Томас Манн.
    Избранник

   -----------------------------------------------------------------------
   Thomas Mann. Der erwahlte (1950). Пер. с нем. - С.Апт.
   В кн.: "Томас Манн. Собрание сочинений. Том шестой".
   М., Государственное издательство художественной литературы, 1960.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 22 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------


КТО ЗВОНИТ?

   Звон, перезвон колоколов supra urbem  [над  Римом  (лат.)],  надо  всем
городом, в струящемся над  ним  воздухе,  пересыщенном  гудящими  звуками!
Колокола, колокола! Они с  размаху,  с  разлету  взмывают,  взвиваются  на
станинах, на перекладинах в немолчной вавилонской разноголосице. Грузно  и
часто, гремя и трезвоня - не в  лад,  невпопад,  они  говорят  все  сразу,
перебивая друг друга, перебивая самих себя: било ударяет о медь и, не  дав
умолкнуть разбуженному металлу, бьет,  раскачавшись,  уже  о  другой  край
толстостенного колпака и вторгается в свой же запев, так что не  отгремело
еще "In te, Domine, speravi"  ["На  тебя,  Господи,  я  уповал"  (лат.)  -
католическая молитва], как уже раздается "Beati quorum tecta sunt peccata"
["Блаженны те, чьи грехи сокрыты" (лат.)], а  рядом  слышатся  хрустальные
голоса малых звонниц,  -  будто  служка  потряхивает  сладкозвучным  своим
колокольчиком.
   Наверху  звонят  и  внизу,  в  семи  благодатнейших  местах,  известных
паломникам, а равно и во всех приходских церквах  семи  епархий  на  обеих
излучинах Тибра. Звонят с Авентина,  с  палатинских  святынь  и  с  Иоанна
Богослова в Латеране, звонят над могилой  "ходящего  в  ключах"  (*1),  на
Ватиканском холме, со святой  Марии  Маджоре,  на  Форуме,  в  Домнике,  в
Космедине и в Трастевере, с  Ара  Цели,  со  Святого  Павла  за  городской
стеной,  со  Святого   Петра-в-веригах,   с   храма   пресветлого   Креста
Иерусалимского. Но и с кладбищенских часовен, с колоколен ничем не славных
церквушек и захудалых молелен -  тоже  звонят.  Кому  ведомы  их  имена  и
прозванья? Ветер,  нет,  истая  буря,  ударяясь  о  струны  эоловой  арфы,
расшевелила весь мир звучаний и воссоединила в густой  всегармонии  голоса
соседних и дальних колоколов, - так, разрывая  воздух,  несется  благовест
великого праздника и вожделенного сретения.
   Кто звонит в колокола? О нет, не звонари. Они высыпали на улицу, как  и
весь  римский  люд,  услыхав  столь  необыкновенный  звон.   Взгляните-ка:
колокольни пусты, канаты свободно свисают. А все-таки колокола качаются и,
гремя, ударяются о стенки била. Неужели мне скажут: никто не звонит?  Нет,
на это отважится разве лишь человек, ничего не смыслящий ни в логике, ни в
грамматике. "Колокола звонят" - это значит: кто-то звонит в них, даром что
колокольни  пусты.  Так  кто  же  звонит   в   колокола   Рима?   -   _Дух
повествования_. Да неужто же может он  быть  повсюду,  hie  et  ubique,  к
примеру сказать, на башне св.Георгия в Велабре и где-нибудь  у  св.Сабины,
сохранившей колонны мерзостного капища Дианы, сиречь  в  сотне  освещенных
мест сразу? - Еще как может? Он невесом, бесплотен и вездесущ, этот дух, и
нет для него различия между "здесь" и "там". Это  ведь  он  говорит:  "Все
колокола звонят", так, стало быть, он сам и  звонит.  Такой  уж  этот  дух
духовный и такой абстрактный, что по правилам грамматики речь о нем  может
идти только в третьем лице и сказать можно единственно: "Это он". И все же
он волен сгуститься в лицо, а именно в первое, и воплотиться в ком-то, кто
говорит, и говорит от его лица: "Это я. Я -  дух  повествования,  который,
нашедши себе пристанище в библиотеке монастыря  Санкт-Галлен  в  Алемании,
где некогда сиживал Ноткер Косноязычный,  повествует  вам  в  забаву  и  в
преизрядное поучение эту историю; за начало же я беру ее благостный  конец
и звоню в колокола Рима, то есть  сообщаю,  что  в  тот  день  счастливого
сретения все они зазвонили сами собой".
