ать молотками  в
доме до полуночи, все соседи на ноги вскочат. Тетя Зина узнает,  не дай Бог,
что мастерская на дому, - тут же к участковому побежит.
     Ужинают они плотно, по-мужицки. Другие отцы после этого в кресле сидят,
газеты читают. Они - нет, сразу в подвал. Там у них печка-буржуйка, верстак,
гора инструментов.
     За работой отец поет потихоньку:
     "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат!.."
     Песня  эта про  войну, про весну, про  любовь. Военная. О войне отец не
любит рассказывать Станешь настаивать, голову поднимет и опять запоет:
     "Эх, помирать нам рановато,
     Есть у нас еще дома дела!"
     Подмигнет по-озорному, и снова: "Есть у нас еще дома семья!"
     Мишка тоже песни знает. Пионерские. В подвале он не поет их. Неприлично
как-то. В подвале дело постигать надо.
     В  воскресенье  опять  надо  до  рассвета  подняться.  Базар  далеко, у
аэропорта.  Пораньше придешь -  товар  сплавить  легче,  стукачи сонные,  не
разохотились.
     Мишкино  место  возле  забитой на зиму  дачи.  Усаживается он прямо  на
сумку. Легонький он, ничего с товаром не будет, зато сумку под ним не видно.
Отец  берет один сапог под шинель, уходит за высокую железнодорожную насыпь.
Один сапог иметь при себе обязательно надо. Клиент, чтобы далеко не тащиться
образец на месте увидеть хочет.
     Раннее утро, туманец сизый, скоро  солнышко поднимется, пригреет Мишку.
Ревут  самолеты  на аэродроме.  Конец взлетной  полосы у базара.  И взлетают
самолеты так  низко,  что кажется -  рукой  по брюху  их можно погладить. За
штурвалами летчики в шлемах. Завидки берут, глаз оторвать невозможно, пока в
точку самолет не превратится. Отец говорит - врачом будет, инженером. Дудки.
Летать  Мишка  будет душа  в небо просится. Отец  сам,  небось, в войну  при
аэродроме  служил. Не  случись  у  него  контузии,  ни  за  что  не стал  бы
сапожником, не ходил бы  на  базар месить грязь со  всяким сбродом.  - Тихо,
Мишаня - подошел отец.  - Тихо, пап. - На, лепешку пожуй  горячую. - Принеси
семечек полузгать. -  Принесу. Не холодно  тебе?  - Зябко. Как торгуется ? -
Неважно, сынок.
     Ерунда,  расторгуется  еще,  терпение  иметь  надо.  Всякое  в  их деле
случается, приведет  иной  раз клиент отец  меряет, гад,  меряет. Всю  сумку
перемеряет так и  не  купит ничего. И не плюнешь ты тут  с досады,  глиной в
морду ему  не залепишь. Клиент  всегда прав,  говорит отец. А  другого  зато
прямо расцеловать хочется: берет и не меряет, отсчитает денежки, спасибо еще
скажет.  Случаются  совсем   чудеса.  Приведет  отец  замухрышку,  горбатый,
шепелявый, двух  копеек  с виду не стоит. Вытряхивает отец  ему  в мешок все
шесть-семь пар, и баста. Кончен базар. Тут у отца с Мишкой праздник.
     Захоти Мишка  плов - пожалуйста,  домой  на  такси  - пожалуйста.  - На
семечек, Мишаня, полузгай. - Что же, пап не ведешь никого. - Стукачей много,
народ прячется. Ты тоже будь начеку.
     Десять утра, а они еще без почина. Да, и такое бывает: тащишь домой всю
сумку, целую неделю потом работать не хочется.
     Рядом с  Мишкой лай, скулеж - собачий базар.  Мечтает Мишка: давно ведь
просит  отца  купить ему бульдожку. Маленького,  подешевле. Воспитает  Мишка
помощника  себе, будет это чудовище,  собака  Баскервиллей. Такую и с сумкой
оставить  можно,  ни  один стукач близко не сунется.  Хвать за горло мертвой
хваткой, и амба стукачу на месте...
