ешения
жениться на женщине, которая годилась мне в матери. И когда я произнес:
"Жениться", -- родительница схватила хлебный нож и бросилась на меня. Я помню,
как выскочил на улицу, что по дороге остановился у книжного шкафа и выхватил
книгу. И название книги -- "Рождение трагедии". Комично все это: и половая щетка
той ночью, и хлебный нож, триппер, пастор, застигнутый на месте преступления,
остывающие клецки, мета-стазы рака и так далее... В те времена я считал, что все
трагическое существует лишь в книгах, а то, что происходит в жизни, -- так,
разбавленные опивки. Я думал, что прекрасная книга -- это плод того, что есть
больного в
____________
* В нашей семье (фр.)
584
сознании. Я совершенно не представлял, что больным может быть весь мир!
Мотаюсь с пакетом под мышкой. Утро, скажем, прекрасное, солнечное, все
плевательницы вычищены и блестят. Бормочу под нос, входя в здание "Вулворта":
"Доброе утро, мистер Торндайк, чудесное сегодня утро, мистер Торндайк. Не
интересует ли вас костюм, мистер Торндайк?" Этим утром мистера Торндайка не
интересуют костюмы: он благодарит меня за визит и бросает мою визитную карточку
в мусорную корзину. Как ни в чем ни бывало я пытаю удачу в "Америкен экспресс".
"Здравствуйте, мистер Гатауэй, какое прекрасное утро!" Мистер Гатауэй не
нуждается в хорошем портном -- он теперь шьет раз в тридцать пять лет. Мистер
Гатауэй слегка раздражен и чертовски прав, считая, что я сам найду выход. Утро
чудесное, солнечное, это невозможно отрицать, и потому, чтобы избавиться от
дурного привкуса во рту, а заодно полюбоваться гаванью, я сажусь в трамвай,
переезжаю мост и заглядываю к одному скупердяю по имени Дайкер. Дайкер занятой
человек. Из тех, кому ланч приносят прямо в кабинет и, пока он ест, чистят ему
ботинки. Он говорит, что мы можем пошить ему костюм в крапинку, если перестанем
донимать его каждый месяц. Девчонке было только шестнадцать, у него и мысли
дурной не возникло в отношении ее. Да, с накладными карманами, пожалуйста! Кроме
того, он женат и имеет троих детей. И он собирается выставлять свою кандидатуру
на пост судьи -- в суде по делам о наследстве и опеке.
Приближается время дневного представления. Мчусь обратно в Нью-Йорк и соскакиваю
у "Бурлеска", где у меня знакомый билетер. Первые три ряда всегда заполнены
судьями и политиками. Крутом темно, Марджи Пиннетти стоит на дорожке для разбега
в грязном белом трико. У нее самая восхитительная задница во всем женском
составе, и все знают об этом, включая ее самое. После шоу бесцельно слоняюсь по
улице, пялясь на кинотеатры и еврейские гастрономические лавки. Недолго стою в
грошовом пассаже и слушаю голоса сирен, усиленные мегафонами Жизнь -- это
сплошной медовый месяц с шоколадным тортом и клюквенным пирогом. Опусти монетку
в щель, и смотри, как женщина раздевается на травке. Опусти монетку в щель, и
выиграй вставные зубы. Мир каждый вечер обновляется: грязное отдается в сухую
чистку, изношенное идет в утиль.
Шагаю по направлению к центру вдоль границы гноя захожу в вестибюли больших
отелей. Если хочется, можно сесть и смотреть на проходящих мимо людей. Повсюду
что-то случается. Безумное напряжение ожидания чего-то,
586
что должно произойти. С грохотом проносится надземка, гудят клаксоны такси,
звенит карета скорой помощи, гремят пневматические молотки строительных рабочих.
Мальчишки-посыльные, одетые в затейливые ливреи, разыскивают людей, не
откликающихся на вызов. В раззолоченных подземных туалетах мужчины стоят в
очереди к кабинкам; крутом плюш и мрамор, аромат дезодоранта, слив работает
безотказно. На тротуаре -- газетный развал, в заголовках -- свежайшие новости:
убийство, изнасилование, поджог, забастовки, подлоги, революция. У входа в метро
столпотворение. На той стороне, в Бруклине, меня ждет женщина. Она годится мне в
матери и хочет, чтобы я женился на ней. Ее сын, больной туберкулезом, настолько
плох, что больше уже не встает с постели. Бесшабашная сестренка поднимается в
мансарду, чтобы заниматься любовью в то время, как ее сын рвет в кашле легкие.
