Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Три конца
Уральская летопись
-----------------------------------------------------------------------
Д.Н.Мамин-Сибиряк. Собр.соч.в 8 томах. Том 5. - М.: Худ.лит., 1954
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 августа 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая
Часть вторая
Часть третья
Часть четвертая
Часть пятая
Часть шестая
Эпилог
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
I
В кухне господского дома Егор сидел уже давно и терпеливо ждал, когда
проснется приказчик. Толстая и румяная стряпка Домнушка, гремевшая у печи
ухватами, время от времени взглядывала в его сторону и думала про себя:
"Настоящий медведь... Ишь как шарами-то* ворочает!" Она вспомнила, что
сегодня среда - постный день, а Егор - кержак**. На залавке между тем
лежала приготовленная для щей говядина; кучер Семка в углу на лавке,
подложив под деревянное корыто свои рукавицы, рубил говядину для котлет; на
окне в тарелке стояло коровье масло и кринка молока, - одним словом,
Домнушка почувствовала себя кругом виноватою. И в самом-то деле, эти
приказчики всегда нехристями живут, да и других на грех наводят. В открытое
окно кухни, выходившее во двор, наносило табачным дымом: это караульщик
Антип сидел на завалинке с своей трубкой и дремал. Чтобы сорвать на
ком-нибудь собственное неловкое положение, Домнушка высунулась в окошко и
закричала на старика:
______________
* Шары - глаза (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
** Кержаками на Урале, в заводах, называют старообрядцев, потому что
большинство из них выходцы с р.Керженца. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
- Чтой-то, Антип, задушил ты нас своей поганой трубкой!.. Шел бы в
караушку али в машинную: там все табашники!
- Ну, ну... будет, кума, перестань... - ворчал антип, насасывая
трубочку.
- Да я кому говорю, старый черт? - озлилась Домнушка, всей полною
грудью вылезая из окна, так что где-то треснул сарафан или рубашка. - Вот
ужо встанет Петр Елисеич, так я ему сейчас побегу жаловаться...
- Ступай, кума, ступай... На свой жир сперва пожалуйся, корова
колмогорская!
Егор тихонько отплюнулся в уголок, - очень уж ему показалось все
скверно, точно самый воздух был пропитан грехом и всяческим соблазном. Про
Домнушку по заводу ходила нехорошая слава: бабенка путалась со всею
господскою конюшней. Все они, мочеганки*, на одну стать. Рубивший говядину
Семка возмущал Егора еще больше, чем Домнушка: истрепался в кучерах, а еще
каких отца-матери сын... На легкую работу польстился, - ну, и руби всякую
погань: Петр-то Елисеич и зайчину, как сказывают, потреблял. Раскольник с
унынием обвел всю кухню глазами и остановился на лестнице, которая вела из
кухни во второй этаж, прямо в столовую. На лестнице, ухватившись одною
рукой за потолочину, а другою за балясник перил, стояла девочка лет семи, в
розовом ситцевом платьице, и улыбающимися, большим серыми глазами смотрела
на него, Егора. Он сразу узнал в ней дочь Петра Елисеича, хотя раньше
никогда ее и не видал.
______________
* Мочеганами на заводах называют пришлых жителей. (Прим.
Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
- Домнушка, где Катря? - спрашивала девочка, косясь на смешного
мужика.
- А ушла... - нехотя ответила стряпка, с особенным азартом накидываясь
на работу, чтобы не упустить топившуюся печь.
- Куда ушла? - не отставала девочка с детскою навязчивостью.
- А ушла... Не приставайте, барышня, - без вас тошнехонько!
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком
Тишкой, - каждое утро так-то с жиру бесятся... И нашла с кем время терять:
Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще
барышня пристает: куда ушла... Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю
заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось
много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную
говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за
четверых.
- Куда ушла Катря? - капризно спрашивала девочка, топая ножкой.
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам,
гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому
складу всего лица, - такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными
глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под
ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда
проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
- Панночка, тату проснувсь, - окликнула девочку Катря, наклоняясь над
западней в кухню. - Тату до вас приходив у вашу комнату, а панночки нэма.
- Катря, скажи Петру Елисеичу, что его дожидает Егор из Самосадки! -
крикнула Домнушка вслед убегавшей девушке. - Очень, говорит, надо
повидать... давно дожидает!
"Проклятущие мочеганки! - думал Егор, не могший равнодушно слышать
мочеганской речи. - Нашли тоже "пана".
Катря скоро вернулась и, сбежав по лестнице в кухню, задыхавшимся
голосом объявила:
- Пан у кабинети... просив вас до себе.