     - Эй, встань, мальчик!
     Обмер  Мишка, всей  кровью захолодел. Стоят перед  ним сапоги хромовые,
брюки галифе с красным кантиком. Голову поднять страшно  - лейтенант Жакипов
из детской комнаты. Прятался от него Мишка, хоронился и, на тебе, попался!
     - Вставай, говорят, ты что - глухой ?
     Все в голове перепуталось, смешалось. Поднялся он.
     - Мы, дядя, из Самарканда приехали. Папе сапоги купить надо.  Еще  один
сапог.
     - Очень хорошо, мальчик. Идем со мной.
     Все,  тюрьма  тебе. Мишка. Детская колония трудовая. Чего же ты стоишь?
Беги! Стоп, а сумка!? Товару в ней на полтысячи.
     - Дядя, не жмите так крепко, руку сломаете. Все равно не убегу.
     Теперь бить станут, пытать. На  слова не говорить. Адреса,  главное, не
выдать, иначе с обыском домой поедут. Страшно, что у них там в подвале!
     - Куда вы меня ведете? Мне домой надо!
     В  тюрьме  Мишка  на  бандита  выучится.  Отец так  и  говорит:  лишняя
профессия не камень на шее. На бандита, так на бандита. Жакипов  думает, что
пацаненка ведет, сморчка. Э, нет! Смерть он свою ведет. Ведь Мишка из тюрьмы
как выйдет, сразу на базар придет, изрежет Жакипова на мелкие кусочки. И все
мальчишки и  девчонки на базаре  ему только спасибо  скажут. Мишка тогда уже
взрослым  станет. А мать умрет.  - Куда  вы меня  тащите ? Что я,  спекулянт
разве?
     Мать этого не вынесет, умрет мать. Отец станет нищим. Он так и говорил:
без тебя, сынок, ноги бы я протянул. Ты нам одно спасение.
     "Будь проклята ты, Колыма,
     Что названа чудной планетой,
     Машины не ходят туда-а-а,
     Бредут, спотыкаясь, олени..."
     Так будет петь на базаре нищий отец. Шапка перед ним, штаны подвернуты,
чтоб видели все его шрамы  и ожоги. И Сонечка сидит на руках. Мишка подойдет
к отцу: здравствуй, пап убил я собаку Жакипова. Отомстил за  себя,  за мать,
за жизнь нашу.
     Ведет  его  лейтенант  Жакипов,  не торопясь,  через  весь  базар, люди
расступаются, вслед  смотрят. Жакипов  усами шевелит, лужи  тропой  обходит,
сапоги хромовые  бережет. Приходят  они  на скотный  двор, в  караван-сарай.
Заходят в детскую  комнату. Ни разу тут не  был Мишка, оглядывается. Комната
чистая уютная даже. На  полу  кубики цветные, игрушки, медвежата.  За столом
тетя сидит, в журнал пишет. Синий берет на ней  и форма с двумя звездочками.
Тоже  лейтенант, значит. Лицо доброе, как у директора  школы. Над ней плакат
на стене. Спасибо партии за наше  счастливое детство. Совсем как в школе,  и
вспомнил он школу, расстроился, захныкал, глаза кулаками стал тереть.
     Жакипов  подошел  к   тете,  показал   ей   сумку.  Вместе  они  сапоги
пересчитали, пошептались о чем-то. Кивнула тетя и обратилась к Мишке:
     - Меня, мальчик, зовут Люба Степановна. А тебя как?
     Пытают уже.  Сначала  говорят добрым  таким голосом, а  потом  бьют.  -
Ко-о-ля, - заплакал Мишка. - Не  плачь, Коленька. Сейчас кончим  с Милочкой,
потом с тобой побеседуем.