Кроме того, она только что сделала аборт, и я не желаю вновь ее заряжать -- по
крайней мере, не сейчас.
Час спешки и натиска! и в метро можно быть как в раю. Я прижат к женщине так
крепко, что могу чувствовать волосы на ее алозе. Мы так плотно приклеены друг к
другу, что костяшки моих пальцев вдавливаются ей в пах. Она смотрит прямо перед
собой, в микроскопическую точку у меня под правым глазом. У "Канал-стрит" мне
удается поместить на место костяшек пенис. Тот вскакивает как сумасшедший, и
независимо от того, в какую сторону дергается вагон, она остается в том же
положении:
визави с моим петушком. Даже когда становится свободней, она стоит все так же,
подавшись бедрами вперед и не спуская глаз с микроскопической точки как раз под
моим правым глазом. На "Бороу-холл" она выходит, ни разу так и не оглянувшись. Я
следую за ней на улицу, думая, что она обернется, скажет: "Привет!" --или
позволит купить ей шоколадного мороженого, на одну порцию я наскребу Но нет, она
летит прочь, как стрела, не повернув головы и на восьмую долю дюйма. Как это им
удается, не знаю. Миллионы и миллионы их каждодневно стоят, в платье на голое
тело, и удовлетворяются всухую. И что дальше -- холодный душ? растирание? Десять
против одного, что они бросаются на постель и доканчивают с помощью пальцев.
Так или иначе дело близится к вечеру, и я шагаю по улицам с такой эрекцией, что
пуговицы на ширинке того гляди отлетят. Толпа делается все гуще. Теперь в руке у
каждого газета. Небо задыхается от иллюминированного торгашества, каждая строка
в отдельности гарантирует вам товар, доставляющий удовольствие, полезный для
здоровья, долговечный, изысканный, бесшумный, водонепроницае-
587
мый, непортящийся, пес plus ultra*, без которого жизнь будет невыносимой, будто
и так не ясно, что жизнь давно невыносима, потому что нет никакой жизни. Уже
почти наступил час, когда Хеншке покидает ателье, чтобы отправиться в карточный
клуб в центре города. Подходящая несложная работенка на стороне, где он занят до
двух часов утра. Ничего особенного делать не надо -- просто принять у
джентльменов шляпу и пальто, разнести напитки на маленьком подносе, вычистить
пепельницы и пополнять спичечницы спичками. В самом деле, работа очень приятная,
все так считают. Ближе к полуночи приготовить джентльменам легкую закуску, если
они того пожелают. Конечно, еще и плевательницы на нем, и унитазы. Все, однако,
такие джентльмены, что это пустяки. И к тому же всегда перепадает немного сырку
и крекеров, глоток портвейнчику. Время от времени сэндвич с холодной телятиной
на завтра. Настоящие джентльмены! Никто не сможет этого отрицать. Курят
наилучшие сигары. Даже окурки покурить приятно. Нет, правда, очень приятная
работа!
Приближается обеденное время. Большинство портных закрывают свои заведения.
Немногие, у которых нет других клиентов, как только хрупкие старикашки, ждут
заказчиков на примерку. Они расхаживают взад и вперед, заложив руки за спину.
Все ушли, кроме босса, хозяина ателье, и, может, еще закройщика или того, кто
занимается всякой мелкой починкой. Хозяин ломает голову, шить ли ему и дальше в
кредит и придет ли чек к тому времени, когда нужно будет платить за аренду.
Закройщик бубнит себе под нос: "Ну, конечно, мистер Такой-то, ну, разумеется...
да, пожалуй, тут надо поднять самую малость... да, вы совершенно правы... да,
левый бок немного приспущен... да, через несколько дней все будет готово... да,
мистер Такой-то... да, да, да, да, да..." Законченная и незаконченная одежда
висит на плечиках; рулоны материи аккуратно сложены на столах; только в комнате
ремонта одежды горит свет. Неожиданно звонит телефон. Это мистер Такой-то
сообщает, что не может прийти сегодня вечером но ему хотелось бы, чтобы его
смокинг отослали прямо сейчас, тот, с новыми пуговицами, которые он выбрал на
прошлой неделе, и он очень надеется, что на сей раз смокинг будет хорошо сидеть
на нем. Закройщик надевает шляпу и пальто и быстро сбегает по лестнице вниз,
торопясь на собрание сионистов в Бронксе. Хозяин остается, чтобы запереть двери
и выключить свет, если где-то забыли это сделать. Мальчик, которого он посылает
отнести смокинг, это он сам, что не имеет особого значения, потому что он пойдет
чер-
________
* Непревзойденный (лат.)
