на пережила из-за черной куклы: кукла была доставлена
в те же дни, при ней не было никакого  письма,  но  откуда  она
взялась,  по  мнению  Фермины  Дасы, нетрудно было догадаться -
послать ее мог только доктор Хувеналь Урбино. Судя по этикетке,
куклу купили на Мартинике: искусно сшитое платье, золотые  нити
во  вьющихся  волосах  и  закрывающиеся глаза. Фермине Дасе так
понравилась  кукла,  что  она,  позабыв  все  сомнения,   стала
укладывать  куклу  днем на свою подушку. А ночью привыкла брать
ее  с  собою  в  постель.  Однако  в  один   прекрасный   день,
пробудившись  от  тяжелого  сна,  она  внезапно обнаружила, что
кукла растет: прелестное платьице,  в  котором  кукла  прибыла,
теперь   едва  прикрывало  ей  попку,  а  туфельки  лопнули  на
раздавшихся куклиных ногах. Фермине Дасе приходилось слышать  о
злом африканском колдовстве, но о таком ужасном она не слыхала.
Однако  она не представляла, чтобы Хувеналь Урбино был способен
на такой чудовищный поступок. И в самом деле, куклу доставил не
кучер, а нездешний торговец креветками, и никто  о  нем  ничего
толком  сказать не мог. Ломая голову над этой загадкой, Фермина
Даса подумала даже о Флорентино Арисе, чей непонятный  характер
пугал  ее,  но  со  временем жизнь доказала, что она ошибалась.
Тайна так никогда  и  не  прояснилась,  и  воспоминание  о  ней
заставляло  Фермину  Дасу  содрогаться  от ужаса даже много лет
спустя, когда она уже вышла замуж, имела двоих детей и  считала
себя избранницей судьбы: самой счастливой женщиной.
     В    последней   попытке   доктор   Урбино   прибегнул   к
посредничеству сестры Франки де ла Лус, настоятельницы колледжа
Явления Пресвятой Девы,  и  та  не  могла  отказать  в  просьбе
представителю рода, который с первого дня обоснования их общины
в Америке оказывал им вспомоществование. Настоятельница явилась
в сопровождении послушницы в девять часов утра и вынуждена была
полчаса  ожидать среди клеток, пока Фермина Даса кончит мыться.
Это была мужеподобная немка с металлическими нотками в голосе и
повелительным взглядом, - полная противоположность Фермины Дасы
с ее детскими страстями. К тому же на всем белом свете не  было
человека,  которого  Фермина  Даса  ненавидела  бы, как ее; при
одной  мысли,  что  ей  надо  встретиться  с  нею,  при   одном
воспоминании  о  ее лживой сердобольности Фермина Даса начинала
чувствовать   себя   так,   словно   скорпионы   раздирают   ее
внутренности. Едва из дверей ванной комнаты она увидела ее, как
тотчас  же  ожили  в душе терзания и пытка тех лет, невыносимая
одурь дневных месс, ужас перед  экзаменами,  холуйское  усердие
послушниц,   вся  школьная  жизнь,  пропущенная  сквозь  призму
духовной  нищеты.  Сестра   Франка   де   ла   Лус,   напротив,
приветствовала  ее  с  радостью,  по всей видимости, совершенно
искренней. Подивилась тому,  как  она  выросла  и  повзрослела,
похвалила  за  то,  что  так хорошо ведет домашнее хозяйство, с
таким вкусом убрала двор,  восторженно  отозвалась  о  цветущих
апельсиновых  деревьях. Потом велела послушнице подождать ее и,
стараясь не приближаться чересчур к воронам, которые, зазевайся
только, выклюют глаза, поискала взглядом укромный  уголок,  где
можно  было  бы сесть и поговорить с Ферминой Дасой наедине. Та
пригласила ее в залу.
     Визит был кратким и неприятным. Сестра Франка де  ла  Лус,
не  теряя  времени на подходы, предложила Фермине Дасе почетную
реабилитацию.  Основание  ее  исключения  из   колледжа   будет
вычеркнуто  не  только  из  официальных записей, но и из памяти
общины, что позволит ей закончить обучение  и  получить  диплом
бакалавра   гуманитарных  наук.  Ферми-на  Даса,  растерявшись,
пожелала знать, в чем дело.
     - Об этом просит лицо, достойное всего самого  лучшего  на
свете,  а его единственное желание - сделать тебя счастливой, -
сказала монахиня. - Ты знаешь, кто это?
