Аксель Мунте.
        Легенда о Сан-Микеле


     ---------------------------------------------------------------
     Axel Munthe. The story of San Michele
     Изд: "Художественная литература", Москва 1969
     Перевод с английского Т.Аксаковой. Под редакцией И.Гуровой

     OCR & Spellcheck: "ШВЕДСКАЯ ПАЛЬМА" http://www.sweden4rus.nu Ў http://www.sweden4rus.nu
     При помощи: MishaL, Solik, Olala
     ---------------------------------------------------------------



        "СОДЕРЖАНИЕ"

     Предисловие автора
     Глава I. Юность
     Глава II. Латинский квартал
     Глава II. Авеню Вилье
     Глава IV. Модный врач
     Глава V. Пациенты
     Глава VI. Шато-РамоГлава VII. Лапландия
     Глава VIII. Неаполь
     Глава IX. Снова в Париже
     Глава X. Der Leichenbegleiter
     Глава XI. Мадам Рекэн
     Глава XII. Великан
     Глава XIII. Мамзель Агата
     Глава XIV. Виконт Морис
     Глава XV. Джон
     Глава XVI. Поездка в Швецию
     Глава XVII. Врачи
     Глава XVIII. Сальпетриер
     Глава XIX. Гипноз
     Глава XX. Бессонница
     Глава XXI. Чудо Сайт Антонио
     Глава XXII. Площадь Испании
     Глава XXIII. Еще врачи
     Глава XXIV. "Гранд-отель"
     Глава XXV. "Сестрицы бедняков"
     Глава XXVI. Мисс Холл
     Глава XXVII. Лето
     Глава XXVIII. Птичье убежище
     Глава XXIX. Младенец Христос
     Глава XXX. Праздник Сант Антонио
     Глава XXXI. Регата
     Глава XXXII. Начало конца
     В старой башне

     ---------------------------------------------------------------

        "ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА"