588
ным ходом и никто ничего не поймет. Никто так не похож на миллионера, как хозяин
ателье, доставляющий смокинг мистеру Такому-то. Щеголеватый и элегантный,
башмаки сияют, шляпа вычищена, перчатки постираны, усы нафабрены. ' Озабоченный
вид у них появляется только тогда, когда они садятся за ужин. Ни аппетита. Ни
заказов сегодня. Ни чеков. Они настолько падают духом, что засыпают в десять
часов, а когда приходит время идти в постель, больше не могут заснуть.
Бруклинский мост... И это жизнь -- такое шатание по улицам, освещенные здания,
встречные мужчины и женщины? Я смотрю на их шевелящиеся губы, губы встречных
мужчин и женщин. О чем они говорят -- некоторые с таким важным видом? Не могу
видеть людей столь убийственно серьезных, когда мне во сто крат хуже, чем любому
из них. Единственная жизнь! и миллионы и миллионы жизней, которые нужно прожить.
Пока мне было нечего сказать о моей жизни. Совершенно нечего. Должно быть, я не
много стою. Следовало бы вернуться в метро, сграбастать Джейн и изнасиловать
прямо на улице. Следовало бы зайти еще раз к мистеру Торндайку и плюнуть ему в
лицо. Следовало бы встать на Таймс-сквер, расчехлить свой шланг и отлить в
решетку канализации. Следовало бы выхватить револьвер и шандарахнуть, не целясь,
по толпе. Родитель живет, как Рейли. Он и его закадычные дружки. А я таскаюсь по
улицам, зеленея от злости и зависти. А заявлюсь домой, родительница примется
рвать душу своими рыданиями. Невозможно уснуть под ее причитания. Я ее просто
ненавижу за эти рыдания. Как я могу идти успокаивать ее, если мне больше всего
хочется, чтобы она помучилась?
Бауэри... в этот час на его асфальтовых лугах, зеленых, как сопли, резвятся
сутенеры, проходимцы, кокаинисты, нищие, голодранцы, зазывалы, бандиты, китаезы,
итальяшки, пьяные ирлашки. Все обалделые от поисков чего бы пожрать и где бы
завалиться подрыхать. Я все шагаю, шагаю, шагаю. Мне двадцать один, я белый,
родился и вырос в Нью-Йорке, мускулист, выгляжу разумным, хороший производитель,
не имею дурных привычек и так далее и тому подобное. Запишите это мелком на
доске. Продается по номинальной цене. Преступлений не совершал, кроме того, что
родился в этой стране.
До меня все в нашем семействе что-то делали своими руками. Я первый ленивый
сукин сын с бойким языком и испорченной душой. Я плыву в толпе, слитый с нею.
Сшитый и не раз перешитый. Мигают гирлянды реклам -- вспыхнут и погаснут,
вспыхнут и погаснут. То это шина, то -- кусок жевательной резинки. Трагедия в
том, что ни-
589
кто не видит выражения безнадежного отчаяния на моем лице. Нас тысячи и тысячи,
мы проходим мимо и не узнаем друг друга. Огни дергаются, прыгают электрическими
иглами. Атомы мечутся, обезумев от света и духоты. Под стеклом продолжается
лесной пожар, но ничего не сгорает. Люди надрываются, ломают мозги, чтобы
изобрести машину, которой сможет управлять и ребенок. Если б я только смог найти
того гипотетического ребенка, который, предполагается, будет управлять этой
машиной, я бы дал ему в руки молоток и сказал: "Уничтожь! Уничтожь!"
"Уничтожь! Уничтожь!" Это все, что я могу сказать. Родитель раскатывает в
открытой коляске. Я завидую подонку, миру в его душе. С ним закадычный приятель,
в брюхе плещется кварта ржаного виски. У меня на ногах от злобы наливаются
волдыри. Впереди еще двадцать лет, и с каждым часом злоба растет. Она душит
меня. Через двадцать лет не останется никого из ласковых, милых людей, которые с
радостью встречают меня. Каждый мой близкий друг, уходящий сейчас, это бизон,
исчезающий навсегда. Сталь и бетон окружают меня. Тротуар становится все тверже
и тверже. Новый мир вгрызается в меня, отнимает меня у меня. Скоро мне уже не
понадобится имени.