   Дабы, однако,  и  второе  грамматическое  лицо  не  осталось  в  обиде,
задается вопрос: "Кто же ты, называющий  себя  "я",  кто  ты,  сидящий  за
налойным стольцом Ноткера и воплотивший в себе дух  повествования?"  -  "Я
Клеменс Ирландский, ordinis divi Benedicti [монах ордена святого Бенедикта
(лат.)], гость, по-братски здесь принятый  и  посланный  моим  настоятелем
Килианом из монастыря Клонмакнуа, ирландской моей обители, дабы поддержать
старые связи, что со времен Колумбана  и  Галла  установились  между  моей
родиной и этой надежной твердынею христианства. Великое  множество  очагов
благочестивой учености и пристанищ муз посетил я на своем пути, таких, как
Фульда,  Рейхенау  и  Гандерсгейм,  Санкт-Эммеран  в  Регенсбурге,   Лорш,
Эхтернах и Корвей. Но здесь, где услаждают нам очи псалтыри  и  евангелия,
чудесно расписанные по пурпуру золотом и серебром с добавлением  киновари,
а также зеленой и синей красок, где братия, под началом отца-регента, поет
так благолепно, как мне нигде не случалось  слышать  доселе,  и  где  силы
телесные подкрепляешь отменными трапезами и, кстати  сказать,  преотрадным
винцом, а поевши, с пользою для здоровья, прохаживаешься по  монастырскому
двору, вкруг водоема, - здесь я  решил  задержаться  на  более  длительный
срок,  поселившись  в  одной  из  келий,  всегда  открытых  гостям,   куда
внимательный настоятель, Гоцберт по имени, распорядился поставить для меня
ирландский крест, на коем изображены агнец, обвитый  змеями,  arbor  vitae
[древо жизни (лат.)], драконья голова с  крестом  в  отверстой:  пасти,  а
также Ecclesia [церковь (греч.)], сбирающая в потир Христову кровь,  тогда
как диавол силится отхлебнуть из сего сосуда. Изделие это  свидетельствует
о раннем процветании художеств у нас в Ирландии.
   Всею душой прилепился  я  к  своей  родине,  богатому  бухтами  острову
св.Патрика (*2), к его пастбищам, изгородям, болотам. Воздух  там  влажен,
приволен, да и в монастыре нашем, Клонмакнуа,  жизнь  тоже  привольна,  то
бишь благоприятна для ученых занятий, обузданных  умеренным  воздержанием.
Мы с настоятелем Килианом давно утвердились во взгляде, что Христова  вера
и  любовь  к  изучению  древних  должны  преодолевать  людское  невежество
согласно и купно, ибо таковое равно презирает и веру и просвещение, а там,
где пускает корни первая, непременно расцветет и второе.  Ученость  нашего
братства и в самом деле очень высока, и; как мне сдается, выше даже, чем в
среде римского клира. Иные римские монахи не в  меру  далеки  от  мудрости
древних и подчас пробавляются поистине жалкой латынью - правда,  не  столь
пакостной, как немецкие, -  один  из  коих,  кстати  сказать,  августинец,
недавно мне написал: "Habeo tibi aliqua secreta dicere.  Robustissimus  in
corpore sum et saepe propterea  temptationibus  Diaboli  succumbo"  ["Имею
сообщить тебе некий секрет. Я весьма крепок телом и посему часто подвержен
искушениям  дьявольским"  (вульгарная,   синтаксически   германизированная
латынь)]. Это уже вовсе  невыносимо,  и  по  слогу  и  по  всему  прочему;
разумеется, из-под римского пера такая мужицкая галиматья  никогда  бы  не
вышла. Да и вообще не следует думать, будто я хочу бросить тень на  Рим  и
его главенство, напротив, я мню себя верным их  приверженцем.  Спору  нет,
мы, ирландские монахи,  всегда  отстаивали  независимость  действий  и  во
многих краях  материка  первыми  проповедовали  христианское  учение,  чем
снискали себе чрезвычайные заслуги, воздвигая  повсюду  -  в  Бургундии  и
Фрисландии, в Тюрингии  и  Алемании  -  монастыри,  сии  бастионы  веры  и
миссионерства.  Однако  это  не  мешало  нам  искони  признавать  епископа
Латеранского главой христианской  церкви,  видеть  в  нем  существо  почти
божественное и разве лишь место воскресения господня почитать  более,  чем
храм св.Петра. Ведь можно сказать, не солгав, что церкви Иерусалима, Эфеса
и Антиохии старше римской, и если Петр, чье имя, прославленное в веках, не
хочется  связывать  с  приснопамятным  пением  петла,  и  основал  Римское
епископство, чего никто не  отрицает,  то  ведь  это  же  самое  бесспорно
относится и к Антиохийской общине. Но такие соображения  -  не  более  чем
побочные примечания к истине, истина же заключается в том, что  господь  и
спаситель наш, как сказано у Матфея  (и  кстати  только  у  него  одного),
поначалу нарек Петра своим наместником на земле, а  тот  передал  викариат
епископу Римскому и поставил его главой надо всеми епархиями мира. Ведь  в
декреталах и протоколах седой  старины  наличествует  даже  речь,  которую
произнес сам апостол при  рукоположении  первого  своего  преемника,  папы
Лина, и это представляется мне подлинным испытанием веры и  вызовом  духу:
пусть-де явит свою силу и покажет, во что только он не способен уверовать.
