Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
рат промолчал.
Михаил был задет. Он вернулсЯ обиженным.
И теперь спросил меня:
С Как ты думаешь: брат имел в виду (он ведь сказал вы) евреев, остав-
шихсЯ в России?
Я пожал плечами: разговор братьев понимать трудно, еще труднее ин-
терпретировать за глаза.
С Возможно, он имел в виду вообще всех наших либералов...
С НачинаЯ считать, скажем, с Герцена? с Петра Великого?..
Я засмеялся: некоторые начинают отсчет с отшельников С со святых от-
цов, убежавших от мира в пустынь.
Я попыталсЯ импровизировать (не умеЯ объяснить).
Вы С в контексте упрека! С могло и впрямь означать всех вообще возму-
тителей и без того нескучного российского спокойствия: волна за волной.
Отшельник С как внутренний эмигрант. Едва кончаютсЯ отшельники, как раз
и начинаютсЯ эмигранты. Эмигрантов сменяют диссиденты. А когда испаряют-
сЯ диссиденты, заступает андеграунд. Прочтений (интерпретаций) русского
отступничества достанет на всякий вкус. И прекрасно. Это С мы. В России,
как нигде, новизна любой идеи оборачиваетсЯ через времЯ своим выворотом.
Мы мученики не идей, а их мучительно меняющихсЯ прочтений, еще когда за-
метил мой насмешливый брат Веня.
Вы С это и есть мы. Вы С это ты да Я, да Вик Викыч, вот кто не оста-
вит Россию в покое, мы не оставим ее в покое, Миша, не волнуйся, сказал
Я уже с вдохновением. (Я впал в экстаз!) Мы С подсознание России. Нас
тут прописали. При любом здесь раскладе (при подлом или даже самом свет-
лом) нас будут гнать пинками, а мы будем тыкатьсЯ из двери в дверь и
восторгатьсЯ длиной коридора! Будем слонятьсЯ с нашими дешевыми пласт-
массовыми машинками в надежде, что и нам отыщетсЯ комнатка в бесконечном
коридоре гигантской российской общаги.
њто до светящегосЯ окна в самом конце коридора (Я показал Михаилу ру-
кой в торец), оно не означает, кстати сказать, выхода: не означает ни
выхода, ни конца туннеля, ни путеводной звезды, ни даже знака С это
просто наша физическаЯ смерть, износ тела. Просто конец нашей жизни, Ми-
ша. Слабое пятнышко света, которое дает нам отсрочку; но с ней вместе
дает и своеобразное счастье жить в этом гениальном российском коридоре с
десятками тысяч говенных комнат.
Вот и господин Смоликов, уже обретший литературную известность, сооб-
щил Михаилу, что хочет поностальгировать. По былым временам, по нашей
молодости С по андеграунду.
МенЯ он побаивался, а Вик Викыч в отъезде, так что Смоликов, ища
встречи, звонил Михаилу С хочется, мол, Миша, посидеть Тглаза в глазаУ,
пообщаться. ХочетсЯ обменятьсЯ нашими Тсгорбленными от подземностиУ че-
ловеческими чувствами. (Все его словечки, стиль.) Ему ведь действительно
хочется, это правда!
Но правда еще и в том, что уже через самое короткое времЯ господин
Смоликов, словно длЯ этого и встречался, живо и с подробностями переска-
жет наши разговоры в очередных интервью на телевидении, на радио и в га-
зетах. На голубом глазу он продаст все эти наши Тсгорбленные чувстваУ в
розницу (в розницу дороже). Или он думает, что мы совсем уж ничего не
знаем? (Нет, он думает, пропускаем мимо, прощаем С забываем, поддавшись
каждый раз чувству встречи.)
Он, собственно, пригласил в Дом литераторов только Михаила, Твыпить
вместе злой водчонкиУ, но Михаил тут же вспомнил обо мне, мол, двое нас.