     И тогда  она  поняла.  И  подумала:  как  может  выступать
посланницей  любви  женщина,  которая  из-за невинного письмеца
чуть было не сломала ей жизнь; подумала, но не произнесла этого
вслух. А сказала: да, она знает,  кто  этот  человек,  а  также
знает, что никто не имеет права вмешиваться в ее жизнь.
     - Он просит только об одном - позволить поговорить с тобой
пять минут,  -  сказала  монахиня.  -  Я уверена, что твой отец
согласится.
     Ярость охватила Фермину Дасу при мысли, что сестра  Франка
де  ла  Лус  пришла  сюда не только с ведома отца, но и при его
соучастии.
     - Мы виделись два раза во время моей  болезни,  -  сказала
она. - А теперь причины для этого нет.
     - Любая  женщина,  даже  самая  тупая,  поймет,  что  этот
мужчина - дар Святого Провидения, - сказала монахиня.
     И принялась расписывать его достоинства, его благочестие и
самоотверженность, с какой он служит страждущим. И, говоря  все
это,  вынула  из  рукава  золотые четки с распятием из слоновой
кости и покачала ими  перед  глазами  Фермины  Дасы.  Это  была
фамильная реликвия рода Урбино де ла Калье, более ста лет назад
сработанная сиенским ювелиром и благословленная папой Климентом
IV.
     - Это  -  тебе,  -  сказала  она. Кровь вскипела в жилах у
Фермины Дасы, и она осмелилась надерзить.
     - Не могу понять, как вы взялись за это  дело,  -  сказала
она. - Вы, которая считаете любовь грехом.
     Франка   де   ла   Лус  сделала  вид,  будто  не  услышала
сказанного,  однако   веки   ее   вспыхнули.   Она   продолжала
раскачивать четки перед глазами Фермины Дасы.
     - Тебе  лучше  договориться со мной, - сказала она. - А то
вместо меня может прийти сеньор  архиепископ,  а  с  ним  будет
другой разговор.
     - Пусть приходит, - сказала Фермина Даса. Сестра Франка де
ла Лус  спрятала  золотые  четки  обратно в рукав. А из другого
достала несвежий, смятый в комочек носовой платок и зажала  его
в   кулак,   глядя   на  Фермину  Дасу  как  бы  со  стороны  и
сострадательно улыбаясь.
     - Бедняжка, - вздохнула она, - ты все еще  думаешь  о  том
человеке.
     Фермина  Даса  молчала,  не  мигая  смотрела на монахиню и
жевала   рвущуюся   с   губ   дерзость,   пока   с    безмерным
удовлетворением не увидела, что мужские глаза монахини налились
слезами.  Сестра  Франка  де  ла  Лус промакнула глаза комочком
платка и поднялась.
     - Правильно говорит твой  отец,  ты  упряма,  как  мул,  -
сказала она.
     Архиепископ  не пришел. И можно было бы считать, что осада
кончилась в тот день,  но  на  Рождество  приехала  Ильдебранда
Санчес, двоюродная сестра, и жизнь для них обеих потекла совсем
иначе.  Ильдебранду  Санчес  встречали в пять утра со шхуной из
Риоачи, в  густой  толпе  пассажиров,  полумертвых  от  морской
качки.  Ильдебранда  Санчес  вышла  на  берег, сияя радостью, -
настоящая женщина, чуть возбужденная  от  бессонной  ночи,  она
прибыла  с  горою  корзин,  набитых живыми индюшками и огромным
количеством фруктов из ее благодатных  краев,  чтобы  никто  не
оказался  обделенным  все то время, что она собиралась гостить.
Лисимако Сан-чес, ее отец,  велел  узнать,  понадобятся  ли  на
Пасхальные   праздники   музыканты,   поскольку   у  него  были
превосходные, и он мог прислать их ко времени вместе  с  добрым
запасом   потешных  огней.  Одновременно  он  сообщал,  что  не
выберется за дочерью раньше марта, так  что  времени  у  сестер
было достаточно, чтобы пожить в свое удовольствие.
