умеющемся.
     - Стало быть, вот как  ты  определяешь  наше  маленькое  мальвильское
общество. Первобытно-аграрный коммунизм.
     - А как же иначе?
     - Но ведь первобытно-аграрный коммунизм - это не настоящий коммунизм,
- заметил он с видом глубокого огорчения.
     - Не мне тебя этому учить.
     - Стало быть, это регресс?
     - Ты сам это знаешь.
     Забавно. Можно было подумать, что он больше доверяет моему  суждению,
чем своему собственному, хоть я и не марксист. Казалось, от моих слов  ему
стало легче. Если он не мог больше мечтать о подлинном коммунизме,  то  по
крайней мере мог хранить его в сознании как некий идеал.
     - Регресс в том смысле, что наука и техника уничтожены,  -  продолжал
я. -  А  потому  существование  человека  стало  менее  безопасным,  более
угрожаемым. Но это вовсе не значит, что мы  сделались  более  несчастными.
Наоборот.
     Я тут же раскаялся в своих словах, ведь передо  мной  стоял  человек,
всего два месяца назад потерявший своих близких.  Но  Мейсонье  как  будто
даже не вспомнил об этом, и непохоже было, что я его задел.  Он  посмотрел
на меня и молча,  неторопливо  кивнул  головой.  По-видимому,  и  он  тоже
почувствовал,  что  после  катастрофы  любовь  к  жизни  стала  глубже,  а
общественные радости острее.
     Я тоже молчал. Я думал. Изменилась  шкала  ценностей-вот  в  чем  все
дело. Взять,  например,  Мальвиль.  Прежде  Мальвиль  был  чем-то  что  ли
искусственным - просто  реставрированный  замок.  И  жил  я  в  нем  один.
Гордился им и, отчасти из корысти, отчасти из тщеславия, собирался открыть
его для туристов. А сейчас Мальвиль нечто  совсем  иное.  Мальвиль  -  это
племя, с его землями, стадами, запасами сена и зерна; это мужчины, единые,
как пальцы на руке, и женщины, которые понесут от нас  детей.  И  еще  это
наше убежище, наша берлога, наше орлиное гнездо. Его стены-наша защита,  и
мы знаем, что в этих же стенах мы будем погребены.
     В  этот  вечер  Эвелина,  которая  все  еще  кашляла  не  переставая,
захватила за столом место Тома справа от меня.  Он  переместился  на  один
стул дальше без всяких возражений, Кати села справа от  него.  Теперь  нас
было за столом двенадцать. Все прочие остались на своих местах, кроме Момо
- уж не знаю как, но он занял место Мену на дальнем  конце  стола,  а  она
оказалась слева от Колена. Теперь  у  Момо  была  завидная  стратегическая
позиция. В зимнюю пору ему будет тепло, как раз за спиной у него  очаг.  А
главное, ему были хорошо видны  и  Кати,  его  соседка  слева,  и  Мьетта,
сидящая напротив. Набивая себе рот, он переводил взгляд с одной на другую.
Однако смотрел  он  на  них  по-разному.  На  Кати  с  каким-то  радостным
удивлением, как султан, обнаруживший в своем гареме  новую  красавицу.  На
Мьетту - с обожанием.
     Так или иначе, но Кати как будто не докучало соседство Момо. Что-что,
а поклонение было ей по душе. Пожалуй, наоборот, на  ее  взгляд,  товарищи
Тома вели себя слишком сдержанно. Зато Момо вознаграждал ее с лихвой. Чего
стоил его взгляд, где детская невинность сочеталась с  похотью  сатира.  К
тому же соседство с ним перестало быть непереносимо тягостным. С  тех  пор
как Мьетта взялась его мыть, сидевшему с ним рядом не приходилось затыкать
нос. Правда, он отправлял в рот огромные куски пищи, а потом заталкивал их
поглубже пальцами, но в остальном вид у него был  вполне  благопристойный.
Впрочем, Кати приняла решительные меры. Она завладела тарелкой Момо, мелко
нарезала ветчину, разломила на кусочки его порцию хлеба и поставила  снова
перед ним. Очарованный Момо с  восторгом  предоставил  ей  действовать.  А
когда она кончила, протянул свою длинную обезьянью лапу  и  несколько  раз
похлопал ее по плечу, приговаривая: "Ан холо, ан холо" (Она  хорошая,  она
хорошая). И Мену ни разу не одернула сына.
     Когда я вез в Мальвиль Эвелину и Кати, я больше  всего  боялся  гнева
Мену. Однако повела она себя более чем сдержанно.
