаны подтянуть надо, совсем
свалились!" Николай Николаевич совсем растерялся: "Есть, - говорит, -
подтянуть". Зал как грохнет. Умора.
- Ладно. Умора не умора, о Сашке что говорили?
- Как что? Продал Родину. Страна на него столько потратила, а он такой
номер выкинул.
- А кто выступал?
- Кто, кто? Кому велели, те и выступали. Большухин, конечно,
Стрельцова. Нуреева вспоминала. Кто еще? Не помню уже. Завкостюмерной,
забыл его фамилию. Не вернул, заявил, какой-то камзол. Тут опять все
грохнули. В заключение опять цековский взял слово. ЦК, мол, разрабатывает
сейчас специальное решение о заграничных гастролях. Пресечь расхлябанность
и разгильдяйство. Ну и пошел, пошел из передовицы "Правды"... Суровый
дядька. Из сектора культуры, что ли, а может, и повыше. А в общем, как
все...
- Ну, а Лилька Кашинцова выступала, последняя Сашкина дева?
- Выступала, а как же. Приказали, конечно. Слезу пустила, Верь, мол,
человеку. Но помоями не поливала, как другие. В основном ревела.
Из ресторана ушли мрачнее тучи. Даже вино не помогло.
- Нет, - сказал Ромка, прощаясь. - Правильно Сашка поступил. В этом
мире жить нельзя. Растлили! Всех растлили.
Как говорили потом, именно после этого собрания Готовцева и сказала про
быдло, сопроводив метким эпитетом.
4
Прошло какое-то время. Вполне достаточное, чтоб Ашотова Анриетт
приехала, уехала и опять приехала. Она была миловидная, с большими черными
печальными глазами, очень молчаливая и, как многим казалось, всем немного
испуганная. Но это был не страх, это было постоянное ожидание каких-то
неожиданностей.
- Естественная неадаптированность, - определил Ромка. - Просто для
твоей Антуанетты, - он упорно называл ее так, со времен
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -