ей в дом Шаверни, вместо веселых разговоров  -  супружеские  сцены  вроде
той, что заставила ее  поехать  в  П.  Словом,  она  считала  себя  навеки
несчастной, связанной на всю жизнь с человеком, которого она ненавидела  и
презирала. А тот, кто казался ей лучше всех, кому она охотно  доверила  бы
свое счастье и свою жизнь, навсегда останется для нее  чужим.  Ее  долг  -
избегать его, отдаляться от него... А он был так близко от нее, что  рукав
ее платья касался отворота его фрака!
   Дарси некоторое время продолжал описывать удовольствия парижской  жизни
с красноречием человека, который был долгое время лишен их. Меж  тем  Жюли
чувствовала, как по ее щекам текут слезы. Она боялась, как бы Дарси  этого
не заметил, и от усилий, которые она делала, чтобы сдержать себя, волнение
ее еще усиливалось. Она задыхалась, не  смела  пошевелиться.  Наконец  она
всхлипнула, и все было потеряно. Она уронила голову на руки, задыхаясь  от
слез и стыда.
   Дарси, никак этого не ожидавший,  был  крайне  удивлен.  На  минуту  он
онемел от неожиданности, но рыдания усиливались, и он  счел  своим  долгом
заговорить и спросить о причине столь внезапных слез.
   - Что с вами? Ради бога, ответьте!.. Что случилось?
   И так как бедная  Жюли  в  ответ  на  все  эти  вопросы  только  крепче
прижимала платок к глазам, он взял ее за руку и мягким движением отвел ее.
   - Умоляю вас, - произнес  он  дрогнувшим  голосом,  проникшим  в  самое
сердце Жюли, - умоляю вас, скажите, что с вами?  Может  быть,  я  невольно
оскорбил вас?.. Вы приводите меня в отчаяние своим молчанием.
   - Ах, - воскликнула Жюли, не будучи более в состоянии  сдерживаться,  -
как я несчастна! - И она зарыдала еще сильнее.
   - Несчастны?.. Как?..  Почему?..  Кто  может  сделать  вас  несчастной?
Ответьте мне!
   При этих словах он сжимал ей руки, лицо его почти касалось лица Жюли, а
та вместо ответа продолжала плакать. Дарси не знал, что и подумать, но был
растроган ее слезами. Он как будто помолодел на шесть лет,  и  ему  начало
представляться, что в будущем, о котором он пока еще  не  задумывался,  он
может перейти от роли наперсника к другой, более завидной.
   Она упорно не отвечала, и Дарси начал бояться, уж не  сделалось  ли  ей
дурно. Он открыл окно кареты, развязал ленты шляпки Жюли, отбросил плащ  и
шаль. Мужчины бывают неловки, когда оказывают подобные услуги. Он  захотел
остановить экипаж у какой-то  деревни  и  крикнул  уже  кучеру,  но  Жюли,
схватив его за руку, попросила не делать этого,  уверяя,  что  ей  гораздо
лучше. Кучер ничего не слышал и продолжал гнать лошадей по  направлению  к
Парижу.
   - Умоляю вас, дорогая госпожа де Шаверни, - произнес Дарси, снова  беря
ее за руку, которую он на минуту выпустил, - умоляю вас,  скажите,  что  с
вами! Я боюсь... хотя не могу понять, как это  могло  случиться...  что  я
имел несчастье причинить вам боль.
   - Ах, это не вы! - воскликнула Жюли и слегка пожала ему руку.
   - Ну так скажите, кто  мог  заставить  вас  так  плакать?  Скажите  мне
откровенно! Разве мы с вами не старые друзья? - прибавил он, улыбаясь и, в
свою очередь, пожимая руки Жюли.
   - Вы говорили о счастье, которым, по вашему  мнению,  я  окружена...  а
счастье это так от меня далеко!..
   - Как? Разве вы не обладаете всем необходимым для счастья?  Вы  молоды,
богаты, красивы... Ваш муж занимает видное положение в обществе...
   - Я ненавижу его! - вскричала Жюли вне себя. - Я презираю его!
   И она положила голову на плечо Дарси, зарыдав еще сильнее.
   "Ого, - подумал Дарси, - дело становится серьезным!"
   Искусно пользуясь каждым толчком кареты, он  еще  ближе  придвинулся  к
несчастной Жюли.
   - Зачем, - произнес он самым нежным и  сладким  голосом,  -  зачем  так
огорчаться? Неужели существо,  презираемое  вами,  может  оказывать  такое
влияние на вашу жизнь? Почему вы допускаете, чтобы он  один  отравлял  все
ваше счастье? И у него ли должны вы искать это счастье?..