     Увидел  в углу Мишка  девочку с бантиком  красным в волосах. - А платки
мама с фабрики  приносит или  сама шьет? -  Сама, - сказала Милочка. - У нас
дома машина швейная. - Раскололась, - понял Мишка. Новенькая видать. Ни разу
не встречал  ее на базаре. Да, посиди она с Мишкой пару  раз, он натаскал бы
ее, как  вести  себя  на допросах. Что же, в тюрьме уже обучать придется. На
бандитку выучится. Он Жакипова придет убивать, а она - Любу Степановну.
     Тут  приоткрылась  чуточку   дверь,  увидел   Мишка  маклера  Акбар-ака
полбороды и один глаз. Подмигнул глаз Мишке и исчез. Потом показалась рука и
пальцем поманила кого-то. Лейтенант Жакипов вышел.
     - А папа ваш где работает, Милочка ? - Нет у нас папки, не помню его. -
И Милочка совсем  разрыдалась, а Люба Степановна  стала писать  в  журнал  и
утешать. - Девочка ты вон какая  большая. Не надо плакать. В каком классе ты
учишься, и какой школе?
     И Мишку про школу спросят, конечно. Про школу он все  расскажет.  Пусть
знают, как учился Мишка, какой отличник  был. Уроки ночами делал, к красивой
жизни шел. Пусть стыдно им станет, что загубили правильного человека,  пусть
сообщат  директору,   учителям  и  этим  маменькиным  сыночкам.  Ох-ма,  что
говорить, все пропало!
     В комнату  снова  потел  Жакипов, стал  шептаться с  Любой Степановной.
Потом взял Мишку и сумку его и вывел  на скотный двор. Там  стоял Акбар-ака.
Жакипов передал ему сумку, передал Мишку  и ушел. Тут же подлетел отец. - Ну
что? Жакипов  что говорит.  Сколько? -  Иди домой, - улыбнулся Акбар-ака.  -
Потом рассчитаешься, хватит вам на сегодня.
     Отец прижал к  себе  Мишку, и  пошли они  через весь базар к трамваю. -
Мечтаешь, ворон ловишь.  Я-то думал с серьезным человеком дело имею. -  А ты
не ругай меня, -  отвечал  со слезами в голосе Мишка.  - Посади лучше  возле
столовой.  Там народу  много, неприметней. - Хорошо, подумаю,  - гладил  его
отец по голове. - Домой поехали, плохая торговля была, скажем матери.
     Даже матери не расскажешь, чтоб пожалела. Врать надо.



ПИСЬМО

     Каждый вечер  инженер Наум Шац запирает  окно тяжелыми  ставнями  -  ни
свет, ни  звук  не  должны просочиться. Двери запирает на замок.  Соседи  по
квартире свои, слава Богу, но их надо опасаться - не мучаются они тягостными
снами о Иерусалиме.
     Достает  новенький  японский транзистор,  подключает  к  нему  наружную
антенну.
     Щелк зеркальным  колесиком, и вот он  уже в стихии  эфира.  Вой, скрип,
скрежет. Пискнули шесть сигналов, марш позывной грянул. Ах, этот марш! Все в
нем - печаль и радость, и победная песня. Говорили Науму, будто родился марш
этот на свадьбе, будто пели его солдаты наши, сажая в пустыне первую пальму.
     В счастливые  эти минуты  одного лишь человека не  боится инженер Шац -
деда своего. Он уж точно не донесет. Донести могут только живые.
     "Во поле березонька стояла,
     Да во поле кудрявая стояла..."
     Будь  у  него  транзистор  попроще,  удушили бы,  гады,  голос  родины,
забренькала бы его дурацкая балалайка. Глаза у Наума закрыты от напряжения и
сосредоточенности. Головой готов залезть он в транзистор.
     Березонька, березонька! - белый свет в детской памяти. Помнит Наум, как
было ему годика четыре, бежали они всей семьей от немца. А дед уперся и ни в
какую. Страшно настырный был:  "Даст Бог, уцелею,  дети!" Рассказывали потом
соседи, будто видели старика в колоннах, что гнал немец к Заячьей балке...