Смоликов помялсЯ и согласился. Существует определенное неудобство, когда
ему со мной надо пить водку (не задеть, не ущемить менЯ ненароком!) Но,
может, ему хотелось посмотреть, что со мной сталось. (њто может статьсЯ
с человеком, который был и осталсЯ каменеть в агэ.) Риск, как Я понимаю,
Смоликов свел к минимуму: встречу устроили не в ресторане (где межблюд-
ное томление), а как бы случайно и на бегу С в проходном затоптанном за-
ле, где шум и галдеж, где скорые бутерброды, а водка в розлив. Короче:
напились легко и быстро; и без скандала. (МенЯ подмывало, но не каждый
же раз Я срываюсь.)
С Пришли?! С уже в самом начале Смоликов спрашивал нас, сияЯ глазами
и подчеркнуто волнуясь; ему, мол, важно.
Как не прийти, он С наш ужин, он подвалил к нам, с руками, полными
сыров, и с палкой салями, и с водкой, кофе опосля! Нет, нет, мужики, не
шикуем, все наскоро С садитесь же, садитесь! И вот он поит нас и говорит
об искусстве. (И уже сразу, мимоходом вбирает наши новые словечки, жес-
ты, повадки. Ему пригодится.) Он выспрашивает, кто из агэшников погиб, и
просит припомнить, как, каким образом С повесилсЯ или спился? а что
слышно о Вик Викыче? живРздоров? Молодец!.. И вновь С всем по полной!
Смоликов наливает, пьет. Он дышит нами. Он стараетсЯ рассмешить нас. (Он
любит нас.) Он даже припоминает взахлеб строчки наших текстов. Он как
сучонка, котораЯ всю неделю трахалась с кем попало, а теперь приползла к
мужу в клинику с двумЯ апельсинами, поешь, бедный больной.
Худ, как и прежде. Но в лице, в очерке скул Смоликова появилась холе-
наЯ пригожесть, красивость человека, которого потребляют уже каждый
день. (Похорошел, как пугливаЯ семнадцатилетняЯ, зажившаЯ наконец в бра-
ке.) Но осталсЯ потаенный испуг Смоликова С испуг всякого нынешнего с
именем, понимающего, что его слова, тексты, имЯ (и сам он вкупе) зыбки,
ничтожны и что только телевизионный экран, постоянное мелькание там де-
лает из ничего нечто . До глубокой старости Смоликову хватит теперь вол-
нений. Ведь люди беспечны, люди могут забыть. Телеэкран как гигантскаЯ
лупа, нависшаЯ над мошкой.
С ... Расскажи о конгрессе интеллектуалов в Милане, С просит Михаил.
њуть позже:
С Расскажи об Испании.
Михаил старательно помогает Смоликову, помогаЯ тем самым всем нам
вместе С общению и миру за столом.
С Да, да. Испания... С И, набираЯ свежего воздуху в грудь себе (и
рассказу), Смоликов вновь искоса бросает глазок на нас: а не будет ли
он, Смоликов, при звуках своего вкрадчивого испанского каприччио выгля-
деть (рядом с чужими судьбами) слишком счастливым С обидно счастливым?
Не будем ли мы с Михаилом (в особенности Я, бойцовый старикан) во времЯ
его каприччиозного рассказа корчиться. То есть от боли. То есть от позд-
ней нынешней горечи навсегда отставших. Если да С он, Смоликов, уже в
зачине своего рассказа постараетсЯ и, в особенности мне (косвенно и тон-
ко), посочувствует. И слегка воздаст. Мол, думал о тебе. Мол, думал и
помнил о тебе, старый пес Петрович. Талант, мол, и какаЯ проза!..
И пусть; пусть он посострадает хотЯ бы внешне, хотЯ бы лицом С Я пой-
му, потому что тоже знаю, как тяжело Являть (выявлять) сочувствие чело-
веку, от тебЯ уже давно отчужденному; сочувствие С бездоннаЯ Яма. По-
сострадай, Смоликов. Мы ведь сострадаем всем и всему. Детям в больнице.