Когда-то я думал, что впереди меня ждет много чудесного. Тем не менее, я строил
собственный воздушный мир, замок из чистой белой слюны, который возносил меня
над высочайшими зданьями, между реальным и неуловимым, в космос, подобно музыке,
где все разрушается и гибнет, но где я был свободным, великим, богоподобным,
святейшим из святых. Это я, сын портного, воображал та кое. Я, родившийся от
малого желудя с огромного и крепкого дерева. Когда я сидел в своей чашечке, как
всякий желудь, мне передавалось малейшее сотрясение земли: я был частью великого
дерева, частью прошлого, со своею славой и родословной, со своею гордостью,
гордостью. И когда я упал на землю и зарылся в нее, я вспомнил, кто я и откуда
пришел. Теперь я потерян, потерян, слышите? Не слышите? Я вою и вопию -- неужели
не слышите? Выключите свет! Разбейте лампочки! Теперь слышите? Вы требуете:
"Громче! Громче!". Боже, вы смеетесь надо мною? Или вы слепоглухонемые? Может,
мне сорвать с себя одежду? Может, станцевать на голове?
Ну, ладно! Я станцую для вас! Веселый танец, братья, и пусть она кружится,
кружится, кружится со мной! Швырните-ка лишнюю пару брюк, пока вы портняжите. И
не забудьте, ребята, чтоб сидели как влитые. Слышите? Пропустите ее! Забавницу и
шутницу!
590



БРЕДТРЕП КРОНСТАДТ
Вот человек, и ум, и музыка...
Он живет в дальнем конце затонувшего сада, этого дикого поля, сплошь заросшего
оглоблями и шипами, гималайскими кедрами и баобабами, этого брезгливого
Букстехуде в ромбовидных узорах надкрылий жуков и парусов фелюг. Вы проходите
мимо сторожевой будки, где консьерж теребит усы con furioso*, как в последнем
акте "Аиды". Они живут на третьем этаже, в квартире с бельведером, украшенном
окошком в частом переплете, лепниной из принявших .стойку спаниелей и гроздий
жировиков, и полощущимися на ветру нищетой и унынием. Над кнопкой звонка
дощечка: БРЕДТРЕП КРОНСТАДТ, поэт-музыкант, ботаник, метеоролог, лингвист,
океанограф, старое платье, коллоиды. Ниже предупреждение: "Вытирайте ноги и
носы!" Еще ниже прикреплена бутоньерка со старого костюма.
"Что-то есть во всем этом странное, -- говорю я своей спутнице, чье имя Дшилли
Зайла Бей. -- Должно быть, он опять в своем репертуаре".
Мы звоним в дверь и слышим детский плач, раздирающий оглушительный вопль, какой
будит живодера, скупщика старых кляч.
Наконец Катя открывает -- Катя из Хессе-Кассель, -- позади нее, прозрачная, как
вода, с куклой цвета старого сухаря в руках, стоит малышка Пинокинни. И
Пинокинни объявляет: "Вам придется пройти в гостиную, они еще не одеты". Я
спрашиваю, долго ли придется ждать, а то мы умираем с голоду, она успокаивает:
"О нет! Они одеваются уже несколько часов. Вы должны взглянуть на новое
стихотворение, которое отец написал сегодня, -- оно на каминной полке".
И пока Дшилли разматывает серпантин своего шарфа, Пинокинни хихикает и хихикает,
ах, я не понимаю, что творится с этим миром, все такое не современное, и не
знаете ли вы историю о ленивой маленькой девочке, которая прятала свои
зубочистки под матрацем? Очень странная история, отец читал мне ее по толстой
страшной книге.
Никакого стихотворения на каминной полке нет, но есть много чего другого --
"Анатомия меланхолии", пустая бутылка из-под перно, кусок плиточного табака
"Опаловое море", женские шпильки, справочник городских улиц, окарина... и
машинка для скручивания сигарет. Под машинкой
__________
* Яростно (илюл.)
591
обрывочные записи, сделанные на меню, на повестках, на туалетной бумаге, на
книжечках спичек... "встретить графиню Кэткарт в четыре"... "опалесцирующая
джизма Мишле"... "плевки... сокровенные лепестки... туберкулезно-розовы"...
"когда Пасха щекочет Приснодеве меж ног, бойся, Англия, подцепить в эти дни
трипперок"... "от ихора, что в жилах течет его преемника"... "северный олень,
сурок, выдра, водяная крыса".
