ием,  сказала
Мириам.  Это  шутка,  ответил  я.  Но ты все-таки что-то сказал по-латыни. Я
пошутил. Хорошо, пусть так, сказала Мириам, но что ты  сказал?  Я  вообразил
себя священником. Кардиналом.
     Мне  пришли  на ум адаптированные стихи из "Dies Irae", и я прочитал их
Мириам к огромному ее удовольствию.
     Стихи были такие:

     Miriam, mirum spargens sonum
     per sepuicra ragionum,
     coget omnes ante thronum.
     (*Слегка измененная часть заупокойной мессы "Dies Irae" ("День гнева"):
     Труба, сея дивный клич
     Среди гробниц,
     Всех соберет к трону (лат).)

     И так далее. Вообще-то латыни я не знаю, все это была игра,  которую  я
придумал для нее, в ее честь. Потом я замолчал. Так, в молчании, закончилась
первая глава нашей истории, наша встреча, прогулка, объяснение в любви.

     Разговор  возобновился  на  следующий вечер на холме Джаниколо. С холма
Джаниколо Рим казался  сплошным  луна-парком,  он  весь  был  в  огнях,  над
площадью  Барберини  реяла огромная буква "М" (реклама фирмы "Мотта"), а еще
была луна и вывеска компании "Алиталия". По одну сторону простирался город с
его огнями и шумом уличного движения, по другую были  мы  с  Мириам  в  моей
машине  "Фиат-600"  -  универсал  - как на сцене, словно взгляды всех римлян
были устремлены на нас из партера. Не  знаю,  испытывала  ли  Мириам  то  же
самое,  я ей ничего не сказал, ведь чувства иногда обманывают. Сквозь стекла
виднелись огоньки сигарет в других машинах, припаркованных рядом с  нашей  у
парапета: там тоже любовались панорамой города.
     Если  бы  в  тот  вечер  я предложил Мириам сходить в кино, уверен, она
сказала бы "нет". В кинотеатре "Адриано" шел американский фильм  о  каком-то
игроке в шары - я читал в газете, - и назывался он "Хвастун". Хотите верьте,
хотите нет, но из-за этих самых шаров персонажи картины убивают друг друга -
так  было написано в газете, и еще там говорилось, что фильм замечательный и
актер играет прекрасный. Но если бы я в тот вечер предложил Мириам сходить в
"Адриано", чтобы доставить ей удовольствие, то меня ждало бы  разочарование:
Мириам  кино  не  любила.  Дело  было  не в фильме, просто кино ей вообще не
нравилось. Но я ничего ей не сказал. Я вдаюсь в  такие  подробности  потому,
что во всем люблю точность.
     Мысль  о  кино  пришла  мне  в  голову  просто так, она была банальна и
случайна, как все банальное и случайное, что приходит в голову, когда имеешь
дело с девушкой. Обычно говорят: пошли в кино, и идут в  кино.  Возможно,  и
Мириам  тоже пошла бы, если бы я ее пригласил. В таком случае я поступил бы,
как поступают все другие мужчины со всеми другими девушками (даже если потом
они ведут себя по-разному), но не знаю, как повела бы себя Мириам - как  все
другие  девушки  или  нет, потому что кино она не любила и, вполне возможно,
ответила бы мне отказом, то есть предложи я ей пойти со мной в "Адриано" или
в какое-нибудь другое кино, она бы не пошла. Но это всего лишь моя гипотеза,
потому что такого предложения я ей не сделал, да и не собирался делать.