Старикам. Забиваемым животным. Я иногда сочувствую, смешно сказать, по-
ломанной под ногами былинке. Мне больно, куда ни глянь.
Смоликов сострадал мне, а Я ему. Как знать, может, это он сейчас С
как забиваемое животное. Как сломаннаЯ былинка...
СостоявшийсЯ Смоликов не меньше менЯ (и не меньше Михаила) все про
боль понимал, но состраданиЯ преуспевшего всегда сомнительны С скорее
кривлянья, чем корчи. Он очень аккуратно, гуманно корчился. Он мог гово-
рить нам о ТзасасывающемУ небе Италии и об Испании (нет, на корриде он
не был; нервы), об Англии, о своих выступлениях в Питере (появилсЯ лите-
ратурный салон с шикарными блядЯми), о финише Горбачева, о наших демок-
ратах, о новых русских С о чем угодно, но, конечно, не о себе. Такого он
не позволит. Говорить о себе С это раздеться. Это ведь наголо; это уже
не молитва, мил человек, а мольба. А как раздеться, если он весь бе-
ленький. ВесьРвесь. Как он откроетсЯ и как признается, что был в андег-
раунде только потому, что при брежневщине не воздали за его тексты, не
сунули в рот пряник. Теперь пряник занимает весь его рот, пряник торчит,
и Смоликов бегает с ним, как вернаЯ собака с потаской С служка Славы.
А ведь как ему не можетсЯ С как не хочется, чтобы его,
Смоликова, считали сытым и занимающим посты. (Слыть
одним из перелицованных секретарей перелицованного Союза
писателей.) И потому повсюду, и особенно выезжаЯ на
Запад, господин Смоликов кричит, что он агэ, он
андеграунд, он подземен по своей сути, а пряник во рту
случаен, застрял сам собой, ибо таким, как Смоликов,
ничего не надо, кроме искусства. Он искренен, мил,
остроумен и даже к людям добр, но он С сука. Он
зарабатывает на подземных писательских тенях, как
зарабатывают на согбенных мудаках шахтерах, на их
тягловых спинах. Общаясь с нами за водкой и
ностальгируя, Смоликов берет белой ручонкой нашу
андеграундную угольную пыль, грязь, гарь. Он
прихватывает и какогоРникакого уголька, въевшегосЯ нам в
кожу С собирает, соскребывает и быстроРбыстро обмазывает
свои висячие щеки, но еще и лоб, шею, плечи, руки, чтобы
почернее и чтобы посверкивающими белками глаз (хотЯ бы)
походить на тощего горняка, толькоРтолько вылезшего из
забоя.
После того как выпили в память наших мертвых, Смоликов тут же вновь С
по полной.
њтоб всем нам, оставшимся, и дальше ходить по траве, дышать...
С По полной?!
Водка кого хочешь подталкивает к щедрости, и Смоликов не забыл, как
не забывают запятую, сказать, что он поможет нам с Михаилом С нам, то
бишь нашим текстам (такие слова всегда говорятся). Он, мол, готов быть
длЯ нас лестницей на литературном плоскогорье , хотЯ бы ступенькой.
ОбычнаЯ ступенька, мужики.
С Ступенька... Но длЯ кого? С раздумчиво спросил Смоликов, затягива-
ясь сигаретой. Но тут же и смекнул, что невольно проговариваетсЯ на
вдруг заскользившем слове.
Замел следы.
С Словесность! I love It! С выкрикнул (уже в сторону и как бы совсем
пьяно) Смоликов.
Но именно плоскогорье смирило менЯ С зримый образ всеобщего взаимно
настороженного равенства. Смоликов хорошо слукавил, талантливо: человеку
за водкой приятно, когда нет выпендрежа. Когда нет выпирающих тщеславных
гор и когда уравнивающее всех нас великое плоскогорье помогает людям за-
терятьсЯ С дает им жить жизнь каждому свою.