   В  своей  куда  более  скромной  роли  -   служить   инкарнацией   духа
повествования - я всемерно пекусь о том, чтобы  читатель  вместе  со  мной
признал того, кто призван занять sella gestatoria [здесь - папский престол
(лат.)], мужем, удостоенным высочайшего и благодатнейшего избрания. Знаком
преданности моей Риму является уже и то, что я прозываюсь Клементием. Ведь
изначальное имя мое - Моргольд. Но я никогда его не  любил,  усматривая  в
нем что-то дикое и языческое, и - вместе с монашескими ризами - облек себя
именем третьего преемника  Петра,  так  что  в  подпоясанной  тунике  и  в
наплечье пребывает уже не вульгарный  Моргольд,  а  утонченный  Клементий,
осуществивший то, что св.Павел в  послании  "Ad  Ephesios"  ["К  эфесянам"
(лат.)] столь удачно назвал "облачением в нового человека". Нет,  это  уже
не бренное тело, шнырявшее по земле в камзоле  оного  Моргольда!  Цингулом
препоясано тело духовное -  плотское,  стало  быть,  не  настолько,  чтобы
признать вполне  правомерным  прежнее  мое  утверждение,  будто  нечто,  а
именно: дух повести, во мне "воплотилось". Я вовсе не так уж и люблю  этот
глагол "воплощать", ибо  произведен  он  от  "плоти",  от  бренного  тела,
которое я снял с себя вместе с именем Моргольд, от  тела,  которое  сполна
является вотчиной сатаны и по воле  его  способно  творить  такие  мерзкие
пакости, что даже трудно уразуметь, почему оно к ним тяготеет.  Правда,  с
другой стороны, тело есть то вместилище души и божественного  разума,  без
коего таковые лишились бы всякого крова, а посему оно должно быть признано
необходимым злом. На такое признание тело еще смеет  притязать,  более  же
восторженного оно в непотребстве  своем  поистине  не  заслуживает.  Да  и
станет  ли  человек,  взявшийся  рассказать  или  обновить  (ибо  ее   уже
рассказывали неоднократно, хотя и не так,  как  должно)  историю,  которая
изобилует плотскими мерзостями и ужаснейшими  доказательствами  готовности
плоти ничтоже сумняся предаваться греху, - станет ли он  бахвалиться  тем,
что сам является неким воплощением?
   Нет, принявши мой образ и  лик,  образ  инока  по  прозванию  Клементий
Ирландский,  дух  повествования   сохранил   изрядную   долю   бестелесной
отвлеченности, позволяющей ему звонить  одновременно  со  всех  титулярных
базилик города, и я сейчас  поясню  это  двумя  примерами.  Читатель  моей
рукописи, чего доброго, и не обратил внимания, -  а  меж  тем  это  стоило
приметить, - что я указал ему на место, где нахожусь, а именно:  монастырь
св.Галлена и налойный столец, но не сообщил, в какую пору, в которое  лето
от рождения господа  и  спасителя  нашего  Иисуса  Христа  я  здесь  сижу,
испещряя пергамент своим мелким и тонким, искусным и  витиеватым  письмом.
Касательно сего не дано никакой отправной точки, ибо имя  нашего  здешнего
настоятеля - Гоцберт - таковою служить не может. Очень уж часто и в  самые
разные времена оно повторяется и слишком легко, буде  за  него  ухватятся,
превращается во Фридолина  или  даже  Гартмута.  Если  же  кто-нибудь,  из
озорства или ехидства, спросит меня: "Неужто ты  сам  знаешь  где,  но  не
знаешь, когда ты живешь?" - я  на  это  отвечу  кратко:  "А  тут  и  знать
нечего",  ибо  как  олицетворение  духа  повествования   я   обладаю   той
отвлеченностью, вторую примету которой сейчас поведаю.