     Что представляла собой девушка, сидевшая рядом со мной в автомобиле?  И
что вообще она делала в моей машине, на соседнем сидении? Ничего особенного,
говорил  я себе, происходит нечто вполне естественное: девушка сидит рядом с
мужчиной, и этот мужчина - ты, а эта девушка - Мириам,  вы  познакомились  в
спортзале  Фурио  Стеллы.  Вот  и прекрасно, говорил я себе, вот и действуй,
скажи ей что-нибудь. Или нет, подожди пока с разговорами, потому что, открыв
рот, ты не имеешь права произнести что-нибудь банальное.  Но  долго  молчать
тоже ведь нельзя. Некоторые мужчины говорят о других женщинах, некоторые - о
войне,  у них всегда наготове что-нибудь о войне, но я о ней ничего не знаю,
когда я говорил, что был на войне, я лгал. Признаться честно, я и в армии-то
не служил, хотя всегда делаю вид, будто служил. Однажды, когда был налет  на
наш  город,  я попал в бомбежку, а я рассказываю, будто дело происходило бог
знает где. Эту ложь я повторяю всегда, когда  есть  повод.  Я  посмотрел  на
Мириам,  курившую  сигарету. Затянувшись последний раз, она выбросила окурок
за окошко. Губы ее слегка дрожали, она смотрела на меня молча, словно  ждала
чего-то, словно хотела спросить: ну а что теперь?
     А  что?  Ничего.  Я  сидел себе, как путник, одолевший трудную дорогу и
добравшийся наконец до дома, где, он знает, ждут его все  прелести  жизни  и
дверь  приоткрыта:  толкни и входи, но он почему-то медлит. Ну вот, сидишь и
занимаешься сравнениями, говорил я себе, хотя тебе прекрасно известно, что в
подобных случаях надо шевелиться.  Это  как  на  войне  -  там  тоже  нельзя
засиживаться  на  месте.  Когда  ты идешь в атаку, то даже поражение тебя не
бесчестит, а если ты сидишь без дела, ничего не произойдет, а хуже  "ничего"
на свете не бывает.
     Шевелись,  подстегивал  я себя и наконец начал действовать. У меня есть
одно необыкновенное оружие. Не  многие  умеют  им  пользоваться.  Я  наделен
особой  способностью  двигать  языком  -  могу  закручивать его винтом, могу
заставить его вибрировать и по горизонтали, и по вертикали (по  отношению  к
осевой  линии  лица),  могу подтянуть его к самой гортани, а потом выбросить
вперед с силой - как таран, или легонько - как  удочку,  могу  держать  язык
совершенно неподвижным несколько минут, а потом пустить его скачками, словно
он у меня с цепи сорвался. Я умею сворачивать его в трубочку, как дорожку, а
потом  внезапно  распрямлять,  умею  вращать  им, как пропеллером, бить, как
хлыстом,  втыкать  его,  как  шпагу,  распластывать,   как   простыню,   или
размахивать  им, как флагом; он может быть у меня твердым, как кусок железа,
или дряблым, словно медуза. Но для достижения наибольшего эффекта необходима
внезапность. Как на войне. И еще все должно быть в темпе. Без  этого  ничего
не  выйдет  - так, чепуха какая-то и все. Нужный темп выработать нельзя, это
природный дар, который можно только совершенствовать, но в том случае,  если
вы им наделены.
     Когда  женщина  "соответствует",  я  могу  изобразить  даже  пробку  от
шампанского: свернуть язык петлей (женщина должна просунуть в  нее  свой)  и
резко  дернуть.  Из-за образовавшегося вакуума получается хлопок. Со стороны
ничего не слышно, так что этот фокус можно проделывать и при посторонних.