С Ностальгируй. Ностальгируй, сука, С шепчу Я мысленно; шепчу ему,
чокаясь с ним его водкой; и на один скорый миг наши глаза встречаются.
Михаил, мирЯ нас, перепил. А Я все закуривал сигарету с фильтром С
старательно, но не с того конца. Смоликов мне, пьяному, и подсказал про
сигарету; помог. Посмеялись. Уже вставали изРза стола; посошок, и Я
всеРтаки плеснул ему водкой в лицо. Но ведь не ударил.
Ближе к полуночи все трое, уже сильно набравшиеся, стояли у продувае-
мой ветром троллейбусной остановки на Садовом С все трое, помню, покачи-
вались. Михаил слегка блевал; а Смоликов, уже не обидчивый и под занавес
осмелев, менЯ выспрашивал.
Выкрикивая, господин Смоликов спрашивал то самое, что давно поди жгло
ему Язык (а может, и сердце; был ведь и этот орган):
С Почему?.. Почему тебе не печататься? Почему пишущий и таРланРтлиР-
вый человек не хочет печататься?!. Не поРниРмаю! С пьяно, полуистерично
(и, конечно, пережимая, переигрываЯ в своем недоумении) выкрикивал он,
Смоликов, вполне состоявшийсЯ писатель, стоЯ лицом к пустой шири Садово-
го кольца.
Смоликов повернулсЯ к Михаилу. И спрашивал (строгий судья) обо мне
уже в третьем лице:
С Скажи: почему он не публикуется?
Михаил тяготел к столбу. Только махнул рукой С иди ты с расспросами
подальше...
В полуночном метро Я удачно сел в углу вагона и, не вставая, ехал се-
бе и ехал кольцевой линией. Однако и кольцевой поезд (как ни парадок-
сально) имеет конечную станцию: погнали вдруг в запасной туннель. Облая-
ли там.
С матерком, с шуточками, с издевками (пригрозив милицией) посадили в
обратный поезд вместе с несколькими заспавшимисЯ пьяндыгами. Неужели бы-
ло видно, что Я сильно пьян? Но ведь не падал. (Если агэшник падает, это
конец.) Ах, как на менЯ кричала, изгоняЯ, женщина в красной фуражке и с
жезлом.
Но вот уже опять еду; сижу; зад угрелся. В позе кучера, то есть соб-
рав плечи и свесив голову (не набок, а прямо себе на грудь), Я ехал,
ехал, ехал... мой отдых. Не думаЯ ни о чем. МоЯ нирвана. (И ведь в любую
погоду. Не надо зонта, не бывает дождя.) Стоит только спуститься, нырск
под землю, и Я успокаиваюсь в этой гудящей на рельсах расслабухе, в тол-
кучке этих людей С их усредненный социум (и здесь плоскогорье) тотчас
принимает всякого человека, растворяЯ в себе. Главное успеть до метро
добраться. Если угодно, здесь драма минуты, столь любимаЯ в перипетиях
кино. Не успевает человек перейти мост (мост уже взлетает на воздух). Не
успевают удрать за границу (их арестовывают). Не успевают уехать из оте-
лЯ (а там бубоннаЯ чума). Не успеваю иной раз и Я нырнуть в метро, где
первый же гудящий поезд, как гигантский многорукий экстрасенс, дает мяг-
ко сесть, укачивает и малоРпомалу снимает мою боль в висках...