     - Бедный мой Эмманюэль, - только и сказала она, - посадил нам на  шею
еще двух вертихвосток и двух кобыл.
     Иными словами - лишние рты. Но с тех пор как на рюнской пашне  взошли
хлеба, Мену стала не  так  бояться  голода.  А  когда  в  Мальвиле  играли
свадьбу, она была на седьмом небе от счастья. Мену вообще обожала свадьбы.
Бывало, венчаются в Мальжаке даже малознакомые ей люди - она все бросит на
ферме "Семь Буков" и мчится на велосипеде в  церковь.  "Старая  дуреха,  -
говаривал дядя, - опять покатила слезы лить". И верно,  Мену  устраивалась
на паперти - в церковь  она  не  входила,  потому  что  была  в  ссоре  со
священником, это он отказал Момо в причастии, - и, как  только  появлялись
жених с невестой, она заливалась слезами. И это женщина  с  таким  трезвым
умом - просто удивительно!
     Момо был очарован также и Эвелиной, но Эвелина не обращала на него ни
малейшего внимания. Она не сводила  глаз  с  меня.  Стоило  мне  повернуть
голову, и я встречался с ней глазами, но и не оборачиваясь,  я  чувствовал
на себе ее взгляд. Мне даже казалось, что моя правая щека начинает  гореть
под этим пристальным взглядом. А стоило  мне  отложить  вилку  и  опустить
правую руку на стол,  маленькая  ручонка  тотчас  проскальзывала  под  мою
ладонь.
     Когда после ужина я, чтобы размяться, стал прохаживаться  по  большой
зале, ко мне подошла Кати.
     - Мне надо с тобой поговорить.
     - Вот как, - отозвался я. - Стало быть, ты меня больше не боишься?
     - Как видишь, - улыбнулась она.
     Она очень походила на сестру - с той только разницей, что в ее глазах
не было выражения животной кротости. Ради свадьбы она сменила свои пестрые
тряпки на простенькое темно-синее платьице с белым воротничком. В нем  она
была гораздо милее. Лицо ее светилось торжеством и счастьем.  Я  предпочел
бы, чтобы оно светилось только одним  счастьем.  Но  так  или  иначе,  она
излучала свет, согревавший каждого своим 'теплом. Была  в  этом  известная
щедрость души. О нет, не та, что у  Мьетты,  Мьетта  -  сплошная  душевная
щедрость. Но все же я не забыл, как Кати резала за столом ветчину для Момо
и как не раз с тревогой  склонялась  к  Эвелине,  когда  у  той  начинался
приступ кашля.
     - Ты все еще считаешь, что я слишком с тобой холоден?  -  спросил  я,
обвивая ее рукой за шею и целуя в щеку.
     - Эге-ге! - воскликнул Пейсу. - Гляди в оба, Тома!
     Все рассмеялись. Кати вернула мне поцелуй, который,  кстати  сказать,
пришелся в уголок губ, и не спеша высвободилась из  моих  объятий,  весьма
довольная, что присоединила мой скальп к остальным. Я  тоже  в  общем  был
доволен. Зная, что никогда не буду спать  с  Кати,  я  предвидел  приятную
непринужденность наших с ней отношений.
     - Во-первых, - сказала она, - спасибо за комнату.
     - Благодари тех, кто тебе ее уступил.
     - Уже поблагодарила, - без смущения ответила она. - А тебе спасибо за
хлопоты, Эмманюэль. И в особенности за то, что  принял  меня  в  Мальвиль.
Словом, - добавила она неожиданно смешавшись, - спасибо за все.
     Я понял, что она намекает на маленький спор, о котором ей, как видно,
рассказал Тома, и улыбнулся.
     - Я хотела предупредить тебя, - продолжала она, понизив  голос,  -  у
Эвелины ночью наверняка будет приступ. Она кашляет вот уже два дня.
     - А что надо делать во время приступа?
     - Ничего особенного. Просто побыть рядом, успокоить, а  если  у  тебя
есть одеколон, ты смочишь ей лоб и грудь.
     Я взял на заметку это "ты смочишь". Но но лицу  Кати  догадался,  что
самое трудное ей еще предстояло сказать. И решил прийти ей на помощь.
     - И ты хочешь, чтобы этой ночью с ней повозился я?
     - Да,  -  подтвердила  она  с  облегчением.  -   Понимаешь,   бабушка
перепугается, начнет суетиться, кудахтать - а как раз это-то и ни к чему.
     Здорово она описала Фальвину! Я кивнул в знак согласия.
     - Значит, - сказала она, - можно передать бабушке, чтобы она зашла за
тобой, если у Эвелины начнется приступ?
     Я покачал головой.