     Без четверти шесть утра мы были еще там, в моей "шестнсотке"-универсале
с запотевшими стеклами. Происходило это 27 марта, в  день,  полный  любви  и
ветра.  Солнце  взошло  ровно  в  шесть  часов  восемь  минут.  Это был день
Сан-Джованни Дамашено и Сант-Аугусты Верджине, время страстной заутрени, как
явствует из книги гаданий  "Барбанера"  (стр.  57).  Когда  я  открыл  глаза
(целуясь,  я  всегда  их  закрываю),  вокруг  нас не было никого, все машины
исчезли, только двое верховых полицейских ехали мимо. Птицы уже пробудились.
Одни, запрокинув голову, пели среди ветвей, другие кружили в воздухе, словно
обезумев от дневного света, затмившего свет городских  фонарей.  Да,  умение
целоваться - это искусство.
     Какой-то  воробей присел на капот моей машины, потом сорвался с места и
облетел вокруг памятника  Гарибальди,  героя  нашего  Рисорджименто.  Строго
говоря,  на  протяжении  всей  ночи  у нас с Мириам был один сплошной долгий
поцелуй.
     Я не люблю  прибегать  к  каким-то  внешним  эффектам,  чтобы  поразить
женщину. Предпочитаю классический прием поцелуя. Мириам откинулась на спинку
сиденья,  точно я ее избил. Глаза у нее блестели, а вокруг них залегли тени,
словно у горячечного больного,  вид  у  нее  был  просто  измочаленный.  Она
смотрела,  как  я  закуриваю  сигарету, и попросила дать ей потянуть. Я стал
подносить сигарету и к ее губам. Она выпускала облачко дыма и  просила  еще.
Никто  не  посмел  бы  отрицать,  что в ту ночь между мной и Мириам началась
самая настоящая любовная история. Если нет, то что  такое  любовная  история
вообще? Я лично понимаю это так, а что будет потом - уже неважно.
     Двое  верховых полицейских все еще крутились возле памятника и смотрели
на нас. А я пытался  завести  машину.  Давай  уйдем,  а  ее  здесь  оставим,
говорила  Мириам.  Нет-нет,  она уже заводится, сейчас поедем. Но машина все
никак не заводилась. Мне надо было довезти Мириам до магазина, ведь это ужас
- идти пешком в такой ранний час, да еще после ночи, проведенной  в  машине.
Вот  увидишь,  сейчас  она  заведется,  говорил  я, эти машины рассчитаны на
страны с суровым климатом, они специально сделаны так, чтобы  заводиться  на
холоде.
     Верховые  полицейские  удалились.  Может,  они догадались, что я сейчас
попрошу их помочь  подтолкнуть  машину,  и  потому  поскорее  убрались.  Вот
свиньи.  Мотор  уже  разогрелся,  говорил я, сейчас поедем, бензин есть, все
есть, не может же она не поехать. Мне было стыдно за этот жалкий  моторишко,
работавший на холостых оборотах, за этот его натужный вой, нарушавший тишину
холма  Джаниколо  в  столь ранний час, а главное - на глазах у Гарибальди, у
которого всегда все получалось. У  этой  свиньи  Гарибальди,  чуть  было  не
сказал  я.  Дело  кончится  тем,  что  сядет аккумулятор, говорила Мириам, и
аккумулятор действительно начал выдыхаться, мотор стал сбавлять обороты.
     Мириам закурила  сигарету,  нетерпеливо  выпустила  несколько  облачков
дыма. Я должна вернуться домой прежде, чем выйдут дворники, сказала она, уже
очень  поздно,  вернее,  рано. Мириам посмотрела на посветлевшее небо. Буква
"М" - "Мотта" погасла, погасли  уличные  фонари,  только  редкие  автомобили
проезжали  с  еще  включенным  фарами  и  капли  росы  стекали по запотевшим
стеклам. У всех  машин  моторы  работали  исправно,  только  моя  не  желала
сниматься с места. Никогда еще не случалось со мной такого, говорил я, чтобы
мотор  не  заводился. Не злись, говорила Мириам, думаю, это нормальная вещь.
Нормальная? Ну нет, говорил я, со мной такое случаться не должно.
     Мотор уже едва тянул. Аккумулятор сел, говорила  Мириам.  Но  мотор  же
новый, почти новый. Может, аккумулятор сам по себе подзарядится.
     Мимо  проехало  такси.  Мириам сделала знак рукой, и таксист подрулил к
нам. Если ты не возражаешь, я вернусь домой, сказала она. Мотор  глох  после
каждых трех оборотов. Возражаю, но что поделаешь, езжай. Мириам села в такси
и уехала по петляющей дороге.