њеловек с собакой. В метровагоне было не много, но и не так мало С
человек пятнадцатьСдвадцать, а псина вдруг уткнулась в мои колени. Не в
чьиРто, в мои. И стихла. И не взлаяла больше ни разу, вот до какой сте-
пени под землей Я удерживал в себе покой и мир. Даже и люди в вагоне,
эти пятнадцатьСдвадцать, эти озленные, один за одним вдруг смолкли и на
хозяина собаки перестали кричать. Хозяин собаки (должно быть, в полной
растерянности) шепнул мне: ТСпасибо. Большое спасибоУ. С Он вышел из ва-
гона на станции ТПарк культурыУ, собака за ним. Скоренько семенила за
хозяином по платформе. Шла, подобрав хвост, вновь боясь пинка или кри-
ков. Лишившись моей ауры, собака вернулась в мир страхов.
Другой Смоликов шел ко мне той давней ночью С три остановки метро он
шел пешком, курил на ходу, спешил, может быть, бежал. Талантливый, вих-
растый, пылкий, наивный и неуемно шумный.
Тогда появилсЯ возле нас эмигрирующий важный господин; он сказал нам
как объявил (отрывистый голос, резкий) С лечу в Мюнхен, готов помочь,
самолет во вторник, давайте тексты. Все забегали. Нас всех, заржавевших
в агэ, вдруг взволновало и всполошило. Вот тогда Смоликов и сообщил мне
С прибежал среди ночи, пришел, три остановки метро.
Дать знать в ту пору было и значило куда больше, чем дать, скажем,
денег С дать знать было больше, чем помочь. ДлЯ наших повестей и расска-
зов (еще был и роман) тем самым наметилась торнаЯ тропка С ход к дисси-
дентуре, а там, глядишь, и к качественному Самиздату. (Туда тоже было
непросто попасть.) Непризнание стояло стеной. ОтчаяннаЯ попытка выр-
ватьсЯ (одна из самых радужных) была связана в тот год с новой идеей С с
микрофильмованием андеграундных текстов. Именно Смоликов, а еще больше
Юра Ачиев, недосыпаЯ ночами и портЯ зрение, научились загнать любой наш
текст в объем, вполовину меньший спичечного коробка. Были, помню, мик-
ропленки, столь истонченно легкие, что длЯ вывоза за кордон их можно бы-
ло подсунуть под переплет любой советской книги. Были микропленки Тводо-
защитныеУ, в поезде следовало бросить в свой стакан с крепким чаем.
(Стакан при досмотре на самом виду. На столике.) ТМикропленки в эласти-
кеУ, это чтобы проглотить или сунуть в задний проход, если на границе
начнут потрошить до белья. ОсобаЯ техника была, когда пленки подгонялись
одна к одной С называлось Тсобрание сочиненийУ.
Надежда на оказию, что ктоРто свой внезапно уедет, а
ктоРто полетит С или же вдруг сам собой встретитсЯ
рисковый человек из западного посольства, мало ли где и
как! В ожидании случаЯ к Смоликову и к героическому Юре
Ачиеву хлынули дурно слепленные пленки (их переделывали)
из Оренбурга, Калуги, Саратова, Астрахани С пошла
микрофильмовать губерния! Совпало еще и то, что вдруг
повесилсЯ КостЯ Рогов, а Алик Зирфель, в белой горячке,
был отправлен в психушку. (Привязали к кровати, Алик
мотал головой так, что слюна летела в обе стороны,
пенные кружева на больничных стенах.) Потому и
торопились в тот день, в ту ночь. Сошлись, собрались
вместе, молчали, зажав микрофильмы (каждый свои) в
потных кулаках. И как же скоро вновь разуверились...
Некоторые, впрочем, надеялись на этот посыл еще и год, и два.
В тот день, отправив за бугор микропленки, счастливые тем, что вот
оно, свершилось (теперьРто Слово отзовется!), мы были немыслимо возбуж-
дены, взвинчены и, конечно, хотели отметить событие, но ктоРто суеверно-
Ропасливо сказал, что сегоднЯ нам нельзЯ ни пьянки, ни драки. А было
слишком легко на душе, был легок шаг, легко было смеяться, бежать, пры-
гать (тяжелы были невесомые микропленки, пока зажаты в руке).