     И двоюродные сестрицы не стали терять ни минуты. С первого
же дня  у  них  вошло  в обычай купаться вместе, нагишом, и они
ежедневно совершали эти  омовения  в  бассейне.  Помогали  друг
дружке  намылиться  и отмыться, глядя друг на дружку в зеркало,
сравнивали свои ягодицы и  недвижные  груди,  стараясь  понять,
насколько  сурово  с  каждой из них обошлось время с того раза,
когда они видели друг дружку вот так, нагишом. Ильдебранда была
крупной и крепкотелой, кожа золотистая, а волосы на теле, как у
мулатки,  короткие  и  вьющиеся  пеной.  Тело   Фермины   Дасы,
наоборот,  было  белым, линии долгими, кожа спокойной, а волосы
мягкими и гладкими. Гала Пласидиа велела постелить им в спальне
две одинаковые постели, но, бывало, они ложились в одну постель
и,  погасив  огонь,  болтали  до  самого  рассвета.  Случалось,
выкуривали по тонкой длинной сигаре, которые Ильдебранда тайком
привезла  за подкладкой саквояжа, а потом жгли душистую бумагу,
чтобы в спальне не воняло как в придорожной  ночлежке.  Фермина
Даса   первый  раз  попробовала  курить  в  Вальедупаре,  потом
повторила этот опыт в  Фонсеке  и  в  Риоаче,  где  все  десять
двоюродных  сестер  запирались  в  одной  комнате, чтобы тайком
покурить  и  поговорить  о  мужчинах.  Она   научилась   курить
шиворот-навыворот,  держа  горящий  конец  сигареты во рту, как
случалось курить мужчинам во время войны ночью, чтобы огонек не
выдал  их.  Но  она  никогда  не  курила  в  одиночку.  Дома  у
Ильдебранды  она  курила  с  ней  каждый  вечер  перед  сном  и
постепенно приучилась, хотя всегда делала это  тайком  даже  от
мужа  и  детей,  не  только  потому,  что считалось неприличным
женщине курить на людях, но и потому, что тайное курение делало
удовольствие более острым.
     И поездку Ильдебранды ее родители задумали тоже для  того,
чтобы  удалить ее от предмета любви, у которой не было никакого
будущего, хотя ее саму заставили поверить,  будто  едет  она  с
единственной целью - помочь Фермине решиться на хорошую партию.
Ильдебранда  согласилась  в  надежде,  что  ей удастся обмануть
забвение, как это в свое время случилось с двоюродной  сестрой,
и  договорилась  с  телеграфистом из Фонсеки, что тот, соблюдая
величайшую тайну, будет передавать ей  послания.  Она  испытала
горькое,   разочарование,  узнав,  что  Фермина  Даса  отвергла
Флорентино Арису. Ильдебранда  Санчес  исповедовала  вселенскую
концепцию  любви  и  полагала:  все,  что  происходит  с каждым
отдельным человеком, обязательно воздействует на все любови  во
всем  мире.  Однако  она  не  отказалась  от  своего проекта. С
отвагою,  до  смерти  напугавшей   Фермину   Дасу,   она   одна
отправилась  на  телеграф  с  намерением  добиться расположения
Флорентино Арисы.
     Она бы ни за  что  не  узнала  его,  облик  его  никак  не
соответствовал  тому  образу,  который  сложился  у нее со слов
Фермины Дасы. И сначала ей показалось просто  невозможным,  что
двоюродная  сестра  едва  не сошла с ума от любви к этому почти
незаметному  служащему,   похожему   на   побитого   пса,   чьи
торжественные манеры и одеяние, словно у незадачливого раввина,
не  способны  были  тронуть  ничье  сердце.  Но очень скоро она
раскаялась в первом впечатлении, потому  что  Флорентино  Ариса
сразу и беззаветно взялся ей помогать, понятия не имея, кто она
такая, и этого он не узнал никогда. Никто и никогда не сумел бы
понять  ее  так,  и потому он не задавал ей вопросов, кто она и
откуда. Предложенный им способ был крайне прост:  каждую  среду
днем  она  будет  приходить на телеграф и лично получать у него
ответы на свои послания, вот и все.  А  потом,  прочтя  заранее
написанное  Ильдебрандой,  спросил,  позволит  ли  она  сделать
замечание, и  она  позволила.  Сперва  он  написал  что-то  над
строчками,  потом  зачеркнул написанное, снова написал, и когда
оказалось, что писать негде, разорвал страницу  и  все  написал
заново,  совершенно  иначе,  и  это  новое письмо показалось ей
очень трогательным. Уходя с телеграфа, Ильдебранда готова  была
расплакаться.
     - Он некрасивый и печальный, - сказала она Фермине Дасе, -
но он - сама любовь.
