Илья Крупник
   Карусель
   Рассказы

                                      Фьють

   По улице Бюсси от бульвара Сен-Жермен мелкой трусцой  быстро-быстро
двигалась кучка голых людей.  Все разрисованы зеленой краской.  Кругом
орала, выла, от радости свистала: "Фьють, фьють!" - улюлюкала толпа.
   Боже ты мой, где я?
   Бледные, сутулые, худые, груди трясутся. И пронеслись.
   Дождь пошел, слабый, - морось. Я иду медленно под дождем.
   За углом пусто.  Начинает, похоже, сыпать с дождем снег, тротуары и
мостовая превращаются в белое поле, покрываются посверкивающим льдом.
   Бабы в пуховых платках, с самодельными рюкзаками, выдыхают морозный
пар,  пялятся на меня во все глаза: они гурьбой будут топать в Хлудне-
во, я один по лыжне через поле пешком в Лужки.
   Я поднимаю руку - не бойтесь,  бабушки!  - и иду,  проваливаясь, по
старой лыжне.
   Края буханок ржаного хлеба в сумке утыкались резко в бок,  а где-то
близко ссорились друг с другом птицы, хотя не было никаких птиц, - по-
ле белое, серые кусты торчат изо льда.
   Я приподнимаю темные очки,  и тут же утихают птички:  они сидели  в
кустах рядами, друг над другом, грелись.
   Впереди уже поблескивали солнечные,  толстые от снега крыши, но ду-
нул ветер,  и я натянул намордник - ветрозащитную  самодельную  маску:
после операции глазной требовалось беречь лицо.
   Полосы снега, эти косые опилки в ветре, залепляют мою светлую курт-
ку,  черную сумку на ремне с запасом жратвы,  а когда вошел наконец  в
деревню, ветер стих.
   Избы стояли такие же нетронутые,  в два порядка, заваленные снегом.
По склонам, за избами, поднимались на голых корнях сосны, как на скрю-
ченных пальцах.  У них стволы были желтые с черным, и - тишина, только
далекий-далекий вороний крик.
   Запах старого дерева от заборов  проходил  и  сквозь  чистый  снег.
Из-за заборов навстречу двигались колючие грушевые ветки,  у некоторых
даже сохранялись листья, они как глиняные, по краям пупырчатый снег, а
в середине аккуратные снежные точки. И я тронул точку пальцем.
   За углом  из  сугроба  пялилась в меня красная машина с распахнутой
дверцей - видно, въехала сюда от холмов.
   "К бабе Фае, - пожалел я себя, - ээ-эх. Не уезжай, баба Фая, не ос-
тавляй одного..."
   Но из  калитки выбежала,  согнувшись,  незнакомая фигура в дубленой
куртке, сапогах, с платком на шее и, что-то нацелив на меня, крикнула,
как собаке:
   - Стоять!
   В кулаке зажат черный баллончик с газом, левой рукой фигура заткну-
ла платком нос и рот.
   - Оставь его, слышь! Не бойся. - За открытой дверцей машины высуну-
лось вялое лицо бабы Фаи. - Это квартирант мой, лыжник.
   Человек опустил баллончик,  все еще не доверяя, и отнял медленно от
носа платок.  Это тоже была женщина, но не старая. С закушенными губа-
ми.
   - Верно, - я подтвердил. - Тут я лыжник. - И, сообразив, отчего пу-
гаются, стянул намордник, темные очки.
   - А может,  возьмем его?  - предлагает баба Фая, и на ее желтоватом
лице  становятся вроде больше остренькие глаза,  баба Фая только каза-
лась вялой.
   - Это куда?!  Нет-нет...  - запротестовал я тут же,  отпихиваясь от
них намордником.
   - Поедем, милый. Ми-лый! - увещевает меня баба Фая. - Поможешь нам,
давай!
   И уже покорно,  обняв свою сумку с консервами и хлебом, я сидел по-
зади  них,  а  впереди мелкоклетчатый платок бабы Фаи и белый с розами
Ани-водителя,  сбоку проносились тяжелые,  в снегу, лапы елей да такие
четкие, бледно-зеленые от лишайника стволы берез.
   Потом в окне пошли поляны,  одна,  другая, стояли кое-где брошенные
машины носами навстречу, будто бежали оттуда, с той стороны.
   - Остановись, - сказала Фая, стиснув Анино плечо, и Аня притормози-
ла.