     Про деда Науму известно А что  же родители? Из  всей  семьи  вернулся в
дождливый город, в квартиру со стрельчатыми окнами один лишь Наум. Помнит он
состав  с  теплушками,  ржаное  поле  нескошенное. "Мессершмиты"  с  черными
когтями бомбили их.  Помнит, орал кто-то истошно: "Даша, Клава, детей несите
к дороге! Тащите же их, потом разберемся! Чей  мальчик  рыженький? Чей, чья,
чьи? Убитых, раненых - потом, детей спасайте!"
     Папа, мама, живы  ли вы? Кто стоит  за бумагой с сургучными  печатями и
красной ленточкой поперек? Ждете  ли сына в горах Иудейских? А может, просто
добрые  люди  откликнулись  вызовом  на письмо  мое?  А  вы  так  и  погибли
безымянными в тот полдень у березки, во ржи нескошенной.
     Слушает Наум последние  известия,  чувствует присутствие деда. И рад за
старика. Счастлив  дед, должно  быть,  что  слышит голос  Иерусалима.  Сидят
рядышком оба, каждое слово ловят.
     Можно  еще  сходить к деду в  местный музей краеведческий. Под  стеклом
лежат  там миски  алюминиевые,  игрушки  детские, фотография  Заячьей балки,
снятая почему-то весной в половодье. И много брикетиков  оранжевого  мыла со
стершимся клеймом, как  на  старых  монетах. Там же  и  костомолка стоит  со
шнеком  спиральным.  И желание  берет  тебя гнусное  - руки помылить,  ноги,
посмотреть,  как  же  оно пену дает, мыло  человеческое?..  Обалдеть можно -
собственным дедом намылиться!
     Ловит он  голос  родины,  размышляет  о мертвых.  Всем им дает место  у
транзистора, не боится  доноса, доверяет. И думает Наум  о той  тьме-тьмущей
народа нашего, что так и не дождался услышать голос возрожденной родины.
     Эх, дайте Науму автобус, чтоб мог он врываться на нем в любую  эпоху, в
любое столетие!..
     Вот  скачет на бедное местечко казачья банда Ивана  Готы. Сам атаман  с
косичкой на  огнедышащем жеребце. Земля гудит под казаками, ковыль стелется.
"Уля-ля,  хлопцы, всякого пополам,  руби  пархатую  гниду!" Объяты  пламенем
мазанки, народ бежит  по пыльной дороге, прикрывая руками обреченные головы.
Все! Конец, не спастись. Свистят  и играют казацкие сабли "Шма,  Исраэль!.."
Тут как раз навстречу и выкатывает автобус Наума.  Резко тормозит он,  берет
автомат марки "узи" - шестьсот выстрелов в минуту - и  дает длинную очередь.
И летит вся эта  сволочь  кувырком через уши своих жеребцов - да в ковыль. И
сажает  потом Наум в автобус насмерть перепуганное местечко, и привозит всех
в  сегодняшнюю Нетанию, скажем. В гостиницу на берегу моря.  Первый день они
купаться будут,  на  пляже  загорать.  Бульончик  цыплячий  к  обеду,  рыбка
фаршированная.  И повезет  их  Наум дальше, в экскурсию по стране...  И  где
угодно остановится. Пусть  выходят,  руками пощупают:  вот она, страна наша!
Ради этого стоило терпеть! И работал  бы Наум на своем удивительном автобусе
хоть тысячу лет,  не  надоело бы. Да, но как быть, если спросят  люди: а сам
ты, приятель, где проживаешь. В Хайфе?  Или в Иерусалиме? Или кибуцник ты? И
что им Наум ответит? Что живет он в дождливом городе, погибая от отчаяния. А
все это  бред,  галлюцинации.  И  чувствует  порой  обольстительный  соблазн
самоубийства. Как оглянется вокруг - ставни глухие, дверь на замке.  Призрак
собственного деда готов  подозревать... Но нет,  убить себя глупо. До родины
осталось рукой подать. Умереть  на  пороге родины!?  Немного  терпения  -  и
станут пускать, никуда не  денутся. Подарки еще в дорогу давать  станут,  на
руках до границы понесут.