     Критики как будто  не знают, к  какому жанру следует отнести "Легенду о
Сан-Микеле",  да и не удивительно. Одни называли ее "автобиографией", другие
- "воспоминаниями врача". Насколько я  могу судить,  это ни то и  ни другое.
Ведь история моей жизни вряд ли заняла бы пятьсот страниц, даже если бы я не
опустил наиболее печальных и значительных ее глав.  Могу только сказать, что
я вовсе  не хотел писать книгу о самом себе - наоборот, я постоянно старался
избавиться  от  этой  смутной  фигуры.  Если  же  книга  все-таки  оказалась
автобиографией,  то  (судя по  ее успеху) приходится  признать,  что,  желая
написать книгу  о  самом себе,  следует думать  о ком-нибудь  другом.  Нужно
только тихо сидеть в кресле и слепым глазом всматриваться в прошедшую жизнь.
А  еще лучше  - лечь в траву и  ни о чем  не думать,  только слушать. Вскоре
далекий рев мира совсем заглохнет, лес и поле наполнятся птичьим пением, и к
тебе  придут  доверчивые  звери  поведать  о  своих  радостях и горестях  на
понятном тебе языке, а когда наступает полная тишина, можно расслышать шепот
неодушевленных предметов вокруг.
     Название же  "Воспоминания врача",  которое  дают  этой  книге критики,
кажется мне еще менее уместным. Такой чванный подзаголовок никак не  вяжется
с  ее  буйной простотой,  бесцеремонной откровенностью и  прежде всего с  ее
прозрачностью. Конечно,  врач, как и  всякий  другой  человек,  имеет  право
посмеяться над собой, когда у него тяжело на сердце, может он посмеиваться и
над своими коллегами, если он готов принять на себя все  последствия. Но  он
не  имеет права смеяться над  своими пациентами. Еще хуже, когда он льет над
ними слезы: плаксивый врач - плохой врач. Старый доктор вообще должен хорошо
поразмыслить, прежде  чем  садиться писать мемуары.  Будет  лучше,  если  он
никому не откроет  того, что он видел и что он узнал о Жизни и Смерти. Лучше
не писать мемуаров, оставив мертвым их покой, а живым их иллюзии.
     Кто-то назвал "Легенду о Сан-Микеле" повестью о Смерти. Может быть, это
и  так, ибо Смерть  постоянно присутствует в моих  мыслях. "Non nasce  in me
pensier che non vi sia  dentro scolpita in Morie" [1], - сказал Микеланджело
в письмах к Вазари.  Я так долго боролся с моей мрачной сотрудницей и всегда
терпел  поражение и видел, как она, одного за другим, поражала всех, кого  я
пытался спасти. И  некоторых из  них я видел  перед  собой,  когда писал эту
книгу, - вновь  видел,  как  они жили,  как  страдали,  как  умирали. Ничего
другого я не мог для них сделать. Это были простые люди - над пх могилами не
стоят мраморные памятники и многие из них были забыты еще задолго до смерти.
Теперь им хорошо.
     Старая  Мария Почтальонша,  которая  тридцать  лет носила  мне  письма,
пересчитывая  босыми  ногами  семьсот семьдесят  семь финикийских  ступеней,
разносит теперь почту  на небе, где добрый Пакьяле мирно курит свою трубку и
смотрит на бескрайнее море, как некогда глядел на него с галереи Сан-Микеле,
и где мой друг  Арканджело Фуско, подметальщик в квартале Монпарнас, сметает
звездную пыль с золотого пола. Под великолепными колоннадами из ляпис-лазури
прогуливается маленький мосье  Альфонс, старейший  обитатель приюта "сестриц
бедняков",  в  новом   сюртуке  питтсбургского  миллионера,  и  торжественно
приподымает свои  любимый цилиндр перед  каждым встречным святым, как он это
некогда делал перед моими знакомыми, когда катался по Корсо в моей коляске.
     Джон,  маленький голубоглазый  мальчик,  который  никогда  не  смеялся,
теперь весело играет с другими счастливыми детьми  в бывшей детской Бамбино.
Он наконец научился улыбаться. Комната полна цветов, птицы с песнями влетают
в открытые  окна и вылетают  из них. Иногда  в комнату заглядывает  Мадонна,
чтобы  убедиться, что  дети ни в чем  не  нуждаются. Мать Джона, которая так
нежно ухаживала за ним на авеню Вилье,  еще  здесь,  с  нами.  Я недавно  ее
видел.  Бедная  Флопетт,  проститутка,  выглядит на десять лет  моложе,  чем
тогда, в ночном кафе на бульваре; скромное белое платье очень идет ей  - она
служит второй горничной у Марии Магдалины.
     В  тихом уголке Елисейских  полей  находится собачье кладбище. Все  мои
друзья там. Их тела еще лежат под кипарисами у старой башни, там, где  я  их
похоронил,  но их верные сердца  были взяты на небо. Святой Рох, добродушный
покровитель собак, оберегает это кладбище, а верная мисс Холл часто приходит
туда.  Даже шалопай Билли, пьяница павиан, который поджег гроб каноника дона
Джачинто,  был  допущен,  хотя  и  на  испытательный срок,  в  последний ряд
обезьяньего кладбища  по  соседству, но  сначала святой Петр, который решил,
что  от Билли пахнет виски и принял было его за человека, подверг его самому
тщательному осмотру. А дон  Джачинто, самый богатый священник Капри, который
ни  разу не дал ни единого сольди бедному человеку, все еще  жарится в своем
гробу;  бывшему  же мяснику, который ослеплял  перепелов раскаленной  иглой,
Сатана  собственноручно  выколол глаза, так  как  не мог стерпеть  подобного
посягательства на свои права.
     Какой-то критик заметил,  что "Легенда  о Сан-Микеле"  может обеспечить
авторов романтических  рассказов  сюжетами на  всю жизнь. Если  это так, они
могут пользоваться этим материалом сколько их душе угодно.  Мне он больше ни
к чему. Всю жизнь я усердно писал рецепты  и после этих литературных  усилий
уже не стану на закате своих дней писать рассказы. Жаль, что я не подумал об
