Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
случалось и что, как смутно чувствовалось, связано было с ее колебанием
между Арнгеймом и супругом и уже несколько месяцев сопровождалось такими
болями. Когда она услыхала, что Ульрих вернулся, это ее утешило, и потому
она и приняла его, что обрадовалась ему как наперстнику своей борьбы, И вот
она лежала, даже не притворяясь сидящей, и, мучаясь от терзавших ее болей,
была в его обществе частью вольной природы без каких-либо оград и
запретительных табличек, что с ней случалось довольно редко. Все же она
сочла, что если будет симулировать боль в желудке на нервной почве, то это
получится правдоподобно и даже сойдет за признак природной чувствительности;
иначе она не показалась бы ему.
- Примите же что-нибудь,- предложил Ульрих.
- Ах,- вздохнула Диотима,- это только от волнений. Мои нервы долго не
выдержат!
Возникла маленькая пауза, потому что теперь Ульриху следовало,
собственно, спросить об Арнгейме, а ему было любопытно узнать что-нибудь о
событиях, касавшихся его самого, и он не сразу нашел выход из этого
затруднения. Наконец он спросил:
- Освобождение души от цивилизации доставляет, наверно, много хлопот? -
и прибавил: - Могу, к сожалению, похвастаться тем, что давно уже
предсказывал вам, что их старания проложить духу улочку в мир кончатся
обидным провалом!
Диотима вспомнила, как она убежала от общества и сидела с Ульрихом в
передней на подставке для обуви. Тогдашняя ее подавленность почти не
отличалась от теперешней, и все-таки между этими двумя днями было
бесчисленное множество взлетов и спадов надежды.
- Как было все же прекрасно, мой друг,- сказала она,- когда мы еще
верили в эту великую идею! Сегодня я могу, пожалуй, сказать, что мир
прислушался, но как разочарована я сама!
- Почему, собственно? - спросил Ульрих.
- Не знаю. Причина, наверно, во мне.
Она хотела прибавить что-то об Арнгейме, но Ульрих пожелал узнать, чем
кончилось дело с демонстрацией; его воспоминания о ней кончались на том, что
он не застал Диотиму, когда граф Лейнсдорф послал его к ней, чтобы
подготовить ее к решительному вмешательству и одновременно успокоить.
Диотима сделала надменный жест. - Полиция арестовала нескольких молодых
людей, а потом отпустила их. Лейнсдорф очень сердит, но что еще можно было
сделать?! Теперь-то уж он вовсю держится за Виснечки и говорит, что надо
что-то предпринять. Но Виснечки не может развернуть никакой пропаганды, если
никто не знает, в пользу чего!
- Говорят, что теперь выдвинут лозунг "Действовать!",- вставил Ульрих.
Имя барона Виснечки, который как министр потерпел крах из-за
сопротивления немецких партий и потому вызывал глубокое недоверие, став во
главе комитета, ратующего за неопределенную великую патриотическую идею
параллельной акции,- имя его заставило Ульриха живо представить себе
политические манипуляции его сиятельства, результатом которых это и было.
По-видимому, невозмутимый ход мыслей графа Лейнсдорфа,- может быть,
подкрепленный ожидавшимся провалом всех попыток пробудить дух родины, а в
Солее широком кругу и дух Европы, сотрудничеством выдающихся ее деятелей,
по-видимому, ход его мыслей привел теперь к выводу, что лучше всего дать
этому духу толчок, неважно, с какой стороны. Возможно, что соображения его
сиятельства опирались и на опыт обращения с бесноватыми, которым это порой
идет на пользу, если на них наорать или встряхнуть их как следует; но эти
домыслы, мелькнувшие у Ульриха прежде, чем Диотима успела возразить, были
прерваны теперь ее ответом. На сей раз больная снова воспользовалась
обращением "милый друг".
- Милый друг,- сказала она,- в этом есть какая-то истина! Наш век
жаждет действия. Действие...
- Но какого действия? Какого рода действия?! - прервал ее Ульрих.