     "Вы  слушаете  радиовещательную  станцию  Израиля  из   Иерусалима.   В
заключение нашей передачи следующее сообщение..."
     Ни черта не слышно! Всем ухом прилип Наум к своему "японцу".
     "На   днях  получено  письмо  от   группы  евреев,  проживающих...  они
обращаются к правительству с просьбой... выехать... говорится, что вот уже в
течение ряда  лет... безуспешно... свое желание выехать эта группа объясняет
исключительно...  родине  предков,  с   которой  их  связывают  исторические
корни...  пишут, что неоднократно  обращались  во всевозможные инстанции, но
каждый раз... они просят  ходатайствовать за них...  пишут, что  материально
обеспечены... ни в чем не... однако..." Затем следуют подписи.
     Пискнули шесть  сигналов и  грянул  марш. Подбросило  Наума  со  стула,
взволнованно принялся он бегать по комнате, заламывая руки и восклицая:
     -  Ну вот,  а я что говорил?  Существуют же приемы борьбы! Надо писать,
протестовать,  завалить  их  письмами,  сотни,  тысячи  писем,  нет, всех не
перевешают, не  пересажают, не те  уже времена, весь мир  за нас заступится.
Ай,  молодцы, ай, смельчаки, первые ласточки,  буревестники,  как же  письмо
переправить им удалось, немыслимо, невероятно...
     Через несколько стен, во втором подъезде, живет Симон Шомпол. Приличная
квартира  -  две  комнаты, мебель  импортная, ковры на  полу и  на  стенах -
истосковалось живое  сердце по домашнему  уюту за годы  заключения в лагерях
вечной мерзлоты.
     Живет Симон  общей судьбой  со  своим  народом,  чувствует великий час.
Исходом на родину заняты его мысли. Видит он море штормовое, сплошь усеянное
головами  погибающих людей.  Плывут они все вразброд, кто куда.  И не  знают
даже,  где  он, берег спасительный.  Грозят  людям хищники с  неба. Снизу их
цапают  прожорливые  акулы.  Один  лишь Симон знает,  в  какой  стороне суша
твердая, куда всем направиться. Но не может крикнуть, чтоб его услышали...
     Последнее сообщение из Иерусалима взволновало семью Шомпол.  Точно маяк
вспыхнул  Симону  со  спасительного  берега.  Не стал он размышлять много  и
предаваться огню эмоций. Сел за стол и тоже взялся писать письмо.
     - Я буду тебе помогать, - сказала жена.
     - Хорошо, - ответил Симон. - Сначала сам попробую.
     -  Сообщай  одни  факты. Излагай  юридическим  языком.  Слышал, как эти
грузины сделали?
     "После войны  вместе с  родителями  вернулись  мы  из  эвакуации..."  -
написал Симон. И новые слова затеснились в голове, стали  рваться на бумагу,
как на свободу. Ах, до чего легко  говорить о себе правду! Это вам не личный
листок в отдел кадров, где надо лгать и изворачиваться.
     - Слышишь, Танечка, я прямо с нашего дела начну!
     - Совершенно правильно! И про эти доклады гнусные в Цилечкиной школе не
забудь.
     "Учились в восьмом классе, всем  нам казалось,  что после  такой войны,
после такой катастрофы, случившейся с нашим народом, кончатся издевательства
над  нами.  Но  поняли,  что  ошиблись. Совсем подростки, мы  взялись писать
протест".
     Тут Симон  задержался, почесал  голову карандашом. Кому  именно  решили
писать протест? Хорошенькое дело - писать вздумали! Сопляки несчастные, хоть
бы дома с кем посоветовались!