   Ведь вот я пишу, стараясь рассказать вам историю, одновременно  ужасную
и высоконазидательную. Но совершенно неизвестно, на каком  языке  я  пишу:
по-латыни ли, по-французски, по-немецки, или по-англосаксонски,  да  и  не
все ли это равно, ибо если я сегодня, к примеру, пишу  по-тиудискски,  как
говорят алеманы в Гельвеции, то завтра перейду на британскую речь и  книга
моя станет британской. Я отнюдь не хочу сказать, что силен во всех языках,
но они сливаются друг с другом в моем письме и  образуют  единое  целое  -
язык. Ибо так уж устроено, что дух повествования - это  дух  свободный  до
отвлеченности, и средством  его  является  язык  как  таковой,  сам  язык,
язык-абсолют,  не  желающий  знать  никаких  наречий  и  местных  языковых
божеств. Иначе как раз и впадешь в политеизм и язычество.  Ведь  бог  есть
дух, и слово превыше всех языков и наречий.
   Одно несомненно: пишу я  прозу,  а  не  стишки,  каковые  и  вообще  не
очень-то жалую. В этом отношении я следую за императором  Каролусом  (*3),
который был не только великим законодателем и  судьей  народов,  но  также
покровителем грамматики и ревностным поборником чистой, правильной  прозы.
Иные, правда, утверждают, будто только размер  и  рифма  способны  создать
строгую форму,  но  мне  невдомек,  почему  это  поскоки  на  трех-четырех
ямбических стопах, к тому же не обходящиеся без всяких там дактилических и
анапестных спотыканий, да еще  в  придачу  забавные  созвучия  в  конечных
словах - строже по форме, чем складная проза с ее  куда  более  тонкими  и
тайными ритмическими обязательствами, и начни я:

   Жил князь, nomme [по имени (франц.)] Гримальд, и жил
   Но вот удар его хватил.
   Достались детям дом и власть.
   Aht [увы, ах (старофранц.)], грешили дети всласть!

   или в подобном роде - неужто сие строже  по  форме,  чем  грамматически
добротная проза, в которой я сейчас и поведу  рассказ  о  великой  милости
божьей, причем изложение мое будет настолько сильно и ярко, что еще немало
потомков: французов, англов и немцев - смогут черпать отсюда и строить  на
этом свои вирши.
   Ну, а теперь от присказки к сказу.



ГРИМАЛЬД И БАДУГЕННА

   Жил некогда герцог  Фландрии  и  Артуа,  Гримальд  по  имени.  Его  меч
назывался Экесакс. Его кастильский конь носил кличку Гуверйорс.  Не  было,
казалось, князя на свете, о коем господь пекся бы благосклоннее, и  взгляд
Гримальда смело облетал его наследные земли с богатыми городами и сильными
крепостями,  достойно  и  строго  покоился  на  его  maisnie   [домочадцы,
дружинники-рыцари (старофранц.)] и оруженосцах, на скороходах,  поварах  и
поварятах, на трубачах, скрипачах, барабанщиках и флейтистах, на его свите
- двенадцати юношах знатного рода  и  доброго  нрава,  в  том  числе  двух
молодых сарацинах, над идолом которых, Магометом, запрещалось Глумиться их
товарищам христианам. Когда он с женою своей,  Бадугенной,  благороднейшей
дамой, шествовал в церковь  или  к  торжественной  трапезе,  эти  пажи,  в
пестрых чулках, прыгали впереди них, попарно держась за руки  и  скрещивая
ноги.