- Совершенно неважно! В действии, в отличие от слов, есть великолепный
пессимизм. Не будем отрицать, что в прошлом всегда только говорили. Мы жили
ради великих и вечных идеалов и слов. Ради большей человечности. Ради нашей
глубочайшей самобытности. Ради роста общей полноты бытия. Мы стремились к
синтезу, мы жили для новых эстетических наслаждений и новых видов счастья, и
я не стану отрицать, что поиски истины - детская игра по сравнению с
огромной серьезностью задачи - стать истиной самому. Но это было
перенапряжением при той малой доле реальности, которая в наше время
содержится в душе, и в мечтательной тоске мы жили, так сказать, ни для чего!
- Диотима выразительно приподнялась на одном локте.- В этом есть что-то
здоровое, если сегодня отказываются искать засыпанный вход в душу и зато
стараются справиться с жизнью, какова она есть! - заключила она.
Теперь, стало быть, наряду с предполагаемым лейнсдорфовским у Ульриха
было и другое, подтвержденное толкование лозунга "Действовать!". Диотима,
видимо, переменила круг чтения; он вспомнил, что, войдя, увидел возле нее
множество книг, но стало уже слишком темно, чтобы разбирать их заглавия, да
и тело задумчивой молодой женщины лежало на части книг, как толстая змея,
которая сейчас поднялась еще выше и смотрела на него с ожиданием. Диотима, с
детства питавшая слабость к очень сентиментальным и субъективным книгам,
была теперь явно, как заключил из ее слов Ульрих, охвачена той духовной
тягой к обновлению, которая всегда тщится найти то, чего не нашла в понятиях
последних двадцати лет, в понятиях двадцати следующих - откуда, в конечном
счете, и возникают, пожалуй, те большие исторические смены настроений, что
колеблются между гуманностью и жестокостью, страстностью и равнодушием или
между другими противоположностями, для которых никакой вполне убедительной
причины нет. Ульриху подумалось, что тот маленький, неразъясненный остаток
неопределенности, который оставляет любой моральный опыт,- о чем он так
много говорил с Агатой,- и есть, должно быть, причина этой человеческой
неуверенности; но, не разрешая себе счастья, заключенного в воспоминании об
этих разговорах, он заставил свои мысли отключиться от них и переключиться
на генерала, который первым рассказал ему о том, что время обзаводится
теперь новым духом, и рассказал со здоровым негодованием, не оставлявшим
места для радости очаровательных сомнений. А уж подумав о генерале, он
вспомнил и просьбу его вникнуть в разлад между кузиной и Арнгеймом и поэтому
на прощальное слово душе, произнесенное Диотимой, ответил в конце концов
просто:
- Стало быть, "безграничная любовь" не пошла вам на пользу?!
- Ах, вы все такой же! - вздохнула кузина и, откинувшись на подушки,
закрыла глаза; отвыкнув в отсутствие Ульриха от таких прямых вопросов, она
должна была прежде всего сообразить, во многое ли уже посвятила его. И вдруг
его близость всколыхнула забытое. Она смутно вспомнила один разговор с
Ульрихом о "безмерной любви", получивший продолжение при последней или
предпоследней их встрече, когда она заявила, что души могут выйти из тюрьмы
тела или хотя бы высунуть, так сказать, туловище, а Ульрих ответил ей, что
это бредни любовного голода и что лучше бы она оказала некую благосклонность
Арнгейму, или ему, или еще кому-нибудь; даже Туцци назвал он тогда, это тоже
пришло ей теперь на память; предложения подобною рода вспомнить, видимо,
легче, чем псе остальное, что говорит такой человек, как Ульрих. И наверно,
она по праву восприняла тогда это как дерзость, но поскольку прошедшая боль
по сравнению с нынешней - безобидный старый друг, это воспоминание обладало
сегодня всеми преимуществами чего-то приятельски-привычного. И Диотима снова
открыла глаза и сказала:
- Наверно, совершенной любви на земле не бывает!