   Очень близко торчали две машины в затылок.  Одна со снятым, начисто
выдранным мотором, точно безголовая, вторая без колес, только ржавчина
под ней на снегу.
   - Погляди, милый, - обернулась баба Фая. - Что написано?
   Я приотворил дверцу и прищурился.
   На боку  машины расплывшейся зеленой краской было намалевано криво:
"Малая грузинская дорога". И дальше, красной краской: "Савчук".
   Я сижу на скамье. Набережная. Надо мной листья каштана.
   Я смотрю вверх,  зажмуриваю под осенним солнцем больные глаза: мимо
меня идут,  я слышу,  разговаривают деликатно,  негромко, словно нежно
чирикают, тихие французы.
   Бог ты мой, я всегда бежал. Но к чему?
   Когда я сбежал первый раз из дома в нашем  маленьком  городке,  мне
стукнуло,  по-моему,  пять лет.  Я отстал от мальчишек, а вечер уже, и
везде погас свет,  все знали:  начались маневры. Наконец вышел куда-то
на  берег  по  гремящей  гальке к Черному морю.  Кругом лежали мертвые
дельфины, я помню этот запах, а с моря шел далекий гул орудийной паль-
бы.
   - Направо,  - кивнула баба Фая, когда прочел ей надпись на раскуро-
ченной машине. - Отсюда направо, - пояснила она Ане, чтобы та сворачи-
вала на проселок.
   Теперь деревья снова рядами пошли за стеклом,  они стали тоньше,  и
между стволами замелькало шоссе, очень светлое, широкое.
   "Чего ж мы тут ковыляем?.." - хотел я спросить, но расступились де-
ревья, и я понял, что это река.
   Впереди по снегу, поднимая руки, рванули люди, выскочившие из леса,
и Аня,  поколебавшись,  начала тормозить, вытаскивая из кармана куртки
баллончик с газом.
   - Документы, - сказал, когда затих мотор, первый с автоматом, зажа-
тым под локтем, и пристукнул варежкой по нашему красному капоту. - Вы-
ходи! Патруль.
   У этого было молодое,  в каких-то буграх лицо, узкие глаза и губы -
как замерзшая бесцветная щелочка.  Двое других,  низенький, с широкими
плечами и худой,  высокий, оба в таких же десантных куртках, стояли не
шевелясь с автоматами.
   - Да мы к леснику едем, сыночки, к леснику, - успокаивая, заторопи-
лась, запела сладко баба Фая, отворяя дверцу.
   "Сыночки" молча смотрели, как вылезает она из машины, объясняя, что
Аня приехала за матерью, а та ушла три дня назад и, может, у лесничихи
заночевала, у подружки...
   - У подружки, - усмехнулся первый. - А ну, кому сказано? Выходи!
   Высокий, огибая машину слева, отщелкнул багажник.
   - Ну?..  - держась за ручку моей дверцы, наклоняясь, повторил с уг-
розой первый прямо мне в лицо,  в приспущенное стекло.  Под  десантной
его каскеткой, из-под козырька, выглядывала на сморщенный лоб челочка.
Я медленно вылез.
   - Паспорт,  - приказал он, опустив ладонь на дуло висящего на ремне
автомата.
   - Да кто вы такие?! - вдруг взорвалась Аня, выскочившая наконец на-
ружу,  краснея пятнами,  и подняла руку с баллончиком.  - Какое  право
вы...
   - Стой!  - крикнул,  предупреждая, широкоплечий, низенький и сделал
шаг наперерез. - Мы дезертиров ловим. Ясно, девка?
   Он соскользнул пониже взглядом,  по дубленой курточке, рейтузам, ее
сапожкам.
   - Постой ты, постой. Продолжай, сержант.
   Я понял: вот их старший, и дальше качать права нельзя.
   Я вынул паспорт.
   - Та-ак, - листая, протянул сержант. - Вален-тин Михайлович? Так, -
повторил он,  глядя на фотографию,  потом на меня.  - Откуда паспорт?!
Быстро! Отвечай! Где взял?
   - Я?..
   Мощный звук - вовсе не автомобильного мотора - к нам вынесло от ре-
ки, оттуда вылетела и повисла чуть не над головами светло-зеленая рыба
с длинным,  тонким, загнутым вверх хвостом. Над металлической этой ры-
бой бешено вертелась мельница лопастей.