     - Ничего не выйдет. Ночью дверь донжона запирается изнутри.
     - А на одну ночь нельзя?..
     - Ни в коем случае, - возразил я сурово. -  Правила  безопасности  не
допускают никаких нарушений.
     Она посмотрела на меня, не скрывая разочарования.
     - Есть другой выход, -  предложил  я.  -  Я  уложу  Эвелину  в  своей
спальне, на диване Тома.
     - Нет, правда? - обрадовалась она.
     - А почему бы нет?
     - Предупреждаю тебя, - честно сказала Кати, - если ты возьмешь  ее  к
себе - кончено дело. Она от тебя в жизни не уйдет.
     Я улыбнулся.
     - Не беспокойся. Когда-нибудь я ее так или иначе выставлю.
     Она тоже улыбнулась. Я видел, что у нее камень с души свалился.
     Эвелина первую ночь после своего приезда в Мальвиль провела в комнате
Фальвины и Жаке на третьем этаже маленького замка  и  теперь,  узнав,  что
будет ночевать у меня, пришла в неистовый восторг. Но недолго ей  пришлось
радоваться. Не успела она лечь на диван, не успела Мьетта, которая помогла
мне постелить ей постель, выйти из комнаты, как начался  приступ.  Эвелина
стала задыхаться. Нос у нее заострился, со лба струился пот.  Мне  никогда
не приходилось видеть приступ  астмы,  зрелище  оказалось  ужасным - живое
существо не  может  вздохнуть.  Прошло  несколько  секунд,  прежде  чем  я
справился с волнением. А это было необходимо в первую очередь, потому  что
Эвелина смотрела на меня испуганными глазами  и,  чтобы  ее  успокоить,  я
должен был успокоиться сам. Я усадил ее, подложил ей под спину подушки, но
подушки не держались, потому что в  изголовье  не  было  валика.  Тогда  я
перенес  Эвелину  на  свою  кровать.  На  большую   двуспальную   кровать,
доставшуюся мне от дяди, с валиком в головах, к  которому  я  и  прислонил
девочку. Я избегал  на  нее  смотреть.  Она  боролась  с  удушьем,  а  мне
казалось, что она вот-вот задохнется. Коптилка давала мало света, но  ночь
была светлая, и я видел заострившиеся черты Эвелины. Я  настежь  распахнул
окно и, взяв из шкафа  последний  флакон  одеколона,  смочил  им  махровую
купальную варежку и провел  ею  по  лбу  и  груди  девочки.  Она  даже  не
взглянула на меня. Говорить она не могла: уставив глаза в одну точку прямо
перед собой, запрокинув голову, с мокрым от  пота  лицом,  она  кашляла  и
задыхалась. Очевидно, пряди волос, спадающие на лоб, мешали ей, я  нашарил
в ящике стола обрывок бечевки и завязал ей волосы сзади.
     Вот и все, чем я мог помочь ей: флакон одеколона да обрывок  бечевки.
У меня не было ни медицинской энциклопедии, ни знаний в этой  области,  да
и, по правде сказать, я сомневался, что дядин  десятитомный  Ларус  сможет
мне пригодиться в данном случае. Все же я с трудом - потому  что  коптилка
отбрасывала слабый свет - прочел статью об астме. Но там  я  нашел  только
перечень не существующих ныне  лекарств:  белладонна,  атропин,  новокаин.
Конечно, смешно было бы искать в Ларусе народные средства.  А  только  они
одни и были мне сейчас нужны.
     Я посмотрел на Эвелину. И физически ощутил все  наше  убожество,  всю
нашу беспомощность. И еще я подумал о том, что будет, если  у  меня  опять
случится приступ аппендицита, - ведь я так и не лег на операцию, когда это
было совсем просто.
     Я присел рядом с Эвелиной. И тут она бросила на меня такой  тоскливый
взгляд, что у меня горло перехватило. Я заговорил с ней, сказал,  что  все
пройдет, а как только она отводила  глаза,  исподтишка  наблюдал  за  ней.
Вскоре я заметил, что ей труднее  дается  выдох,  чем  вдох.  Уж  не  знаю
почему, я предполагал обратное. Если я  правильно  понял,  она  задыхалась
дважды: во-первых, потому что  недостаточно  быстро  избавлялась  от  того
воздуха, что задерживался в легких, во-вторых, потому что  вдыхала  свежий
недостаточно быстро. Как видно, торможение играло большую роль при выдохе.
Кроме того, она кашляла. Верно, пыталась освободиться от того, что  мешало
ей дышать. Кашляла сухим кашлем, вся содрогалась от него,  теряя  силы,  а
откашляться не могла.