- Ступай за ней наверх, - коротко объявила Домнушка, довольная, что
закоснелый кержак, наконец, выйдет из кухни и она может всласть наругаться
с "шаропучим" Семкой.
Катре было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо так и смеялось из-под
кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы
дать Егору дорогу, и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными
глазами, - "кержак, а пан велел прямо в кабинет провести".
- Родной брат будет Петру-то Елисеичу... - шепнула на ухо Катре слабая
на язык Домнушка. - Лет, поди, с десять не видались, а теперь вот пришел.
Насчет воли допытаться пришел, - прибавила она, оглядываясь. - Эти
долгоспинники хитрящие... Ничего спроста у них не делается. Настоящие
выворотни!
Из этих слов Катря поняла только одно, что этот кержак родной брат
Петру Елисеичу, и поэтому стояла посредине кухни с раскрытым от удивления
ртом. Апрельское солнце ласково заглядывало в кухню, разбегалось игравшими
зайчиками по выбеленным стенам и заставляло гореть, как жар, медную посуду,
разложенную на двух полках над кухонным залавком. В открытое окно можно
было разглядеть часть широкого двора, выстланного деревянными половицами,
привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую голову Антипа, который давно
дремал на своей завалинке вместе с лохматою собакой Султаном. Осторожно
скрипнувшая дверь пропустила кудрявую голову Тишки. Он посмотрел лукавыми
темными глазами на кучера Семку, на Домнушку и хотел благоразумно скрыться.
- Эй ты, выворотень, поди-ка сюды... ну, вылезай! - кричала Домнушка,
становясь в боевую позицию. - Умеешь по сарайным шляться... а?.. Нету
стыда-то, да и ты, Катря, хороша.
- Што подсарайная... - ворчал Тишка, стараясь принять равнодушный вид.
- Петр Елисеич наказал... Потому гостей из Мурмоса ждем. Вот тебе и
подсарайная!
- Нет, стыд-то у тебя где, змей?! - азартно наступала на него Домнушка
и даже замахнулась деревянною скалкой. - Разе у меня глаз нет, выворотень
проклятый?.. Еще материно молоко на губах не обсохло, а он девке проходу не
дает...
Тишка, красивый парень, в смазных сапогах со скрипом, нерешительно
переминался с ноги на ногу и смотрел исподлобья на ухмылявшегося Семку. Он
решительно не испытывал никакого раскаяния и с удовольствием смазал бы
Домнушку прямо по толстому рылу, если бы не Семка. Катря стояла посредине
кухни с опущенными глазами и перебирала подол своего запона. Ей было
совестно и обидно, что Тишка постоянно ругается со стряпкой: Домнушка хоть
и гулящая бабенка, а все-таки добрая. Первая пожалеет и первая научит, чуть
что приключись.
- Дай поесть, - неожиданно проговорил Тишка, опускаясь на лавку. - С
утра еще маковой росинки во рту не бывало, Домнушка.
- Ишь какой ласковый нашелся, - подзуживал Семка, заглядываясь на
Катрю. - Домна, дай ему по шее, вот и будет закуска.
Кормить всю дворню было слабостью Домнушки, особенно когда с ней
обращались ласково. Погрозив Тишке кулаком, она сейчас же полезла в
залавок, где в чашке стояла накрошенная капуста с луком и квасом.
- Ступай наверх, нечего тебе здесь делать... - толкнула она по пути
зазевавшуюся Катрю. - Да и Семка глаза проглядел на тебя.
II
Катря стрелой поднялась наверх. В столовой сидела одна Нюрочка, -
девочка пила свою утреннюю порцию молока, набивая рот крошками вчерашних
сухарей. Она взглянула на горничную и показала головой на кабинет, где
теперь сидел смешной мужик.
- Грешно божий дар сорить, - строго проговорила Катря, указывая на
разбросанные по скатерти крошки хлеба.
Столовая помещалась между кабинетом и спальней Нюрочки. У
печи-голландки со старинною лежанкой почикивали на стене старинные часы.
Вся комната была выкрашена серою краской, а потолок выбелен; на полу лежала
дорожка. Буфет, стеклянный шкаф с разною посудой, дюжина березовых желтых
стульев и две полуведерных бутылки с наливками составляли всю обстановку
приказчичьей столовой. Мы сказали, что Нюрочка была одна, потому что
сидевший тут же за столом седой господин не шел в счет, как часы на стене
или мебель. Он был в халате и сосредоточенно курил длинную трубку. Давно
небритое лицо обросло седою щетиной, потухшие темные глаза смотрели
неподвижно в одну точку, и вся фигура имела такой убитый, подавленный вид,
точно старик что-то забыл и не мог припомнить. Время от времени он подымал
худую, жилистую руку и тер ею свой лоб.