   - Кончай!.. - крикнул низенький, дергая вперед автомат.
   Но они уже бежали,  сержант и худой,  высокий,  к лесу, пригибаясь.
Низенький повернулся и, так же петляя, как под пулями, бросился вслед.
   Вертолет сделал плавный круг над машиной и поднялся выше,  еще выше
- странная рыба с окошками, с колесами на животе, - поплыл к лесу.
   - Скорей, скорей! Садитесь! - закричала Аня. Я подобрал отброшенный
в сторону паспорт,  и мы скорей полезли в машину, она рванула с места,
и уже подпрыгивало в удлиненном зеркальце на лобовом стекле Анино  ли-
цо,  уменьшенное этим панорамным зеркальцем,  маленькое, почти с кула-
чок, сморщенное, с несчастными, моргающими глазами.
   Она плакала.
   А ведь я тоже помню свою маму. Да и своего отца. Еще совсем молоды-
ми!.. Как отец приехал к нам: худенький, такой радостный, белокурый. А
мы,  пацаны,  сидели в пыли по-турецки, продавали мыло-кил, его лепили
из какой-то скользкой темной глины.
   Мама работала через дорогу,  в поликлинике,  а я стою наконец-то на
крыше ее поликлиники,  и внизу,  как лилипуты, моя мама, мой папа, со-
седка тетя Люба, они просят меня сойти к ним.
   Вот что писал мне оттуда отец (кажется,  так еще недавно):  "Я хожу
по нашему городу,  где прожил три четверти века,  но люди на улице мне
неизвестные,  потому что близкие,  все, кто помнил меня, они только на
кладбище".
   Машина почти что уперлась в замкнутые  ворота  усадьбы  лесника  и,
качнувшись, встала. Глухой забор был из ошкуренных, проточенных жуками
бревен, наверху, на серых бревнах, торчала колючая проволока.
   - Тарзан!  Тарзан!  - позвала Фая собаку, послушала, высвободив ухо
из-под платка. Громыханья цепи или лая в ответ не было.
   Фая прислушалась еще.
   Потом, подтянув рукав телогрейки, засунула пальцы за калитку, сбоку
ворот, и отвернула деревянную вертушку.
   Мы прошли. Под ногами вздрагивали и скрипели ледяные доски настила,
на них цепочкой отпечатались закаменелые собачьи следы.
   Фая шла быстро,  как проводник, почти не оскальзываясь заплатанными
на пятках валенками.  По обеим сторонам настила стояли в снегу  редкие
ели. Желто-зеленые, такие нарядные синицы вспархивали над сугробами, у
одной развевалась в клюве размочаленная веревка.
   С крыши бревенчатого дома лесника свисали сосульки. Труба не дымила
наверху,  хотя, пожалуй, попахивало дымом. А за окнами были цветы, и в
одном окне сидел над цветами, непонятно на чем, попугай. Он был белый,
сидел, опустив хвост. Только подойдя ближе, я понял, что это кошка.
   Баба Фая боком,  пыхтя,  влезла на крыльцо и стала дергать, а потом
кулаком тарабанить в дверь. Переждала немного. Опять затарабанила.
   Я пошел наконец - Аня следом - вокруг дома, заглядывая в каждое ок-
но.  Но ничего там не было видно,  стекла запотели. Между рамами лежал
вместо ваты бледный зеленоватый мох,  я прижался  к  холодному  стеклу
лбом: пушились маленькие ветки, мохнатые маленькие стволы.
   - Что это?.. - тихо спросила Аня у меня за спиной, и я обернулся.
   Поодаль был небольшой холм,  укрытый еловыми лапами. Сверху торчала
новенькая прямоугольная жестянка.
   - Егоров Павел Лукич,  - прочел я,  нагнувшись.  - Восемь... Восемь
дней только, - я показал на дату на жестянке.
   - Это лесник?.. - Аня тронула меня за рукав.
   - Не знаю, - прошептал я.
   Опять стало  слышно,  как  баба  Фая  с  той стороны затарабанила в
дверь.
   - Пойдемте... - умоляюще потянула Аня меня за рукав. - Поищем маму.
   Она тянула меня, и я, шагнув за ней к сараю, приоткрыл заскрипевшую
дверь.
   Было темно,  и  пахло  сыростью,  подгнившими овощами.  Я распахнул
дверь пошире: под ногами расползалась разноцветная куча.