Она улыбалась при этих словах, но лоб под повязкой был нахмурен, что в
сумерках придавало ее лицу какую-то странную перекошенность. В вопросах,
задевавших ее лично, Диотима вполне была склонна верить в сверхъестественные
возможности. Даже неожиданное появление на Соборе генерала фон Штумма
испугало ее как действие нечистой силы, а в детстве она молилась о том,
чтобы никогда не умереть. Это помогло ей даровать и своему отношению к
Арнгейму некую сверхъестественную веру или, правильнее сказать, то
неокончательное неверие, ту готовность ничего не исключать начисто, что
стали ныне основополагающим отношением к вере. Если бы Арнгейм способен был
не только извлекать из ее и своей души что-то невидимое, что на расстоянии
пяти метров от нее и от него соприкасалось в воздухе, или если бы глаза их
способны были встретиться так, чтобы от этого осталось трофейное зернышко,
манная крупинка, чернильное пятно, какой-нибудь след или хотя бы только
движение, то Диотима ждала бы как следующего этапа, что в один прекрасный
день еще не то будет и возникнут какие-то из тех сверхъестественных связей,
которые так же нельзя точно представить себе, как большинство естественных.
Она терпеливо сносила и то, что Арнгейм в последнее время чаще уезжал и
дольше отсутствовал, чем прежде, и даже в те дни, когда он не был в отъезде,
бывал удивительно загружен делами. Она не позволяла себе сомневаться в том,
что любовь к ней - все еще величайшее событие в его жизни, и когда они снова
встречались наедине, душевный подъем сразу же оказывался столь огромным, а
контакт столь существенным, что чувства испуганно умолкали, более того, если
не представлялось случая поговорить о чем-либо неличном, возникал вакуум,
оставлявший горькую усталость. Как не подлежало сомнению, что это - страсть,
так для нее, приученной временем, в которое она жила, к тому, что все
непрактическое есть все равно лишь объект веры, то есть правильнее -
неуверенного неверия,- так для нее не подлежало сомнению, что последует еще
что-то, противоречащее всем разумным предположениям. Но в эту минуту,
раскрыв глаза и устремив их на Ульриха, который был сейчас только темной, не
дававшей ответа тенью, она спросила себя: "Чего я жду? Что, собственно,
должно произойти?"
Наконец Ульрих отозвался:
- Но ведь Арнгейм хотел жениться на вас?!
Диотима снова оперлась на локоть и сказала:
- Разве можно решить проблему любви разводом или вступлением в брак?!
"Насчет беременности я ошибся",- отметил про себя Ульрих, не зная, что
и ответить на восклицание кузины.
Но вдруг, ни с того ни с сего, сказал: - Я предостерегал вас от
Арнгейма!
Быть может, в этот миг он почувствовал себя обязанным сообщить ей то,
что он знал о набобе, связавшем собственную и ее душу со своими делами, но
он сразу отказался от такой мысли, обнаружив, что в этом разговоре каждое
слово находится на старом месте в точности так же, как предметы в его
кабинете, на которых он, возвратившись домой, не нашел ни пылинки, словно он
в течение какой-то минуты был мертв. Диотима упрекнула его:
- Не относитесь к этому так легкомысленно. Между мною и Арнгеймом
существует глубокая дружба. А если между нами и случается что-то, что я
назвала бы великим страхом, то причиной тому именно искренность. Но знаю,
испытывали ли вы это когда-нибудь и способны ли вы на это, но между двумя
людьми, достигшими определенной высоты чувства, всякая фальшь бывает
настолько невозможна, что им вообще нельзя говорить друг с другом!
Чуткое ухо Ульриха расслышало в этом порицании, что вход в душу кузины
для него открыт шире обычного, и, очень развеселившись от ее невольного
признания, что она не может говорить с Арнгеймом без фальши, он несколько
мгновений демонстрировал ей свою искренность тем, что тоже не говорил ни
слова, а затем, когда Диотима опять прилегла, склонился над ней и дружески
ласково поцеловал ей руку. Легкая, как сердцевина веточки бузины, лежала она
в его руке и осталась там после поцелуя. Пульс ее отдавался в кончиках его
пальцев. Легкий, как пудра, запах ее близости повис облачком возле его лица.