     Больше   всего   поразило   Ильдебранду,  как  одинока  ее
двоюродная сестра. Она походила - Ильдебранда так ей об этом  и
сказала  -  на  двадцатилетнюю  старую  деву.  Сама Ильдебранда
привыкла к жизни среди  многочисленной,  рассеянной  по  многим
домам  семьи; никто не мог точно сказать, сколько в ней человек
и сколько народу сядет в этот раз за стол, а  потому  в  голове
Ильдебранды не укладывалось, как может девушка ее возраста жить
запертая,  точно  в  монастыре, в четырех стенах своего дома. А
было именно так: с минуты, когда она просыпалась в шесть  утра,
до момента, когда гасила свет в спальне, всю свою жизнь Фермина
Даса  посвящала  бесполезной  потере  времени. Жизнь в этот дом
приходила  только  извне.  Сначала,  с   последними   петухами,
человек,  разносивший  молоко,  будил  ее,  стукнув щеколдой на
входной  двери.  Потом  в  дверь  стучала  продавщица  рыбы   с
полусонными  парго, уложенными в огромном лотке на подстилке из
водорослей, за ними -  роскошные  торговки  овощами  из  Нижней
Марии  и фруктами из Сан-Хасинто. А потом уже весь день в дверь
стучали и стучали: и нищие, и де-вочки-лотерейщицы, и монахини,
собирающие  пожертвования,  и  точильщик  со   свистулькой,   и
старьевщик,  собирающий  бутылки,  и скупщик поломанных золотых
вещей, и мусорщик за старыми  газетами,  и  фальшивые  цыганки,
предлагавшие  прочитать  судьбу  на  картах, на линиях руки, на
кофейной гуще, на дне  ночного  горшка.  Гала  Пласидиа  целыми
неделями  отпирала  и  запирала  и снова отпирала входную дверь
только затем, чтобы сказать: нет не нужно, приходите  в  другой
раз,  или  кричала  прямо  с  балкона,  потеряв терпение, чтобы
больше не беспокоили, черт бы их побрал, все,  что  нужно,  уже
купили. Она с таким тактом и истовостью пришла на смену тетушке
Эсколастике,  что  Фермина  Даса стала путать ее с тетушкой и в
конце концов полюбила.  У  Галы  Пласидии  были  одержимость  и
привычки  рабыни.  Едва  выпадала свободная минутка, она тут же
отправлялась в рабочую комнату и принималась гладить  белье  до
безупречности,  а  потом  раскладывала его по шкафам, пересыпая
цветами лаванды,  но  гладила  она  и  раскладывала  не  только
свежевыстиранное  белье,  но и то, что успело потерять свежесть
из-за того, что им долго не пользовались. В  таком  же  порядке
содержала  она  и  гардероб  Фер-мины  Санчес,  матери Фермины,
умершей четырнадцать  лет  назад.  Однако  все  в  доме  решала
Фермина  Даса. Она отдавала приказания, какую готовить еду, что
покупать и как поступать в  каждом  отдельном  случае,  словом,
направляла  жизнь  в  доме,  где  на  самом  деле  нечего  было
направлять. Вымыв клетки, задав корм  птицам  и  позаботившись,
чтобы  цветам  ничто  не  вредило,  она  оставалась без дела. И
сколько раз после исключения из колледжа  случалось,  что  она,
заснув  в  сиесту, не просыпалась до следующего утра. А занятия
живописью были всего лишь забавным способом убивать время.
     После изгнания тетушки Эсколастики отношениям Фермины Дасы
с отцом не хватало тепла, хотя оба нашли способ жить рядом,  не
сталкиваясь  друг с другом лишний раз. Он успевал уйти по делам
до того, как она вставала. Очень редко он нарушал традицию и не
возвращался домой к обеду, хотя  почти  никогда  не  ел  -  ему
достаточно  было  пропустить рюмку-другую и легко перекусить на
испанский манер в приходском кафе. Ужинать он тоже  не  ужинал:
ему  оставляли  еду  на  столе, все на одной тарелке, прикрытой
сверху другой, хотя знали, что есть он этого не станет до утра,
а утром, подогрев, съест на завтрак. Раз в  неделю  он  выдавал
дочери  тщательно рассчитанные деньги, она же в свою очередь не
тратила лишнего гроша, но при этом он с удовольствием оплачивал
любые ее непредвиденные расходы. Он никогда не торговался с ней
из-за денег и никогда не просил отчета, а она  вела  себя  так,
словно   предстояло   отчитываться   перед   трибуналом  Святой
Инквизиции. Он никогда не рассказывал ей, чем  занимается  и  в
каком  состоянии  находятся  его  дела, и никогда не водил ее к
себе в конторы, находившиеся в порту, куда строго-настрого  был
заказан   путь  приличным  девушкам  даже  в  сопровождении  их
собственных отцов. Лоренсо Даса  не  возвращался  домой  раньше
десяти  вечера  -  в  десять  вечера  в ту не самую критическую
военную пору как раз начинался комендантский час. А  до  десяти
он сидел в приходском кафе, играл во что-нибудь, потому что был
большим  знатоком всяческих азартных игр, и не только знатоком,
но и мастером по этой части. Домой он всегда приходил  с  ясной
головой,  в  твердой  памяти и не будил дочь, хотя первую рюмку
анисовой выпивал, едва проснувшись, и за день, не выпуская  изо
рта  потухшей  сигары, успевал просмаковать не одну. Но однажды
Фермина услыхала, как он пришел. Услыхала, как тяжелой казацкой
поступью он поднялся по лестнице, могуче отдуваясь  в  коридоре
второго этажа, и ударил ладонью в дверь ее спальни. Она открыла
дверь  и  первый  раз  в  жизни  испугалась его уехавшего вкось
зрачка и невнятной речи.