   Дарси поцеловал ей кончики пальцев, но так как она сейчас  же  в  ужасе
отдернула свою руку, он испугался, не слишком  ли  далеко  зашел.  Однако,
решив довести приключение до конца, он сказал, довольно лицемерно вздыхая.
   - Как я ошибся! Когда я узнал о вашей свадьбе, я подумал, что  господин
де Шаверни вам в самом деле нравится.
   - Ах, господин Дарси, вы никогда меня не понимали!
   Интонация ее голоса ясно говорила: "Я вас всегда любила, а вы не хотели
обратить на меня внимание".  Бедная  женщина  в  эту  минуту  искреннейшим
образом думала, что она неизменно любила Дарси в течение всех  этих  шести
лет такой же любовью, какую она испытывала к нему в настоящий момент.
   - А вы, - вскричал Дарси, оживляясь, - вы понимали меня?  Угадывали  ли
вы когда-нибудь, каковы мои чувства? Ах, если бы вы знали меня лучше,  мы,
конечно, оба были бы теперь счастливы!
   - Как я несчастна! - повторила Жюли, и слезы полились у нее с удвоенной
силой.
   - Но если бы даже вы меня поняли, - продолжал  Дарси  с  привычным  для
него выражением грустной иронии, - что бы из этого вышло? У меня  не  было
состояния, вы были богаты. Ваша мать с презрением отвергла бы меня. Я  был
заранее обречен на неудачу. Да вы сами, Жюли, вы сами, пока  роковой  опыт
не указал  вам,  где  находится  истинное  счастье,  вы,  конечно,  только
посмеялись бы над моей самонадеянностью, ибо в то время  лучшим  средством
понравиться вам была бы блестящая карета с графской короной на дверцах.
   - Боже мой, и вы тоже! Никто, значит, не пожалеет меня!
   - Простите меня, дорогая Жюли! Умоляю вас, простите меня! Забудьте  эти
упреки, я не имел права их делать. Я более виновен, чем вы... Я  не  сумел
вас оценить. Я счел вас слабою, как слабы все  женщины  того  общества,  в
котором вы жили, я усомнился в вашем  мужестве,  дорогая  Жюли,  и  я  так
жестоко за это наказан!..
   Он с жаром целовал ее руки, которых она уже не отнимала. Обхватив ее за
талию, он хотел уже прижать ее к своей груди, но  Жюли  оттолкнула  его  с
выражением ужаса  и  отстранилась  от  него,  насколько  позволяла  ширина
кареты.
   Тогда Дарси голосом, мягкость которого лишь подчеркивала  горечь  слов,
произнес:
   - Простите  меня,  сударыня,  я  забыл,  что  мы  в  Париже.  Теперь  я
вспоминаю, что здесь умеют вступать в брак, но любить здесь не умеют.
   - О, я люблю вас! - прошептала она, рыдая, и опустила голову  на  плечо
Дарси.
   Дарси восторженно  заключил  ее  в  свои  объятия,  стараясь  поцелуями
осушить ее слезы. Она еще раз попыталась освободиться, но попытка эта была
ее последним усилием.



   12

   Дарси переоценил овладевшее им волнение. Нужно признаться:  он  не  был
влюблен. Он воспользовался счастливой случайностью, которая сама  шла  ему
навстречу и заслуживала того, чтобы он ее не упустил. К тому же, как и все
мужчины,  он  был  более  красноречив  в  просьбах,   чем   в   выражениях
благодарности. Тем не менее он был вежлив,  а  вежливость  часто  заменяет
более почтенные  чувства.  Когда  прошла  минута  опьянения,  он  принялся
расточать Жюли нежные фразы,  которые  он  составлял  без  особого  труда,
сопровождая их многочисленными поцелуями рук,  что  отчасти  заменяло  ему
слова. Он без сожаления видел, что карета добралась уже до заставы  и  что
через несколько минут ему придется расстаться со своею  добычей.  Молчание
г-жи де Шаверни во время его уговоров,  удрученное  состояние,  в  котором
она,  по-видимому,  находилась,  делали  затруднительным,  даже,  осмелюсь
сказать, скучным положение человека, случайно ставшего ее любовником.
   Она сидела неподвижно в углу кареты, машинально стягивая шаль на  своей
груди. Она  не  плакала,  смотрела  прямо  перед  собой,  и  когда  Дарси,
поцеловав ей руку, отпускал ее, рука падала, как мертвая,  ей  на  колени.