И хотя этот поцелуй в руку был всего лишь галантной шуткой, он походил на
неверность тем, что оставлял такой же, как она, горький вкус наслаждения
настолько близким, настолько низким наклоном к другому человеку, что пьешь
из него, как животное, уже не видя собственного отражения в воде.
- О чем вы думаете? - спросила Диотима. Ульрих только покачал головой,
снова дав ей тем самым - в темноте, освещенной лишь последним бархатным
мерцанием,- возможность проделать сравнительные наблюдения над молчанием. Ей
пришла на память замечательная фраза: "Есть люди, молчать с которыми не
осмелится и величайший герой". Или если не слово в слово так, то по смыслу.
Ей помнилось, что это цитата; Арнгейм привел ее, и она отнесла ее к себе. И,
кроме руки Арнгейма, она со дней своего медового месяца не держала руки
другою мужчины долее двух секунд, только с рукою Ульриха случилось это
сейчас. Поглощенная собой, она не заметила, что происходило, но мгновение
спустя почувствовала приятную убежденность в том, что была совершенно права,
когда не стала бездеятельно дожидаться то ли предстоящего, то ли
невозможного часа высочайшей любви, а использовала время медлящего решения
для того, чтобы чуть больше посвятить себя своему супругу. Людям женатым
куда как хорошо в обстоятельствах, когда другие нарушают верность любимым,
они вправе сказать себе, что вспоминают о своем долге; и поскольку Диотима
сказала себе, что должна, будь что будет, пока исполнять свой долг на том
месте, куда ее поставила судьба, она пыталась выправить недостатки своего
супруга и внести в него немного больше души. Опять ей пришли на ум слова
какого-то писателя: смысл их был примерно тот, что нет положения более
отчаянного, чем делить судьбу с человеком, которого не любишь, и это тоже
доказывало, что она должна стараться питать к Туцци какие-то чувства, пока
их не разлучила ее судьба. В разумном противостоянии не поддающейся учету
жизни души, жизни, платиться за которую она больше не хотела его заставлять,
она сделала свои старания систематическими; и с гордостью ощущала она книги,
на которых лежала, ибо они толковали о физиологии и психологии брака, и
как-то одно дополнялось другим: и то, что было темно, и что эти книги были
при ней, и что Ульрих держал ее руку,, л что она дала ему понять тот
великолепный пессимизм, который вскоре, может быть, выразит и в своей
общественной деятельности отказом от своих идеалов,- и при этих мыслях
Диотима время от времени пожимала руку Ульриха так, словно были уложены
чемоданы, чтобы распрощаться с прошлым. Потом она тихонько простонала, и
совсем легкая волна боли пробежала в оправдание по ее телу; а Ульрих
успокаивающе отвечал на пожатия кончиками пальцев, и когда так повторилось
несколько раз, Диотима хоть и подумала, что это, собственно, чересчур, но не
осмелилась отнять руку, ибо так легко и сухо лежала она в его руке, порой
даже вздрагивая, что это казалось ей, Диотиме, недопустимым указанием на
физиологию любви, которое она ни за что не хотела выдать, отстранившись
каким-нибудь неловким движением.
Это "Рашель", занявшаяся чем-то в смежной комнате и ставшая с некоторых
пор странно непослушной, положила конец этой сцене, внезапно включив свет за
открытой соединительной дверью. Диотима быстро вынула руку из руки Ульриха,
в которой на мгновение осталось ощущение заполненного невесомостью
пространства.
- Рашель,- шепотом воскликнула Диотима,- зажги свет и здесь!