этом прежде - тогда бы я не был в том положении, в  котором нахожусь теперь.
Наверное,  гораздо  покойнее, сидя в кресле, писать романтические  рассказы,
чем трудиться всю жизнь, собирая для них материал, легче описывать болезни и
смерть,  чем  бороться с  ними, и приятнее придумывать страшные сюжеты,  чем
испытывать их на себе. Но почему бы этим профессиональным писателям самим не
заняться  сбором  материала? Они так редко это делают! Романисты,  постоянно
увлекающие   своих  читателей  в  трущобы,   сами  редко  туда  заглядывают.
Специалистов по  болезням  и смерти редко можно заманить в больницу, где они
только  что прикончили свою героиню.  Поэты и  философы, которые  в  звучных
стихах  и в прозе воспевают Смерть  Освободительницу, нередко  бледнеют  при
одном  упоминании их  возлюбленной подруги. Это  старая  история.  Леопарди,
величайший  поэт  современной Италии, который с мальчишеских  лет в чудесных
стихах призывал  смерть,  первым в жалком страхе бежал из холерного Неаполя.
Даже великий Монтень, чьих  спокойных размышлений о смерти достаточно, чтобы
сделать его  бессмертным, улепетнул, как  заяц, едва в Бордо появилась чума.
Угрюмый   Шопенгауэр,   величайший   философ   нового   времени,   сделавший
краеугольным камнем  своего  учения  отрицание жизни, обрывал разговор, если
его  собеседник  касался  темы смерти. По-моему,  наиболее  кровавые книги о
войне писались  мирными обывателями, жившими там, куда не  долетали  снаряды
самых дальнобойных  немецких  орудий.  Авторы,  которые  навязывают читателю
изображение   всяческих   оргий,   на   деле   предпочитают  блюсти   законы
нравственности. Мне известно лишь  одно исключение из этого правила -  Ги де
Мопассан, и я видел, как он от этого умер.
     Я  знаю, что  некоторые эпизоды этой  книги  развертываются  в  нечетко
определяемой  пограничной области,  между  реальным и нереальным, в  опасной
"ничьей земле"  между действительностью  и  фантазией, где терпели  крушение
многие мемуаристы  и где даже сам Гете в своей "Dichtung und  Wahrheit"  [2]
нередко  сбивался с пути. Я изо всех  сил пытался с помощью давно  известных
приемов  придать  хотя бы  некоторым  из  этих  эпизодов  вид  романтических
рассказов. В конце-то концов, это вопрос формы. Если мне это удалось, я буду
очень рад - мне ничего не нужно,  кроме того, чтобы мне не верили. Все и так
достаточно скверно и печально. Видит бог, мне и без того приходится отвечать
за очень многое. Впрочем,  я считаю  это комплиментом, ибо величайший  автор
романтических рассказов - сама Жизнь. Но всегда ли Жизнь правдива?
     Жизнь  остается  такой,  какой  была  всегда: равнодушной  к  событиям,
безразличной к людским  радостям и  печалям, безмолвной  и  загадочной,  как
сфинкс.  Но  сцена,  на  которой  разыгрывается  эта  бесконечная  трагедия,
постоянно меняется во избежание однообразия. Мир, в котором мы жили вчера, -
не   тот  мир,  в  котором  мы  живем  сегодня.  Он  неуклонно   движется  в
бесконечности навстречу своей судьбе, как и мы сами. Человек не может дважды
искупаться в одной и той же  реке, сказал Гераклит. Некоторые из нас ползают
на коленях, другие ездят верхом или  в автомобиле,  третьи обгоняют почтовых
голубей на аэропланах.  К  чему  спешить? Все  мы неизбежно достигнем  конца
пути!
     Нет, мир, в котором я жил, когда был молод, не похож на  мир, в котором
я  живу  теперь, - по  крайней  мере, так  кажется  мне.  Наверное, со  мной
согласятся  и те, кто прочтет  эту книгу  о странствиях  в  поисках  прошлых
приключений. Бандиты с восемью убийствами на совести уже не уступят вам свой
тюфяк в разрушенной землетрясением  Мессине. Под развалинами виллы  Нерона в
Калабрии  уже  не прячется подобравшийся для прыжка сфинкс.  Бешеные крысы в
трущобах холерного Неаполя, которые так меня напугали, уже давно вернулись в
римские  клоаки.   Сегодня  можно  добраться   до  Анакапри  на  автомобиле,
достигнуть вершины Юнгфрау  в поезде и подняться на Маттерхорн по веревочным
лестницам.
     В Лапландии за вашими санями уже  не погонится по замерзшему озеру стая
волков, чьи глаза  горят  во тьме, как  раскаленные  угли.  Старый  медведь,
преградивший мне путь  в глухом ущелье  Сульва, уже  давно перебрался в Поля
счастливой охоты.  Через бурный поток, который я переплывал  вместе  с  юной
лапландкой Ристин,  перекинут теперь железнодорожный мост.  Туннель прорезал
последний оплот ужасного  стало. Маленький народец, топот которого  я слышал
под  чумами  лапландцев, больше не приносит пищу медведям  в  берлогах - вот
почему теперь в Швеции так мало медведей. Пожалуйста, смейтесь над маленьким
народцем  сколько  хотите  - если не боитесь! Но я убежден,  что ни у одного
человека,  прочитавшего эту  книгу, не  хватит  духу утверждать, будто гном,
который сидел  на столе в Форстугане и осторожно  трогал цепочку моих часов,
вовсе не был настоящим гномом. Нет, это был настоящий гном! Кто еще это  мог
быть?! Ведь я совершенно ясно разглядел его двумя глазами, когда приподнялся
на постели, а сальный огарок замигал и  погас. К моему большому удивлению, я
услышал, что  существуют люди,  никогда не  видевшие гномов. Их можно только
пожалеть. Наверное,  у  них  зрение  не в  порядке.  Дядюшка Ларс Андерс  из
Форстугана,  великан в овчине  и деревянных башмаках, давно уже умер, как  и
милая матушка Керстин, его жена. Но маленький гном, который сидел по-турецки
на столе в каморке над коровником, еще жив. Ведь умираем только мы, люди.