   Его родовым  замком,  где  большей  частью  и  находился  двор  герцога
Гримальда, был Шастель Бельрапейр, на высотах питавшей овец Артуа,  словно
выточенный на токарном станке,  если  взглянуть  издали  на  его  крыши  и
балконы,  на  предмостные  укрепления,  стены  и  башни  замка,  надежного
убежища, каковое и должен иметь князь на  случай  нашествия  лютых  врагов
извне, а равно и на случай злых смут среди собственных подданных;  убежище
это было к тому же удобно для жилья и приятно для глаза. Сердцевиной замка
был высокий  донжон,  прямоугольный,  с  роскошными  внутренними  покоями,
скрытыми, впрочем, не только в жилой башне, но также во многих пристройках
и внутренних флигелях вдоль стены, а из зала донжона шла  прямая  лестница
вниз, на крепостной двор, к лужайке, где  за  прочной  каменной  изгородью
стояла тенистая липа. На  скамье,  опоясывавшей  дерево,  герцогская  чета
часто сиживала в летние дни на подушках из галапского и дамасского атласа,
а в ногах у князей, на коврах,  разостланных  челядью  по  холеной  траве,
изящными  группами  располагалась  знать,  чтобы  послушать  правдивые   и
вымышленные сказы менестрелей, которые, перебирая струны, повествовали  об
Артуре, владыке всех бриттов, о короле хорошей погоды Оренделе, о том, как
поздней осенью он  терпит  жестокое  кораблекрушение  и  становится  рабом
ледяного великана, о битвах рыцарей-христиан  с  диковинно-отвратительными
племенами таких отдаленных земель, как  Этниза,  Гильстрам  или  Ранкулат:
журавлиноголовыми, лобоглазыми, плоскостопыми,  пигмеями  и  гигантами;  о
необычайных опасностях Магнитной горы и о том, как  хитростью  отбирают  у
грифов червонное золото; о богословском споре между святым  Сильвестром  и
неким иудеем перед лицом императора Константина:  иудей  прокричал  в  ухо
быку имя  своего  бога,  и  бык,  бездыханный,  свалился  наземь.  Но  тут
Сильвестр призвал Христа, и бугай снова встал на  ноги  и  громовым  рыком
провозгласил превосходство истинной веры.
   Но все это только примера ради.  Вообще  же  тут  задавали  друг  другу
хитроумные загадки и вели непринужденные беседы, полные смысла и corteisie
[придворная галантность, куртуазность (старофранц.)], так  что  воздух  не
раз оглашался веселым смехом кавалеров и дам.
   Я, со своей стороны, тоже готов рассмеяться, если кто подумает, что  по
вечерам верхний зал освещали дымящие факелы из соломы или лучины.  Как  бы
не так! С потолка свисали паникадила, густо усеянные мерцающими свечами, а
по стенам сияли десятисвечные подвесные шандалы. Было здесь два  мраморных
очага, где сгорали сандал и алоэ, а каменный пол покрывали широкие  ковры,
которые в особых случаях, когда, скажем,  князь  Канволейский  или  король
Анжуйский  -  bien  soi  venu,  beau   Sire!   [Добро   пожаловать,   сир!
(старофранц.)] - гостили у  герцога,  усыпались  еще  хворостом,  листьями
ситника и цветами. За  трапезой  господин  Гримальд  и  госпожа  Бадугенна
сидели в креслах с  подушками  арабского  ахмарди,  а  напротив  сидел  их
капеллан. Барды садились в самом низу стола или же располагались вместе  с
подлым  людом  за  отдельным   столом,   а   более   почетные   гости   за
четырехместными откидными столиками с белыми скатертями, и пажи, по четыре
за каждым, склоняя  колена,  подносили  золотые  рукомойники  и  полотенца
пестрого шелка. Яства были поистине княжеские: и цапли, и рыба, и  бараньи
котлеты, и птица, пойманная, в рощице, и жирные карпы.  Ко  всякому  блюду
пажи подавали перец и аграс (я имею в виду фруктовый соус)  и  усердно,  с
разрумянившимися лицами (ибо они сами выпивали за дверью), наполняли кубки
вином, и тутовой настойкой,  и  красным  синопелем,  и  пряным  прозрачным
напитком - кларетом, каковым особенно охотно и часто орошал горло господин
Гримальд.
   Не стану больше расхваливать чудесную жизнь в Бельрапейре, хотя было бы
грешно  умолчать,  что  лари  здесь  ломились  от  холстов  и  штофов,  от
редкостного бархата и шелков, от куньих и душистых  собольих  шкурок;  что
полки  и  поставцы  сверкали  прекрасной  ассагаукской  посудой:   чашами,
выточенными из драгоценных камней,  и  золотыми  бокалами;  что  выдвижные
ящики едва вмещали запасы благовоний, которыми  окуривали  покои,  усыпали
ковры и опрыскивали ложа -  трав  и  корений,  амбры,  териаки,  гвоздики,
мускуса и кардамона; что в тайниках в великом обилье  хранилось  золото  -
кавказское, вырванное прямо из когтей  у  грифов,  ожерелья,  браслеты,  а
сверх того еще отдельно всякие чудодейственные камни: карбункулы,  ониксы,
халцедоны, кораллы и как они там называются: агаты,  сардониксы,  жемчуга,
малахиты и алмазы, что склады и кладовые были  битком  набиты  благородным