     Я глядел на ее  худенькую  грудь,  которая  судорожно  поднималась  и
опадала, и вдруг мне пришла в голову простая мысль. А что если я сделаю ей
искусственное дыхание? Не положу ее навзничь, а  вот  в  этом  же  сидячем
положении -  чтобы  дать  ей  возможность  кашлять  и,  если  понадобится,
сплюнуть мокроту. Сидя на кровати, я оперся о валик и, приподняв  Эвелину,
усадил ее между своими коленями спиной к себе. Взяв ее  за  предплечья,  я
при каждом ее выдохе стал  делать  двойное  движение:  наклонял  ее  плечи
вперед одновременно с верхней частью  корпуса,  а  при  вдохе  наоборот  -
отводил ее плечи назад, и верхнюю часть корпуса подтягивал  к  себе,  пока
она спиной не упиралась мне в грудь.
     Не  знаю,  была  ли  от  этого  какая-нибудь  польза.  Может,   врачи
посмеялись бы над моими усилиями.  Но,  по-видимому,  я  все-таки  отчасти
помог Эвелине, помог хотя бы морально, потому что она  вдруг  сказала  мне
слабым, еле слышным голоском: "Спасибо, Эмманюэль".
     Я продолжал свое. Она полностью подчинялась моим движениям, но,  хотя
тело ее было легче перышка, мне  все  труднее  давались  эти  манипуляции.
Возможно, я вздремнул от усталости, потому что в коптилке кончилось  масло
и она потухла, а я этого не заметил.
     Должно быть, уже среди ночи - я положил  ручные  часы  на  письменный
стол и утратил всякое представление о времени-Эвелина зашлась  в  глубоком
приступе кашля, а потом невнятным голосом попросила у меня носовой платок.
Я  услышал,  как  она  долго,  мучительно  отхаркивается.  Приступы  кашля
повторялись еще много раз, и каждый раз она сплевывала мокроту. Потом  она
привалилась к моей груди, совсем измученная, но дышать ей стало легче.
     Когда я снова открыл  глаза,  уже  давно  рассвело,  солнце  заливало
комнату, я полулежал поперек кровати в неудобной позе, а  Эвелина,  спящая
глубоким сном, покоилась в моих объятиях. Верно, я, как сидел скорчившись,
так и заснул. Я встал и почувствовал, что левая нога у меня совсем затекла
и по ней бегают мурашки. Так как Эвелина тоже лежала  вся  скрючившись,  я
уложил ее поудобнее и развязал бечевку, которой собрал ее волосы, она даже
не проснулась. Глаза у нее ввалились, щеки запали, лицо побелело, и,  если
бы легкое дыхание не поднимало ее грудь, можно было бы подумать,  что  она
умерла.
     В одиннадцать часов я ее разбудил, принес  ей  на  маленьком  подносе
чашку горячего молока и кусочек хлеба с маслом. Но заставить ее проглотить
хоть что-нибудь  оказалось  делом  нелегким.  В  конце  концов  я  добился
кое-какого успеха, чередуя посулы с угрозами. Угрозы или,  вернее,  угроза
состояла в  том,  что,  если  она  не  будет  есть,  я  нынче  же  вечером
распоряжусь перенести ее постель в маленький замок. Угроза  подействовала,
она отпила несколько глотков, но потом с неслыханным проворством  ответила
шантажом на шантаж. Если я не пообещаю оставить ее в  моей  комнате,  есть
она не станет, и все. В конце  концов  мы  пошли  на  компромисс.  Отопьет
глоток молока - выигрывает день, откусит кусочек хлеба с маслом -  другой.
После нудной торговли мы наконец установили, что  считать  глотком  и  что
куском.
     Когда Эвелина справилась с завтраком, то,  по  нашим  подсчетам,  она
могла пользоваться моим гостеприимством еще двадцать два дня. Но так как я
боялся, что в дальнейшем она сумеет обвести меня вокруг пальца, я сохранил
за собой право сократить этот срок, если она будет плохо есть за обедом.
     - У-у, хитрец! - воскликнула она. - А вдруг ты  станешь  подкладывать
мне в тарелку еще и еще?
     Я  пообещал  ей,  что  обмана  не  будет  и  Эвелине  выделят  порцию
соответственно  ее  возрасту,  а  размеры  этой  порции  мы  согласуем   с
присутствующими. Как видно, в хрупком тельце Эвелины таились неисчерпаемые
запасы жизненных сил, потому что, после этой страшной ночи  она  весело  и
оживленно препиралась со мной. Только под конец она  немного  скисла.  Она
хотела было встать, но я не разрешил. Пусть поспит до полудня, а в полдень
я за ней приду. "Обещаешь, Эмманюэль?" Я пообещал, и  она  проводила  меня
взглядом до самой двери. Казалось, ее головка не оставляет даже вмятины на
подушке, На бледном личике огромные глаза. Почти нет ни тела,  ни  лица  -
одни глаза.