     Глава I.
        "ЮНОСТЬ"

     Я спрыгнул с соррентийской парусной  лодки на песок. На небольшом пляже
между перевернутыми лодками играли  мальчишки, их  обнаженные бронзовые тела
мелькали в волнах прибоя, а у лодочных сараев сидели старые рыбаки в красных
фригийских  колпаках  и чинили сети. Возле пристани стояло шесть  оседланных
осликов, их уздечки были украшены букетиками цветов, а рядом  болтали и пели
шесть  девушек с серебряными булавками в черных  волосах и красными платками
на  плечах. Ослика, который должен  был отвезти  меня наверх в  Капри, звали
Розиной, а девушку - Джойей.  Ее черные глаза сверкали пламенной юностью, ее
губы были  красны,  как  нитка кораллов на ее шее,  а крепкие  белые зубы  в
смеющемся рту блестели, как жем­чуг. Она сказала, что ей пятнадцать лет, а я
сказал, что никогда еще не был таким молодым. Но Розина была стара, e antica
[3], объяснила  Джойя.  Поэтому  я  спрыгнул  с  седла  и  стал  неторопливо
подниматься по извилистой  тропинке  в  деревню.  Передо  мной  приплясывала
босоногая  Джойя,  в  венке,  как молодая  вакханка, позади  брела,  опустив
голову, вислоухая старая Розина и  о чем-то раздумывала, а ее изящные черные
башмачки постукивали по камням. Мне же  некогда было думать. Моя голова была
полна ошеломляющего восторга,  мое сердце  было полно радости жизни, мир был
прекрасен, и мне было восемнадцать лет.
     Дорога  вилась между цветущими кустами дрока и мирта. И то  тут, то там
маленькие цветы, которых я никогда не видел  в  стране Линнея,  поднимали из
душистой травы свои прелестные головки, чтобы поглядеть на нас.
     - Как называется этот цветок? - спрашивал я Джойю.
     Она брала цветок у меня из рук, нежно на него смотрела и говорила:
     - Fiore [4].
     - А этот?
     Она рассматривала его с такой же нежностью и го­ворила:
     - Fiore.
     - А этот?
     - Fiore. Bello! Bello! [5]
     Она сорвала  пучок  душистого мирта, но не  захотела его мне дать.  Она
сказала,  что это  цветы для святого Констанцо,  покровителя  Капри, который
весь  из литого  серебра  и сотворил  столько чудес,  Сан Констанцо,  bello,
bello!
     Нам  навстречу  длинной вереницей  шли  девушки, неся на головах плитки
туфа,  величественные, как  кариатиды Эрехтейона.  Одна  из  них  с  улыбкой
протянула мне  апельсин. Это была сестра  Джойи,  и  она  показалась мне еще
красивее. Да, их восемь сестер и братьев, и еще двое in Paradiso [6]. Отец в
отъезде - добывает кораллы у  Barbaria [7], поглядите-ка  на  красивую нитку
кораллов, кото­рую он недавно ей прислал, che bella collana! Bella, bella!
     - И ты сама красива, Джойя, bella, bella!
     - Да, - сказала она.
     Я споткнулся о разбитую мраморную колонну.
     - Roba di Timberio [8],  - пояснила Джойя, - Timberio cattivo, Timberio
mal'occbio, Timberio camorrista [9], - и плюнула на мрамор.
     - Да, - ответил я, так как Тацит и Светоний были свежи в моей памяти, -
Tiberio cattivo!
     Мы выбрались  на большую  дорогу  и  вскоре  оказались на  площади, где
два-три матроса стояли у парапета над  морем, два-три сонных каприйца сидели
перед остерией дона Антонио, а пять священников, бешено жестикулируя, что-то
оживленно обсуждали на ступенях церкви.
     - Moneta!  Moneta! Molta  moneta,  niente  moneta [10],-  слышались  их
голоса.
     Джойя побежала поцеловать руку  дона Джачинто, который был ее  духовным
отцом и un vero santo [11], хотя по его виду догадаться об этом было трудно.
Она ходит к исповеди два раза в месяц. А часто ли хожу я?
     - Совсем не хожу.
     Cattivo! Cattivo!
     А она расскажет дону Джачинто, что я поцеловал ее в  щеку под лимонными
деревьями?