     Не  дожидаясь  появления подметальщиков, я запер машину и пошел пешком.
Пошел - не точно сказано, ибо мне казалось, что я лечу. Смотри, не доверяйся
ощущениям,  не  впадай  в  самообман,  говорил  я  себе.  Но  был   ли   это
действительно  обман  чувств?  Почему  же я тогда пересек большую лужу перед
памятником Гарибальди, не замочив ботинок? И почему я чувствовал,  что  меня
сильно  тянет вверх вопреки закону земного притяжения? Я подошел к каменному
парапету: отсюда был виден огромный, освещенный солнцем купол собора Святого
Петра, лужайки и деревья Виллы Дориа Памфили, ватиканская  железная  дорога,
проснувшийся и оглашаемый ревом мотороллеров и грохотом поднимающихся жалюзи
квартал Монте дель Галло.
     Я  огляделся. Вокруг никого. Сейчас полечу, сказал я себе. И верил, что
смогу полететь: воздух  был  мягким,  как  пуховая  перина,  а  сам  я  стал
невесомым,  казалось,  невидимый воздушный шар тянет меня вверх, казалось, я
могу плыть по воздуху, как птица или как самолет ( но только  бесшумный),  в
полной тишине. Для этого не нужно никаких усилий, достаточно приподняться на
цыпочки и нырнуть с парапета туда, где газоны и деревья Виллы Дориа Памфили,
среди  которых  днем  находят  приют  совы,  слетающиеся в город по ночам. Я
оглянулся и посмотрел на машину. До чего смешным  казался  мне  ее  кургузый
каркас,  до  чего  же  она  приземленная,  до чего нуждается в опоре! Машина
настолько подвластна закону  земного  притяжения,  что  и  представить  себе
невозможно,  как  бы она оторвалась от земли хоть на полметра. Смешны были и
другие засновавшие по улицам автомобили, с  этим  их  жалким  жужжанием,  со
всеми  их  сложными  и  такими бесполезными механизмами. Большие и маленькие
машины вереницей скользили по асфальту. Да, смешно было от одной  мысли  обо
всех этих моторах, сцеплениях, колесах.
     Высоко  в  небе  с  рокотом  проплыл  самолет, и душа моя переполнилась
ужасом. Сравнение явно хромало: что общего могло  быть  между  мной  и  этой
фантастической  машиной,  поднимающей в воздух тонны груза, с ее изрыгающими
пламя турбинами, электронными  внутренностями,  с  панелями,  ощетинившимися
ручками  и  рычагами, с автопилотами, убирающимися шасси и всем остальным? Я
посмотрел на  свои  руки,  на  запястья,  такие  худые,  такие  беспомощные,
потрогал  щеку,  за  ночь  покрывшуюся  щетиной,  и  спрыгнул с парапета, на
который уже было вскарабкался, чтобы пуститься в полет. Купол собора Святого
Петра оставался на своем месте, и я  тоже  стоял  на  земле,  а  сверху  еще
доносился  звенящий  вой  реактивного  самолета,  повисшего  в  небе, словно
серебряная рыба. Казалось, будто он не  движется,  но  он  летел,  летел  со
скоростью  девятисот  километров  в  час.  Потом  он  пропал  из виду, смолк
звенящий вой турбин, но  все  же  после  него  в  воздухе  что-то  осталось,
какое-то  странное  ощущение  волшебства,  как  если  бы по улице только что
прошел папа римский. Я стоял зачарованный, смотрел и  слушал,  хотя  самолет
улетел  и его не было больше ни видно, ни слышно. Чего ты ждешь? - спросил я
себя.

     Известно, что таракан появился на свете много раньше, чем  человек.  Он
был  распространен на планете еще о каменноугольный период. Ползал по лесам,
питался  листьями,  смолой,  древесиной,  навозом  и  даже  землей.  Сегодня
тараканы  едят  также  бумагу,  резину,  бакелит, краску, мыло. Они способны
превратить в пищу все что угодно. Человек  воюет  с  тараканами  посредством
самых  разных ядов и даже расклеивает на стенах домов плакаты, призывающие к
борьбе с этими насекомыми. Человек имеет зуб на таракана:  у  таракана  есть
много  такого,  чего  нет  у  человека.  Например, надкрылья, усики-антенны.
крылышки. У таракана не просто  глаза,  а  хорошо  развитые  сложные  органы
зрения,  позволяющие  ему видеть в темноте. Он не боится ни жары. ни холода,
ни сырости. Как правило, у таракана три пары лапок, а иногда даже и  четыре,
он  может ходить, прыгать и летать, хотя летун он неважнецкий. Таракан может
грызть или жевать, или грызть  и  жевать  одновременно.  Некоторые  тараканы
окрашены в замечательные цвета, отливающие всеми цветами радуги. Но несмотря
на осе это, превосходство человека над тараканом несомненно.


Глава 4
     В  эротике  дыхание  и  ритм играют не менее важную роль, чем в пении и
музыке.