     "...И   подписаться   под   ним   всем   одиннадцати   ученикам   нашей
национальности.  Тогда нас арестовали.  Среди арестованных была и  моя жена,
Шомпол  Татьяна   Рувимовна,  девичья  фамилия  Бориславская.  Процесс   был
закрытый.  Присутствовать  разрешили только родителям. Мы были  осуждены  на
большие сроки  и отправлены  в различные  места заключения. Меня  сослали  в
Магаданский край.  И там мне стало известно, что  мои родители отреклись  от
меня. И другие тоже. Их вынудили поступить так".
     - Таня, Танечка,  -  крикнул  он.  - Они что,  прокляли  нас  тогда? Не
помнишь?
     Жена не ответила. О чем это он?
     - Ну родители наши,  когда загремели мы? Кто мне написал об этом, ты же
сама, кажется?
     - Можно  газеты  поднять. Думаю, сохранились в  библиотечных  подшивках
статьи об этом.
     "Мать  с  горя попала  в психолечебницу, где вскоре  скончалась.  Через
месяц скончался отец. Из переписки со своей  женой я узнал, что  ее родители
тоже умерли. После смерти Сталина нас  выпустили,  реабилитировали. Отсидели
мы шесть лет. И вот, полагая, что теперь уже никто и ничто не напомнит нам о
трагедии, случившейся  с нами  в юные  годы, мы и  сами старались забыть  об
этом. В прошлом году  всей семьей решили  съездить в Польшу по туристической
путевке, но получили  отказ. Дескать, когда-то были  судимы! Мы  удивились и
растерялись.  Как  тысячи   людей,  невинно  осужденных,  мы  были  выпущены
досрочно,  перед нами извинились, сняли судимость. Теперь же оказалось,  что
наше прошлое следует  по нашим пятам. Что же означала реабилитация? Блеф! Но
это  не все. Подрастает  дочь, ей тоже  придется  заполнять анкеты.  Что  ей
писать в графе: были ли судимы  ваши родители? И  ясно  теперь  одно -  жить
нормальной жизнью, воспитывать своего ребенка в..."
     Письмо подходило к концу. Все ли изложено  так, чтобы мир узнал их беду
и пришел им на помощь? И чуть не забыл. Симон пошел в другую комнату. Дочь с
недетской серьезностью  готовила доклад, списывая фразы из партийных  газет.
Он погладил ее по косичкам, заглянул в тетрадь.
     "...возмущаемся происками сил  агрессии и  империализма, шлем проклятие
коварной  военщине  сионизма,  сеющей  смерть  и разрушения на  головы наших
арабских братьев".
     Симон вернулся к себе, и полетели у него заключительные строки.
     "Ходит ребенок в  школу, и что же заставляют там делать наших детей? По
очереди  готовить доклады  и  проклинать родину  предков. Разводят костер  и
бросают  в  огонь  большие  картонные  маген-давиды,  которые  они  же  дома
изготовили по приказу учителей".
     Симон, в передней уже, надевает плащ и ботинки...
     Да, верно сказано о нем в папке секретной,  что  хранится в  сером доме
этого города.  "Я уже  ничего не  боюсь, - любит  он восклицать. - Пусть  те
боятся, кто  похлебки лагерной не вкусил". Снят  Симон там в анфас, профиль,
полуоборот. Фотографии старые, лагерные.
     К  Науму, к соседу!  К этому трусу и мистификатору, к этому умнице!  До
сих пор Симон  страшно завидовал его бумаге с сургучными печатями и  красной
ленточкой поперек. Но скоро,  очень скоро прозвучит и его письмо в эфире, и,
как знать, может, придет ему вызов из канцелярии самого президента!
     - Сема, Сема! - крикнула жена. - Поужинай хотя бы!
     - Нет, приемник  я не включал, давно не включал. Забыл, когда и слушал,
- ответил