Когда это произошло, их освещенные головы выглядели только что
вынырнувшими, словно на них еще не совсем высохла темнота. Вокруг рта
Диотимы лежали тени, придавая ему влажность и выпуклость; перламутровые
желвачки на шее и под щеками, обычно казавшиеся созданными для любителей
роскошных деликатесов, были тверды, как линогравюра, и дико затушеваны
чернилами. Голова Ульриха тоже торчала на непривычном свету окрашенной в
черное и белое, как голова ставшего на тропу войны дикаря. Он прищурился,
пытаясь разобрать названия окружавших Диотиму произведений, и был поражен
той жаждой знаний насчет гигиены души и тела, которая выразилась в выборе
этих книг. "Он когда-нибудь еще что-нибудь учинит мне!" - подумала она.
проследив за его встревожившим ее взглядом, но мысль ее формы этой фразы не
приняла; она просто почувствовала себя слишком подвластной ему, когда вот
так лежала у него на глазах на свету, и у нее возникла потребность придать
себе уверенный вид. Жестом, который должен был выразить превосходство, как
то подобало бы совершенно независимой женщине, она обвела свои книги и
сказала как можно деловитее:
- Поверите ли, прелюбодеяние представляется мне иногда очень уж
нехитрым разрешением супружеских конфликтов!
- Это, во всяком случае, самое щадящее средство! - ответил Ульрих,
рассердив ее своим насмешливым тоном.- Я бы сказал, что повредить-то оно уж
никак не повредит.
Диотима бросила на него упрекающий взгляд и сделала ему знак, что
Рахиль может в соседней комнате слышать их разговор. Затем она громко
сказала: "Да я вовсе не то имею в виду!" - и позвала свою горничную, которая
появилась со строптивым видом и с горькой ревностью приняла приказ
удалиться. Благодаря этому эпизоду чувства, однако, пришли в порядок;
поощренная темнотой иллюзия, будто они вместе совершают маленькую измену,
хотя измену, так сказать, не поддающуюся определению и притом без измены
кому-либо,- иллюзия эта на свету улетучилась, и Ульрих поспешил теперь
перевести разговор на дела, которые он хотел обсудить до ухода.
- Я еще не говорил вам, что отказываюсь от своего секретарства,- начал
он.
Но Диотима, оказалось, знала об этом и заявила, что он должен остаться,
иначе нельзя.
- Работы у нас все еще невпроворот,- сказала она просительно.Потерпите
еще немножко, решение скоро найдется! Вам дадут под начало технического
секретаря.
Ульрих обратил внимание на неопределенно-личное "дадут" и пожелал
узнать подробности.
- Арнгейм предложил отдать вам на время своего секретаря.
- Нет, спасибо,- ответил Ульрих.- У меня такое чувство, что это было бы
с его стороны не совсем бескорыстно.
В этот миг он был снова не прочь объяснить Диотиме чистую связь с
нефтепромыслами, но она даже не заметила подозрительного звучания его ответа
и невозмутимо продолжала:
- Да и мой муж изъявил готовность дать вам служащего из своего
учреждения.
- А вас это устроило бы?
- Откровенно говоря, мне это было бы не совсем по душе,- высказалась
Диотима на сей раз определеннее.- Тем более что у нас нет особой, нужды: ваш
друг, генерал, тоже сообщил мне, что с удовольствием направил бы в ваше
распоряжение помощника из своего департамента.
- А Лейнсдорф?
- Эти три возможности были мне предложены добровольно, поэтому у меня
не было причины спрашивать Лейнсдорфа. Но он наверняка пошел бы на жертву.
- Меня балуют.- Этими словами Ульрих свел воедино поразительную
готовность Арнгейма, Туцци и Штумма обеспечить себе дешевым способом
известный контроль над всеми делами параллельной акции.- Но, пожалуй, самое
умное - взять к себе человека вашего супруга.
- Милый друг...- все еще пыталась возразить против этого Диотима, но
она не знала, как ей продолжить, и наверно поэтому вышло что-то очень
запутанное. Она снова оперлась на локоть и энергично сказала: - Я отвергаю
прелюбодеяние как слишком грубое р