     - Конечно нет!
     Мы миновали деревню и остановились у Пунта Трагара.
     - Я обязательно взберусь на вершину вон той скалы, - сказал я, указывая
на  самый  отвесный  из  трех  утесов,  которые сверкали  у  наших ног,  как
аметисты. Но  Джойя заявила, что  я не сумею этого сделать. Один рыбак полез
было туда за яйцами чаек, но был сброшен в море злым духом, который в образе
голубой  ящерицы - голубой, как Голубой  Грот, -  стережет там золотой клад,
спрятанный там самим Тимберио.
     С запада над уютной деревушкой  вздымался мрачный  силуэт  горы Соларо,
суровой и неприступной.
     - Я хочу сейчас же подняться на эту гору, - сказал я.
     Но Джойе эта мысль совсем не понравилась. На вершину  ведет лестница  в
семьсот семьдесят  семь ступеней, высеченная в  скале  самим Тимберио,  а на
полпути  в темной  пещере  живет  свирепый  оборотень,  который  сожрал  уже
нескольких  добрых христиан. По лестнице можно  подняться в Анакапри, но там
живут  одни  только gente  di montagna [12]  -  очень плохие люди.  Ни  один
forestiere [13] туда не всходил, и она сама там никогда не бывала.
     Лучше бы мне подняться к вилле Тимберио,  к Арко  Натурале или к Гротта
Матромания.
     Нет! У меня на это нет времени. Я должен сейчас же подняться  именно на
эту гору.
     И  мы  возвращаемся  на  площадь,  когда позеленевшие  колокола  старой
кампанилы прозвонили полдень,  возвещая, что макароны готовы.  Может быть, я
все-таки сперва пообедаю под большой пальмой отеля Пагано? Три блюда, вино -
и все за одну лиру.
     Нет, у меня нет времени, я должен немедленно взоб­раться на эту гору.
     - Addio, Gioia bella! Addio, Rosina!
     - Addio, addio, e presto ritorno! [14]
     Увы! это не сбывшееся presto ritorno было  последним,  что я услышал из
алых уст Джойи, когда я, следуя призыву своей судьбы, поспешно  взбирался по
финикийским ступеням в Анакапри.
     На  полпути  я  догнал  старуху,  несшую на голове  большую  корзину  с
апельсинами.
     - Buon giorno, signorino [15].
     Она  поставила корзину на камень  и протянула  мне апельсин.  На плодах
лежала  пачка  писем и  газет,  завернутая в красный платок. Это была старая
Мария   Почтальонша,  дважды  в  неделю   доставлявшая  почту   в  Анакапри.
Впоследствии мы с ней очень подружились,  и она умерла на моих глазах, когда
ей было уже девяносто пять лет.  Мария  порылась  в  письмах,  выбрала самый
большой конверт и спросила меня,  не адресовано ли  оно  Наннине ла Капрара,
которая  ждет  не  дождется  письма от  своего  мужа  из  Америки.  Нет, оно
адресовано не ей. Может быть, вот это? Нет, это для синьоры Дездемоны Вакка.
     - Синьоры  Дездемоны  Вакка?  - повторила  старуха недоверчиво.  - Это,
наверное, la moglie dello Scarteluzzo[16], - сказала она задумчиво.
     Следующее письмо было адресовано синьору Улиссу Дезидерио.
     -  Конечно, это Capolimone [17],  -  сказала старая Мария. -  В прошлом
месяце он получил точно такое же письмо.
     Следующее;  письмо должна была получить благороднейшая синьорина Розина
Мацарелли. Догадаться о  том, кто именно: скрывается  за этим именем,  было,
по-видимому,  гораздо труднее. Cacciacavallara?  [18] Или Zopparel­Ia?  [19]
Может  быть, Capatosta [20], или  Femmina  Antica [21],  или Розинелла  Pane
Asciutto[22].
     -  А, может быть, это  Fesseria? [23] -  предположила дру­гая  женщина,
которая догнала нас,  неся  на голове огромную  корзину с рыбой.  Да, письмо
могло быть  для Фессерии,  если только оно не для супруги di  Pane e Cipolla
[24].
     Ho неужели нет письма  ни для Пепипеллы  n'coppo u camposanto  [25], ни
для Маручелы Caparossa [26], ни для Джова