     - Мы разорены, - сказал он. - Вконец  разорены,  в  общем,
понимаешь.
     Только  и  сказал  и потом больше никогда не возвращался к
этому, и не было никаких признаков, чтобы судить, правду ли  он
сказал,  но  только  с  той  ночи  Фермина  Даса раз и навсегда
поняла, что она одинока в этом мире. Она жила как бы вне  общей
жизни.  Ее подруги по колледжу теперь находились на недоступном
для нее небе, особенно после ее позорного изгнания,  но  и  для
своих  соседей  она  не  была  как все остальные, потому что те
знали ее без ее прошлого, знали  ее  только  в  этом  форменном
платье из монастыря Явления Пресвятой Богородицы. А мир ее отца
был  миром торговцев, грузчиков, миром людей, бежавших от войны
в общественное логово приходского кафе, миром холостых  мужчин.
В  последний  год уроки живописи немного скрасили ее заточение,
потому что учительница предпочитала давать  групповые  уроки  и
обычно  в комнату для шитья приводила с собой других учениц. Но
эти девочки были  из  разных  семей  и  не  очень  определенных
социальных  кругов  и для Фермины Дасы были подругами напрокат,
так что  их  привязанность  кончалась  одновременно  с  уроком.
Ильдебранда  захотела  открыть  дом,  впустить  в  него  свежий
воздух, пригласить музыкантов, устроить шумный фейерверк, какие
устраивал ее отец, затеять бал-маскарад,  чтобы  веселый  шквал
выветрил  затхлый  дух из сердца ее двоюродной сестры, но очень
скоро поняла, что ее намерения тщетны. По той простой  причине,
что  делать  это  было  не  с  кем. Однако она все-таки вернула
Фермину  Дасу  к  живой  жизни.  По  вечерам,   после   занятий
живописью,  она  заставляла  Фермину Дасу выводить ее на улицу,
чтобы посмотреть город. Фермина Даса  показала  ей  дорогу,  по
которой они каждый день ходили с тетушкой Эско-ластикой, скамью
в  парке, на которой Флорентино Ариса ждал ее, делая вид, будто
читает, переулочки, по которым он ходил за нею следом, тайники,
где они прятали свои письма, и зловещее  здание,  где  когда-то
помещались  застенки  Святой  Инквизиции,  затем превращенное в
ненавистную монастырскую школу  Явления  Пресвятой  Богородицы.
Они  поднимались  на  холм, где раскинулось кладбище бедняков и
куда Флорентино Ариса в былое время приходил играть на скрипке,
вставая с подветренной стороны, чтобы звуки долетали до  нее  и
она могла слушать его, лежа в постели; отсюда им виден был весь
исторический город, растрескавшиеся крыши и изъеденные временем
городские   стены,  заросшие  кустарником  развалины  крепости,
россыпь островков в бухте, лачуги  бедноты  вдоль  заболоченных
берегов, безбрежное Карибское море.
     В  рождественскую  ночь  они  пошли  в церковь к заутрене.
Фермина села там, где лучше всего слышна была задушевная музыка
Флорентино Арисы, и показала  сестре  то  место,  где  однажды,
такой  же вот ночью, она в первый раз неожиданно увидела совсем
рядом его  перепуганные  глаза.  Они  решились  одни  дойти  до
Писарских  ворот,  купили  там  сластей,  вошли ради интереса в
лавочку,  где  продавали  разноцветную  праздничную  бумагу,  и
Фермина  Даса показала сестре то место, где ей вдруг открылось,
что ее любовь - всего лишь мираж. Она сама не ведала, что любой
ее шаг от дома до колледжа,  каждый  уголок  в  этом  городе  и
каждый  миг