     Спустившись вниз с пустой чашкой на подносе,  я  наткнулся  во  дворе
около донжона на маленькую группу: Тома, Пейсу, Колен - руки в карманах. И
рядом Мьетта - мне показалось, что она меня поджидает.  И  в  самом  деле,
когда я подошел, она выхватила из моих рук поднос и понесла его на  кухню,
бросив мне на прощанье взгляд, который меня озадачил.
     - Вот  какие  дела,  Эмманюэль,  -  сказал  Пейсу,   -   кончили   мы
раскладывать все эти коленовские железки. И теперь слоняемся без толку.
     - А где Мейсонье?
     - Ему-то хорошо, он при деле. Выполняет твой заказ  -  лук  мастерит.
Жаке и Момо ходят за скотиной. А нам куда приткнуться?  Не  глядеть  же  в
самом деле с утра до вечера, как хлеба растут.
     - А чего, - заметил Колен со своей  ладьеобразной  ухмылкой.  -  Дело
всегда найдется. Скажем нашим женщинам-лежите, мол, по утрам в постели,  а
мы будем вам завтрак подавать.
     Все расхохотались.
     - Пинка под зад захотел, Колен? - спросил я.
     - Но вообще-то это правда, - поддержал  Тома,  -  от  безделья  тоска
берет.
     Я поглядел на него. Что-то непохоже, чтобы он заскучал. Скорее уж его
клонит в сон. И не так уж он рвется  работать,  во  всяком  случае,  нынче
утром. И если он торчит здесь и присоединился к хору безработных, хотя его
до смерти тянет прочь отсюда, то, скорее всего,  потому,  что  не  желает,
чтобы считали, будто он цепляется за женину юбку.
     - Правильно сделали, что сказали мне, - заявил я. - У меня  в  запасе
целая программа. Первое - уроки верховой езды для  всех.  Второе  -  уроки
стрельбы. Третье - надстроить крепостную стену въездной башни, чтобы через
нее нельзя было перелезть.
     - Стрельбы? - переспросил Колен. - Патронов жалко. У  нас  их  и  так
немного.
     - При чем тут патроны? Помнишь, дядя подарил  мне  маленький  карабин
для стрельбы в тире? Я случайно его обнаружил на чердаке. И большой  запас
дроби. Для тренировки хватит.
     Пейсу больше беспокоила наружная крепостная стена. Сын каменщика,  да
и сам мастер на все руки, он не прочь был заняться стеной. Тем  более  что
цемента у нас вдоволь - привезли вместе  с  прочей  добычей  из  "Прудов".
Песка  тоже  хватает,  да  и  камней.  Пейсу  уже  об  этом  подумывал.  И
все-таки...
     - И все-таки, не хочется портить вид,  -  сказал  он,  -  если  стену
надстроить, зубцы пропадут. А без зубцов некрасиво. Глазу чего-то не будет
хватать.
     - Что-нибудь придумаешь, - сказал я.  -  Уж  наверное,  как-то  можно
соединить красоту с безопасностью.
     Пейсу с сомнением поморщился и сурово  покачал  головой.  Но  я  знал
нашего Пейсу, он  был  просто  счастлив.  Теперь  он  день  и  ночь  будет
обдумывать, как получше надстроить стену. Набросает чертежи.  Приступит  к
работе. А когда труд будет завершен, каждый  раз,  возвращаясь  с  поля  и
взглянув на въездную башню, он будет думать, хотя и не скажет вслух:  "Это
дело моих, Пейсу, рук".
     - Тома, - сказал я, - поди покажи им, как седлают коней. Возьми  трех
кобыл, только не Красотку. Я приду к вам в Родилку.
     Я направился в маленький замок и там  в  доме  застал  четырех  наших
женщин - двух старух и двух молодых -  в  разгаре  работы.  Клан  Фальвины
оказался теперь в абсолютном большинстве - трое против одной. Но Мену была
не из тех, что дадут себя в обиду. Как  раз  когда  я  открыл  дверь,  она
отчитывала Фальвину. Молодые помалкивали: одна  потому,  что  была  немой,
вторая из осторожности.
     - Мьетта, можно тебя на минутку?
     Мьетта подбежала ко мне. Я вывел ее из залы, прикрыв за собой  дверь.
Короткая заштопанная шерстяная юбка, вылинявшая