Она молчала, еле слыша, что  ей  говорят,  но  тысяча  мучительных  мыслей
толпилась у нее в голове, и едва она хотела  высказать  одну,  как  другая
тотчас же смыкала ей губы.
   Как передать хаос  этих  мыслей,  или,  лучше  сказать,  этих  образов,
сменявшихся с каждым биением ее сердца? Ей казалось, что в ушах ее  звучат
слова без связи и последовательности, но смысл всех этих слов был  ужасен.
Утром она винила мужа, он был низок в ее глазах; теперь она  была  во  сто
раз более презренной. Ей казалось, что позор ее известен всем. Теперь  уже
любовница герцога Г. оттолкнула бы ее. Г-жа Ламбер,  никто  из  друзей  не
пожелают ее видеть. А Дарси? Любит ли он ее? Он ее почти совсем не  знает.
За время разлуки он позабыл ее. Не сразу ее узнал. Может быть,  он  нашел,
что она очень изменилась. А теперь он был холоден с нею. Это  окончательно
ее убивало. Она увлеклась человеком, который  почти  совсем  не  знал  ее,
ничем не выразил своей любви!.. Был с ней только вежлив... Не может  быть,
чтобы он любил ее! А она сама - любила ли она его?  Нет,  ведь  она  вышла
замуж, как только он уехал.
   Когда карета въехала в Париж, на башне пробило час. В  первый  раз  она
увидела Дарси в четыре часа. Да, в первый раз... Она не могла сказать, что
это была встреча после разлуки... Она забыла черты его  лица,  его  голос;
для нее он был чужим человеком... А через девять часов она  сделалась  его
любовницей!..  Девяти  часов   было   достаточно   для   этого   странного
наваждения... для того, чтобы она опозорила себя в собственных  глазах,  в
глазах самого Дарси. Ибо что мог он подумать о такой слабой  женщине?  Как
не презирать ее?
   Временами мягкий голос Дарси, нежные слова, обращенные к  ней,  немного
ее оживляли. Тогда она старалась поверить, что он действительно испытывает
ту любовь, о которой говорит. Она сдалась не так легко. Любовь  их  длится
долгие годы, с тех пор, как Дарси ее покинул. Дарси должен был знать,  что
она вышла замуж только из чувства досады, причиненной его  отъездом.  Вина
ложилась на Дарси. Меж тем он во время долгого отсутствия не переставал ее
любить. И возвратившись, он был счастлив, что нашел ее  такою  же  верной,
как он сам. Откровенность ее  признания,  сама  ее  слабость  должны  были
понравиться Дарси, -  ведь  он  не  выносит  притворства.  Но  абсурдность
подобных рассуждений сейчас же становилась ей  ясной.  Утешительные  мысли
улетучивались, и она оставалась во власти стыда и отчаяния.
   Была минута,  когда  она  хотела  разобраться  в  своих  чувствах.  Она
представила себе, что свет ее изгнал, что родные от нее  отреклись.  После
такого жестокого оскорбления, нанесенного мужу, гордость  не  позволит  ей
вернуться к нему. "Дарси меня любит, - думала она.  -  Я  не  могу  никого
любить, кроме него. Без него для меня нет счастья. С ним я буду  счастлива
всюду. Мы уедем вместе куда-нибудь, где я не буду  встречаться  с  людьми,
которые заставили бы меня  краснеть.  Пусть  он  увезет  меня  с  собой  в
Константинополь..."
   Дарси не догадывался, что делается в сердце Жюли. Он заметил,  что  они
въезжают в улицу, где жила г-жа де Шаверни,  и  стал  весьма  хладнокровно
натягивать лайковые перчатки.
   - Кстати, - сказал он, - мне следует  официально  быть"  представленным
господину де Шаверни... Я  думал,  что  мы  скоро  подружимся.  Если  меня
представит госпожа Ламбер, я буду на хорошем счету в вашем доме... А  пока
что, раз он находится за городом, я могу вас посещать.
   Слова замерли на устах Жюли. Каждое слово Дарси было для нее как острый
нож. Как заговорить  о  бегстве,  о  похищении  с  этим  человеком,  таким
спокойным, таким холодным, который думает только о  том,  как  бы  удобнее
устроить эту любовную связь на  летнее  время?  Она  с  яростью  разорвала
золотую цепочку, висевшую у нее на  груди,  и  комкала  в  руках  обрывки.
Экипаж остановился у подъезда дома, где она жила.  Дарси  предупредительно
окутал ее плечи шалью, поправил на ней шляпу... Когда дверца открылась, он
почтительно подал ей руку. Но Жюли выскочила на тротуар, не приняв от него
помощи.