- Сидор Карпыч, хотите еще чаю? - спрашивала девочка, лукаво
посматривая на своего молчаливого соседа.
- А давайте жь, колы есть, - мягким хохлацким выговором ответил
старик, исчезая в клубах табачного дыма. - Пожалуй, выпью.
- Пан пил чай, - заметила Катря, прибирая посуду на столе. - Пан не
хоче чаю. Який пану чай, колы вин напивсь?
- Пожалуй, пил, - соглашался старик равнодушно. - Пожалуй, не хочу.
Из столовой маленькая дверка вела в коридор, который соединял переднюю
с кабинетом и комнатой для приезжих гостей. Теперь дверь в кабинет была
приперта и слышались только мерные тяжелые шаги. Кержак Егор сидел в
кабинете у письменного стола и сосредоточенно молчал. Кабинет двумя
светлыми и большими окнами выходил на двор. Клеенчатая широкая кушетка у
внутренней стены заменяла кровать. Во всю ширину другой внутренней стены
тянулся другой стол из простых сосновых досок, заваленный планами,
чертежами, образцами руд и чугуна, целою коллекцией склянок с разноцветными
жидкостями и какими-то мудреными приборами для химических опытов. По обе
стороны стола помещались две массивные этажерки, плотно набитые книгами;
большой шкаф с книгами стоял между печью и входною дверью. Над письменным
столом на стене висел литографированный вид Парижа.
- Так чего же вы хотите от меня? - спрашивал Петр Елисеич,
останавливаясь перед Егором.
- Матушка послала... Поди, говорит, к брату и спроси все. Так и
наказывала, потому как, говорит, своя кровь, хоть и не видались лет с
десять...
- Да я же тебе говорю, что ничего не знаю, как и все другие. Никто
ничего не знает, а потом видно будет.
- Матушка наказывала... Своя кровь, говорит, а мне все равно, родимый
мой. Не моя причина... Известно, темные мы люди, прямо сказать: от пня
народ. Ну, матушка и наказала: поди к брату и спроси...
Хозяин сделал нетерпеливое движение своею волосатою рукой и даже
поправил ворот крахмальной сорочки, точно она его душила. Среднего роста,
сутуловатый, с широкою впалою грудью и совершенно седою головой, этот Петр
Елисеич совсем не походил на брата. Гладко выбритое лицо и завивавшиеся на
висках волосы придавали ему скорее вид старого немца-аптекаря.
Неопределенного цвета глаза смотрели из-за больших, сильно увеличивавших
очков в золотой оправе с застенчивою недоверчивостью, исчезавшею при первой
улыбке. Привычка нюхать табак сказывалась в том, что старик никогда не
выпускал из левой руки шелкового носового платка и в минуты волнения
постоянно размахивал им, точно флагом, как было и сейчас. Черный суконный
сюртук старинного покроя сидел на нем мешковато. Такие сюртуки носили еще в
тридцатых годах: с широким воротником и длинными узкими рукавами,
наползавшими на кисти рук. Бархатный пестрый жилет и вычурная золотая
цепочка дополняли костюм.
- Я ничего не знаю, - повторял Петр Елисеич, размахивая платком.
Егор встряхнул своими по-кержацки подстриженными волосами и неожиданно
проговорил:
- А как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у вас,
говорит, управители да приказчики все скроют. Так прямо и говорит Мосей-то,
тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
- Да где он теперь, Мосей-то?
- У нас в Самосадке гостит... Вторую неделю околачивается и все
рассказывает, потому грамотный человек.
- Отчего же ты мне прямо не сказал, что у вас Мосей смутьянит? -
накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. - Толкуешь-толкуешь тут, а о
главном молчишь... Удивительные, право, люди: все с подходцем нужно
сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно... Что вам говорил
Мосей про волю?
- Все говорил... Как по крестьянам она прошла: молебны служили, попы
по церквам манифест читали. Потом по городам воля разошлась и на заводах,
окромя наших... Мосей-то говорит, што большая может выйти ошибка, ежели
время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю - и конец тому делу.
- Он врет, а вы слушаете!.. Как же можно верить всякому вздору?..
Мосей, может, спьяна болтал?
- Это точно, родимый мой... Есть грех: зашибает. Ну, а пристанские за
него, значит, за брата Мосея, и все водкой его накачивают.
- Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое
время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука
Назарыч, приедет исправник и объявят... В Мурмосе уж все было и у нас
будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а
как и что будет - никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже
не из чего: сами крепостные.
- Оно, конечно, родимый мой... И матушка говорит то же самое.