Рояль стоит в углу, ближнем к бельведеру, -- хрупкий черный ящик с серебряными
подсвечниками; черные клавиши выгрызены спаниелями. На рояле -- альбомы:
Бетховен, Бах, Шопен; меж страницами -- счета, вещицы из маникюрного набора,
шахматные фигуры, мраморные шарики и игральные кости. Если у Кронстадта хорошее
настроение, он раскроет альбом "Гойя" и что-нибудь сыграет в до мажоре. Он может
играть оперы, минуэты, шотландки, рондо, сарабанды, прелюдии, фуги, вальсы,
военные марши; он может играть Черни, Прокофьева или Гранадоса, он может даже
импровизировать, одновременно насвистывая, на тему провансальского мотивчика. Но
все обязательно в до мажоре.
Так что не имеет значения, скольких черных клавиш не достает и размножаются
спаниели или нет. Если звонок не звонит, если уборная не работает, если не
пишутся стихи, если падает люстра, если не уплачено за жилье, если вода не
течет, если прислуга пьяна, если раковина засорена и тянет вонью из мусорного
ведра, если сыплется перхоть и скрипит кровать, если плесень выбелила цветы,
если убежало молоко, если в раковине грязь и выцвели обои, если новости не новы
и не случается катастроф, если несет изо рта и липки ладони, если не тает лед и
продавливается педаль -- все ерунда и в душе наступает Рождество, потому что все
будет звучать в до мажоре, раз ты привык так смотреть на мир.
Дверь неожиданно приоткрывается, впуская громадную эпилепсоидную зверюгу с
мицелием усищ. Это Джоката, голоднющий кот, здоровенная содомитская тварь
темно-серой масти, с парой черных грецких орехов под несгибаемым хвостом. Он
снует по комнате, как леопард, задирает заднюю лапу, как пес, мочится, как сыч.
"Через минуту выйду, -- подает голос сквозь филенчатую дверь Бредтреп. -- Уже
натягиваю брюки".
Тут входит Эльза -- Эльза из Бад-Наутейма -- и ставит на каминную полку поднос с
кроваво-красными рюмками. Тварь скачет и воет, носится и гнусаво вопит: к его
мягкому носу, похожему на лист кувшинки, прилипло несколько крупинок кайенского
перцу, к кончику носа, мягкому, как пуля дум-дум. Он мечется в диком сиамском
бешенстве
592
и его хвостовые позвонки гибче гибчайших сардин. Он когтит ковер и грызет обои,
он сжимается, как пружина, и раскрывается, как цветок, он хлещет хвостом, как
хлыстом, и мечет мицелий с усищ. Он с ходу впивается в сердцевину стиха Он в до
мажоре и сходит с ума. У него глаза, как пуговицы на старомодной жилетке,
красны; он косматый и гладкий он бурый, как арника, а после зеленый, как Нил;
он труслив, прилипчив, капризен; он яростно треплет ризы.
Тут входит Анна -- Анна из Ганновер-Миндена -- и вносит коньяк, красный перец,
абсент и бутылку уорчестерширского соуса. И за Анной входят малыши храмовые коты
-- Лахор, Майсур и Канпур. Они все коты, включая их мамашу. Они катаются по полу
-- у них ссохшиеся черепа -- и зверски насилуют друг друга. И тут появляется сам
поэт и спрашивает, сколько времени, хотя время -- это слово, которое он
вычеркнул из своего словаря, время -- родной брат смерти. Смерть -- глухонемая
старуха, и время -- родной ее брат, и теперь проходит мало времени между
позывами, и время -- это масло, в которое порядочный человек подмешивает
спиртное, чтобы его пронесло. Время, говорит он, время, и сыплет немного
кайенского перцу в коньяк. Всему свое время, хотя больше я не пользуюсь этим
словом, и, говоря так, он исследует хвост Лахора, который завязался узлом, и,
почесывая себе копчик, добавляет, что уборную только что отделали серебром и там
вы найдете номер "Юманите".
-- Вы очень красивы, -- говорит он Дшилли Зайла Бей, и в этот момент дверь снова
открывается и входит Джил в хламиде цвета нильской зелени.
-- Правда, она красива? -- обращается он к ней.
Все вдруг становится красивым, даже эта здоровенная содомитская тварь Джоката с
его орехами, коричневыми, как корица, и нежными, как нифелиум.
Труби в раковину и ласкай витой ее конус! У Бреда рези внизу живота, там, где
полагается болеть у его жены. Раз в месяц, с регулярностью новолуния, боль
возникает и сгибает его в дугу, не помогают никакие мази. Н