   - Я прошу у вас позволения, сударыня, - сказал он с глубоким  поклоном,
- навестить вас и справиться о вашем здоровье.
   - Прощайте! - сказала Жюли сдавленным голосом.
   Дарси сел в карету и  велел  везти  себя  домой,  насвистывая  с  видом
человека, очень довольного проведенным днем.



   13

   Как только он очутился в своей холостой  квартире,  он  надел  турецкий
халат, туфли и,  набив  латакийским  табаком  длинную  трубку  с  янтарным
мундштуком  и  чубуком  из  боснийского  боярышника,  принялся  курить   с
наслаждением, развалясь в большом мягком кресле, обитом  сафьяном.  Людям,
которые удивились бы, застав его за таким вульгарным занятием,  тогда  как
ему следовало бы предаваться более поэтическим мечтам, можно ответить, что
для мечтательности добрая трубка если не необходима, то во  всяком  случае
полезна и что вернейшее средство как следует вкушать наслаждение состоит в
совмещении его с другим наслаждением. Один из моих друзей,  человек  очень
чувственный, никогда не распечатывал письма от своей любовницы раньше, чем
не снимет галстука, не затопит камина (если дело происходило зимою)  и  не
ляжет на удобный диван.
   "Действительно, - подумал Дарси,  -  я  был  бы  очень  глуп,  если  бы
последовал совету Тиррела и купил греческую невольницу, с тем чтобы  везти
ее в Париж. Черта с два! Это было бы то же,  что  возить  винные  ягоды  в
Дамаск, как говаривал друг мой Халеб-эфенди. Слава  богу,  цивилизация  за
мое отсутствие далеко шагнула вперед, и, по-видимому, строгость нравов  не
доведена  до  крайности...  Бедняга  Шаверни!..  Ха-ха!  А  ведь  если  бы
несколько лет тому назад я был достаточно богат, я бы женился на  Жюли  и,
может быть, сегодня вечером отвозил бы ее домой  именно  Шаверни.  Если  я
когда-нибудь женюсь, я буду часто осматривать экипаж своей жены, чтобы она
не нуждалась  в  странствующих  рыцарях,  которые  ее  вытаскивали  бы  из
канавы... Ну что ж, подведем итог.  В  конце  концов  она  очень  красивая
женщина, неглупа, и, будь я помоложе, я, пожалуй,  мог  бы  приписать  все
случившееся  моим  исключительным  достоинствам!  Да,  мои  исключительные
достоинства! Увы, увы, через месяц, может быть, мои достоинства  будут  на
уровне достоинств этого господина с  усиками...  Черт!  Хотелось  бы  мне,
чтобы малютка Настасья, которую я так любил, умела читать, писать и  вести
разговор  с  порядочными  людьми...  Кажется,  это  единственная  женщина,
которая меня любила... Бедное дитя!.."
   Трубка его погасла, и он скоро заснул.



   14

   Войдя в свои комнаты, г-жа де Шаверни  сделала  над  собою  невероятное
усилие, чтобы обычным тоном сказать горничной,  что  ей  не  нужно  ничьих
услуг и что она  хочет  остаться  одна.  Как  только  девушка  вышла,  она
бросилась на постель (ибо для выражения  горя  удобная  позиция  столь  же
необходима,  как  и  для  выражения  радости)  и  теперь   в   одиночестве
разразилась слезами, еще более горькими, чем в присутствии Дарси, когда ей
нужно было сдерживаться.
   Без сомнения, ночь оказывает очень сильное  влияние  на  наши  душевные
горести, как  и  на  физические  страдания.  Она  всему  придает  зловещую
окраску, и образы, которые днем были бы безразличными или даже радостными,
ночью нас беспокоят и мучат, как призраки, появляющиеся только  во  мраке.
Кажется, что ночью  мысль  усиленно  работает,  но  рассудок  теряет  свою
власть. Какая-то внутренняя фантасмагория смущает нас и ужасает, и  у  нас
нет сил ни отвратить причину наших страхов, ни хладнокровно исследовать их
основательность.
   Представьте себе бедную Жюли простертой  на  постели,  полуодетой:  она
мечется, то пожираемая жгучим жаром, то холодея  от  пронизывающей  дрожи,
вздрагивает при каждом треске мебели  и  отчетливо  слышит  биение  своего
сердца. От всего происшедшего у  нее  сохранилась  только  смутная  тоска,
причины которой она тщательно доискивалась. Потом  вдруг  воспоминание  об
этом роковом вечере проносилось у нее  в  голове  с  быстротою  молнии,  и
вместе с ним пробуждалась острая, нестерпимая боль, словно ее затянувшейся
раны коснулись каленым железом.