     Свет,  шум,  присутствие  посторонних  и  животных  -   суть   факторы,
препятствующие  развитию  эротических  чувств.  По-моему,  когда занимаешься
любовью где-нибудь на лужайке, под открытым небом, или в комнате со  слишком
высокими   потолками   (например,  в  домах  шестнадцатого,  семнадцатого  н
восемнадцатого веков), или в помещении с распахнутыми окнами и  с  гуляющими
по  нему  сквозняками,  все  куда-то  улетучивается. В тесном же и замкнутом
пространстве мужчина и женщина могут по-настоящему, как говорится в  Библии,
познать  друг  друга; создается такое впечатление, будто на свете существуют
только  два  антагониста,  получившие  наконец  возможность   схватиться   и
помериться  силами.  Это  заложено  в  важнейшем  законе  притяжения  сил  с
противоположными знаками.
     Задняя комната в моем магазине очень мала, и в ней нет окон. У меня там
стопы каталогов, каталожный шкаф "Оливетти", стеллажи для альбомов и большие
конверты с еще  не  зарегистрированными,  разобранными  только  по  годам  и
странам марками, а также маленький стенной сейф для самых редких экземпляров
и   старое   кожаное  кресло.  У  стены,  под  сейфом,  складная  кровать  с
металлической сеткой, кажущаяся здесь предметом совершенно случайным.
     Я дожидался Мириам перед спортивным залом  Фурио  Стеллы,  прогуливаясь
взад-вперед  по виа Чичероне, а когда она вышла, сказал ей, что пора кончать
с пением, что Фурио Стелла - убийца, он же убил жену,  что  петь  хорошо  до
определенного  момента,  а  потом  - все, не превращаться же в рабов вокала.
Хватит тратить время на всякие мотеты, заявил я. Мириам  удивилась,  услышав
от  меня  такие  речи.  Из  зала  уже  доносились  голоса хористов, начавших
распеваться. Я сказал: брось, ты уже  достаточно  напелась  с  этим  убийцей
Фурио Стеллой.
     Мы мчались в машине к моему магазину, а хористы пели в спортзале на виа
Чичероне.  Их  голоса  преследовали  нас  до  самой  набережной, как запахи,
которые пристают к вещам н людям и передвигаются  в  пространстве  вместе  с
ними.  Вот  так пристало к нам пение, и, пока машина неслась в потоке других
машин по набережной Тибра, у нас в ушах еще стоял отзвук далеких  хоралов  и
мотетов.  Я  поглядывал  на  сидевшую  рядом  Мириам  и  радовался,  что она
отказалась от спевки н поехала со мной, я смотрел на ее волосы,  ниспадавшие
двумя симметричными волнами на лоб и глаза, видел ее узкие плечи под светлым
плащом,  профиль,  такой  четкий вырисовывавшийся в проблесках проносившихся
мимо огней. Голоса хористов все преследовали нас и смолкли,  лишь  когда  мы
вошли  в магазин, и я закрыл дверь и предложил Мириам присесть, снять плащ и
перчатки. Я тоже сел на стул в торговом зале. Мириам взяла какой-то альбом и
стала его рассматривать, а я закурил сигарету из своей пачки, предварительно
поднеся огонь к сигарете Мириам. А ты  разбираешься  в  этом  деле,  сказала
Мириам,  указывая  на раскрытый альбом. Еще бы, это же моя профессия, сказал
я.

     Я объяснил ей, что ценными считаются  марки  либо  очень  старые,  либо
редкие,  что  по мере того как марка стареет, она становится и более редкой,
поскольку часть экземпляров пропадает, но редкими бывают не только старинные
марки, например марка Сан-Марино, на которой изображена коноплянка с хвостом
попугая, а попадаются и старинные, но не  редкие,  например  первые  выпуски
английских  однопенсовых.  Тут  главное  придержать их, пока с годами они не
станут одновременно и редкими, и старыми.
     За это время и сам  состаришься,  сказала  Мириам,  и  была  совершенно
права.  Но  ведь  стареем  мы  в любом случае, стареем, пока не преставимся.
Недавно преставился даже папа римский - сколько  об  этом  разговоров  было!
Бедный  папа,  какая ужасная штука - смерть, сказал я, но сразу заметил, что
Мириам ему не симпатизировала. В Риме ежедневно умирает  девяносто  человек,
сказала  она,  и  никто  не придает этому значения. Ходишь по улицам, видишь
смеющихся, гуляющих людей. И никому в голову не приходит, что в это время  в
городе  умирает  девяносто  человек.  Как-то  не  думаешь  об  этом,  а если
подумаешь, то не очень-то веришь: мертвых надо видеть, тогда и поймешь,  что
они  умерли.  Девяносто  мертвецов,  ответил  я, это действительно много, но
стоит мысленно покинуть пределы Рима, как окажется, что их уже  девятьсот  и
даже девять тысяч. Или даже девяносто тысяч, сказала Мириам. Девяносто тысяч
покойников, вот это действительно много.
     То,  что  говорила  Мириам,  было  сущей правдой, но подобные разговоры
уводили нас в  сторону  от  моей  цели,  и  теперь  мне  надо  было  сделать
что-нибудь  такое,  чтобы  Мириам  не  ускользнула  от  меня,  как  когда-то
ускользнула одна моя соученица, когда мы с ней гуляли  по  островку  посреди
озера  в  городском  парке.  Мы  сели на траву за фонтаном нимф, и она стала
рассказывать про какого-то  сторожа  соборной  колокольни,  который  пытался
заманить  ее на самый верх, а потом оказалось, что там, на верхней площадке,
у этого мерзавца была койка. Свинья такая. И я  пустился  в  рассуждения  об
этом стороже, но тут к островку подплыли еще какие-то школьники и попытались
увести нашу лодку, чтобы сд