С Парни! Ребята! С выкрикивал Смоликов. Да, это он выкрикивал. Пыл-
кий, шумный, как сумасшедший! Впрочем, мы все кричали: С Парни! Ребята!
(тогда не говорили мужики). Только без срывов, без проколов С все к фе-
не, к едрене фене, победили, молодцы, ура, но сегоднЯ без срывов!.. С
кричали, перебиваЯ друг друга.
Решили всеРтаки выпить, середина дня, а самолет улетел в одиннадцать
С выпить хоть пивка, хоть винца, но гдеРнибудь на отшибе, подальше от
центра.
Мы поехали на пляж в Серебряный бор (в те годы далеко от центра),
плавали там, висли на буйках и даже перевернули бакен. Приставали к жен-
щинам в пестрых купальниках, пили пиво, били мяч, а потом попадали в пе-
сок, разомлевшие от жары и внезапного спада душевных сил. В песок лицом
и спали, спали. Самолет тем часом улетел, а с ним и наши надежды С в
черную дыру. Разумеется, проверка, контроль, микропленки попали в чейРто
зад и долгоРдолго там лежали. Думаю, они все еще там.
В общаге нетРнет и появлялсЯ по разным квартирным делам высоколобый
Анатолий, интеллигентный, лет 35-ти С Анатолий Юрьевич. Деловой. Денеж-
ный. Был здесь известен.
С ... Надо бы посторожить койРкакую квартирку, Петрович.
С Какую?
С 706-а.
Я, конечно, спросил С а кто жилец?
С Жильца пока нет.
Но чтоРто Я таких интересных 706-а квартирок на примете не знаю. Не
помню. њто еще за ТаУ?.. Убогие углы заманчивы длЯ кого ни попадЯ С в
этом и проблема. Стеречь такую нору хлопотно. (НетРнет и вскроет замок
слесарьРжэковец, заночевать с новой бабенкой.)
Но высоколобый Анатолий вполне серьезен, солиден: предлагает мне под-
нятьсЯ на седьмой С он все покажет! Да и Я кстати припомнил, что очень
скоро ко мне ввалятсЯ пьяноватой ватагой художники (после демонстрации,
в известном мне состоянии и с жаждой погулять). Пустить их шастать ту-
даРсюда по квартире Бересцовых, где финскаЯ мебель и сыто благоухающие
добропорядочные кв метры, не хотелось. Ладно: посмотрим нору!.. набросив
куртку (Бересцовых, она мне впору) и поеживаясь от прохлады, иду с Ана-
толием на седьмой.
706-а оказалась бывшей подсобкой, где хранили лом стульев С теперь
она выглядела как небольшаЯ квартиркаРкомната.
Стулья, конечно, выброшены вон. (Я тотчас вспомнил: гора треногих
стульев горела во дворе, большой костер, Я еще подумал, откуда столько?)
Проведен водопровод. КойРкакой ремонтишко. Беленые стены. Побелка грубо-
вата...
С Кто будет жить?
С Посмотрим, Петрович. Твое дело стеречь. Твое дело, чтоб соседи не
захватили.
Он прав. Узнав про такую комнатушку, соседи С хоть справа, хоть слева
(кто первый успеет) С проламывают стену и спешно присоединяют комнатушку
к своим двум. А входную дверь в эту комнатуРподсобку попросту забивают.
А то и замуровывают. Придешь на другой день, а на тебЯ смотрит чудеснаЯ
голаЯ стена, свежепокрашенная. С ТНо здесь была (должна быть) моЯ
дверь?У С спрашиваешь. Только пожимают плечами. Не знаем. Не помним. ТНо
не могла же дверь исчезнуть?У С А ловкач, тот козел, кто ее замуровал,
соединив комнату со своими, тебЯ еще и переспросит (нескол