   То она  смотрела  на  лампу,  с  тупым  вниманием  наблюдая  за  каждым
колебанием огонька,  пока  слезы,  навертывавшиеся  неизвестно  почему  на
глаза, не застилали зрения.
   "Почему я плачу? - думала она. - Ах да, я опозорена!"
   То она считала кисти на пологе и все не могла  запомнить,  сколько  их.
"Что за бред! - думала она. - Бред!  Да,  потому  что  час  тому  назад  я
отдалась, как жалкая куртизанка, человеку, которого не знаю".
   Потом бессмысленным взором она следила за стрелкою стенных  часов,  как
осужденный, наблюдающий приближение часа своей казни. Вдруг часы пробили.
   - Три часа тому назад, - сказала она, внезапно вздрогнув, -  я  была  в
его объятиях, и я опозорена!
   Всю ночь она провела в таком лихорадочном беспокойстве. Когда рассвело,
она открыла окно, и утренний воздух, свежий и колючий, принес ей некоторое
облегчение. Опершись на подоконник окна, выходившего в сад, она  жадно,  с
каким-то вожделением вдыхала полной грудью холодный воздух.  Беспорядок  в
мыслях  мало-помалу   рассеялся.   На   смену   неопределенным   мучениям,
обуревавшему ее бреду  пришло  сосредоточенное  отчаяние  -  это  был  уже
некоторый отдых.
   Нужно было принять какое-нибудь решение. Она стала придумывать, что  ей
делать. Она ни минуты не останавливалась на мысли снова увидеться с Дарси.
Ей казалось это невозможным: она бы умерла от стыда, увидя его. Она должна
покинуть Париж: здесь через два дня все будут на нее показывать  пальцами.
Мать ее находилась в Ницце. Она поедет  к  ней,  во  всем  ей  признается;
потом, выплакав свое горе на ее груди,  она  поищет  в  Италии  уединенное
место, неизвестное путешественникам, будет там одиноко жить и скоро умрет.
   Придя к такому решению, она почувствовала себя спокойнее. Она  села  за
маленький столик против окна, закрыла лицо руками и заплакала, но на  этот
раз уже без горечи.  Усталость  и  изнеможение  дали  себя  знать,  и  она
заснула, или, вернее, забылась, почти на час.
   Она проснулась  от  лихорадочного  озноба.  Погода  переменилась,  небо
посерело, и мелкий пронизывающий дождик предвещал сырую и холодную  погоду
на весь остаток дня. Жюли позвонила горничной.
   - Матушка заболела, - сказала она, - я должна сейчас же ехать в  Ниццу.
Уложите чемоданы: я хочу выехать через час.
   - Сударыня, что с вами? Вы не больны? Вы  не  ложились?  -  воскликнула
горничная, удивленная и встревоженная изменившимся лицом своей госпожи.
   - Я хочу ехать, - нетерпеливо сказала Жюли,  -  мне  необходимо  ехать.
Уложите чемоданы.
   При современной нашей цивилизации недостаточно  просто  акта  воли  для
передвижения с одного места на другое.  Нужно  достать  дорожный  паспорт,
упаковать  вещи,  уложить  шляпы  в  картонки,  проделать  сотню   скучных
приготовлений, из-за которых потеряешь всякое желание  путешествовать.  Но
нетерпение Жюли значительно сократило  эти  необходимые  промедления.  Она
ходила взад и вперед, из  комнаты  в  комнату,  сама  помогала  укладывать
чемоданы, засовывая  как  попало  чепчики  и  платья,  привыкшие  к  более
осторожному обращению. Но ее хлопоты скорее замедляли, чем ускоряли работу
слуг.
   - Сударыня! Вы, конечно, предупредили господина  де  Шаверни?  -  робко
спросила горничная.
   Жюли, не отвечая, взяла лист бумаги и написала:  "Матушка  заболела.  Я
еду к ней в Ниццу". Она сложила листок  вчетверо,  но  не  могла  решиться
написать адрес.
   Во время этих приготовлений к отъезду слуга доложил:
   - Господин де Шатофор спрашивает,  можно  ли  вас  видеть.  Пришел  еще
другой господин. Я его не знаю. Вот его карточка.
   Она прочла: "Э.Дарси, секретарь посольства".
   Она едва не вскрикнула.
   - Я никого не принимаю. Скажите, что я нездорова. Не  говорите,  что  я
уезжаю.
   Она никак не могла себе объяснить, каким образом Дарси и Шатофор пришли
к ней в одно время, и в