- А зачем Мосея слушаете?
- Да уж так... Большое сумление на всех, - ну и слушают всякого.
Главная причина, темные мы люди, народ все от пня...
- Матушка здорова? - спрашивал Петр Елисеич, чтобы переменить
неприятный для него разговор.
- Ничего, слава богу... Ногами все скудается, да поясницу к ненастью
ломит. И то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе...
Говорит: хоть он и табашник и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит,
кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
- Кланяйся и ты старухе... Как-нибудь заеду, давно не бывал у вас, на
Самосадке-то... Дядья как поживают?
- Все по-старому, родимый мой... По лесу больше промышляют, - по
родителям, значит, пошли.
Скрипнувшая дверь заставила обоих оглянуться. На пороге стояла
Нюрочка, такая свеженькая и чистенькая, как вылетевшая из гнезда птичка.
- Папа, там запасчик пришел к тебе.
- Ну, пусть подождет, Нюрочка. А вот иди-ка сюда... Это твой дядя,
Егор Елисеич. Поцелуй его.
Девочка сделала несколько шагов вперед и остановилась в
нерешительности. Егор не шевелился с места и угрюмо смотрел то на
заплетенные в две косы русые волосы девочки, то на выставлявшиеся из-под
платья белые оборочки кальсон.
- Подходи, не бойся, - подталкивал ее осторожно в спину отец, стараясь
подвести к Егору. - Это мой брат, а твой дядя. Поцелуй его.
Егор поднялся с места и, глядя в угол, сердито проговорил:
- А зачем по-бабьи волосы девке плетут? Тоже и штаны не подходящее
дело... Матушка наказывала, потому как слухи и до нас пали, что
полумужичьем девку обряжаете. Не порядок это, родимый мой...
- Ах, какие вы, право: вам-то какая печаль? Ведь Нюрочка никому не
мешает... Вы по-своему живете, мы - по-своему. Нюрочка, поцелуй дядю.
Суровый тон, каким говорил дядя, заставил девочку ухватиться за полу
отцовского сюртука и спрятаться. Плотно сжав губы, она отрицательно
покачивала своею русою головкой.
- Я дело говорю, - не унимался Егор. - Тоже вот в куфне сидел даве...
Какой севодни у нас день-от, а стряпка говядину по горшкам сует... Семка
тоже говядину сечкой рубит... Это как?..
Петр Елисеич покраснел и замахал своим платком, но в самый критический
момент в кабинет вбежала запыхавшаяся Катря и объявила:
- Паны едуть с Мурмоса... На двух повозках с колокольцами. Уж Туляцкий
конец проехалы и по мосту едуть.
- Хорошо, хорошо... - забормотал Петр Елисеич. - Ты, Егор, теперь
ступай домой, после договорим... Кланяйся матери: приеду скоро. Катря,
скажи Семке, чтобы отворял ворота, да готово ли все в сарайной?
- Усе готово, - ответила Катря, пропуская как-то боком вылезавшего из
кабинета Егора. - И постели настланы, и паутину Тишка везде выскреб. Усе
готово...
III
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему
Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная
речонка Култым, и круто поднималась в гору прямо к господскому дому,
который лицом выдвинулся к фабрике. Всю эту дорогу отлично было видно
только из сарайной, где в критических случаях и устраивался сторожевой
пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
- С фалетуром зажаривают!.. - кричал из сарайной Тишка, счастливый,
что первый "узорил" гостей. - Вон как заухивает... Казаки на вершных гонят!
Мирно дремавший господский дом пришел в страшное движение, точно
неожиданно налетела буря. Уханье форейтора и звон колокольчиков приутихли -
это поднимались в гору. Вся дворня знала, что с "фалетуром" гонял с завода
на завод один Лука Назарыч, главный управляющий, гроза всего заводского
населения. Антип распахнул ворота и ждал без шапки у вереи; Семка в глубине
двора торопливо прятал бочку с водой. На крыльце показался Петр Елисеич и
тревожно прислушивался к каждому звуку: вот ярко дрогнул дорожный
колокольчик, завыл форейтор, и два тяжелых экипажа с грохотом вкатились во
двор, а за ними, вытянувшись в седлах, как гончие, на мохноногих и
горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
Из первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик
в длиннополом сюртуке и котиковом картузе с прямым козырем; он устало
кивнул головой хозяину, но руки не подал. За ним бойко выскочил чахоточный
и сгорбленный молодой человек - личный секретарь главного управляющего
Овсянников. Он везде следовал за своим начальством, как тень. Из второго
экипажа горошком выкатился коротенький и толстенький старичок исправник в
вое