   Я наклонился и протянул руку.  Это была проросшая картошка.  Навер-
ное, разных сортов.
   Из грязной  кучи  поднимались  вверх фиолетовые небольшие ветвистые
рога и тут же - белые стрелы с красными словно бы ягодами, а рядом, на
светлых ветвях, желтоватые, друг над другом круглые картофелины. Будто
вся куча под ногами была в бутонах.
   - Погодите,  - сказала Аня,  не поворачиваясь. Она плечом прислоня-
лась к косяку,  платок у нее размотался и упал, короткие темные волосы
свесились на половину лица. - Там... Это, наверно, запах?
   - Какой запах?..  Стойте!  - крикнул я, глядя, как она вдруг гнется
вперед,  у нее подламываются колени.  - Слушайте...  - Я схватил ее. -
Вставайте!  - закричал я в отчаянье,  потому что не мог больше удержи-
вать: она выскальзывала, обвиснув и оседая в картошку, неправдоподобно
тяжелая, вверх поднималась одна дубленая куртка. - Вставайте! - кричал
я. - Вставайте!
   На ее  скуластом  лице под совершенно мертвыми приоткрытыми глазами
стали проступать пятна веснушек.
   Я выволок ее из сарая и усадил в сугроб,  как мешок,  придержал  за
плечо.  Набрал полную пригоршню снега и принялся,  не разбирая, тереть
лоб,  нос,  щеки. Голова ее моталась из стороны в сторону под моей ру-
кой.
   Когда подтянула  она наконец ноги к животу и стала оттирать ладонью
лицо и отплевывать снег,  подбирая пальцем пряди волос, я присел рядом
на корточки.
   Ее лицо было все красное и вовсе не такое молодое,  она смотрела на
меня с испугом.
   - Господи,  - сказал я, - да ведь я тоже испугался, слушайте, у вас
бывает такое?
   - Нет.  А что было? Я ж спала. Но тут какая-то тетка стала кричать,
и таким грубым голосом,  чтобы скорей убиралась отсюда! Убиралась ско-
рей отсюда.
   - Валя!!  - Я услышал,  как зовет меня оробевшая баба Фая, но поче-
му-то совсем близко.  - Никого нет...  Валя!!- Выходит, она тоже пошла
вокруг, но только с той стороны. - Анюта! Анюта...
   Я приподнял  Аню  за локти из сугроба.  Потом передал Фае и вошел -
еще раз проверить - в картошку.
   В полутьме я обшаривал сарай,  поскользнулся и зашиб ногу,  наконец
вылез, безнадежно мотая головой.
   Когда мы  вдвоем  помогли Ане сесть в машину,  я,  еще прихрамывая,
влез внутрь,  стиснул руль и посмотрел,  прищурясь, на ключ зажигания.
Потом на рычаг скоростей. Так надо, кажется?
   А ведь я до сих пор помню, как плакали бабы: "Смотрите - дети!"
   Мы шли стриженые и в оборванных ватниках, а бабы плакали: "Дети..."
   Мы, городские,  были высокие,  но сзади шли маленькие, деревенские,
без шапок.  Действительно,  дети.  В команде призывников никому еще не
было восемнадцати в сорок третьем. Все ведь были когда-то детишками из
последнего поколения войны.
   Надо было,  конечно,  чтобы они не поняли,  что мне нельзя доверять
машину. Я посмотрел искоса на Аню рядом, она сидела без платка, с зак-
рытыми глазами, втянув голову в плечи.
   Я включил зажигание и тронул рычаг.  Нет, сперва надо нажать на пе-
даль сцепления. Сколько же лет я не водил машину?
   Мы отъехали наконец.  Но...  как мне сказать, чтобы она вместо меня
смотрела по левую руку? Я ехал покамест медленно.
   Но все-таки главное: куда?
   - Я даже на колени,  верьте, становилась, - сказала вдруг, открывая
глаза, Аня. - Просила, я просила... - Она ко мне не поворачивалась.
   - Кого просили?
   - Мужа. Чтобы маму не травил, чтобы...
   - Ой,  милая, - наклонилась к ней Фая сзади, трогая за плечо. - Она
ж не в себе, она говорит, что ты ее бьешь в городе!
   - Аня, пожалуйста, - перебил я, - пожалуйста, смотрите по левую ру-
ку. Я слева не так хорошо вижу.
   - Остановитесь! - Она затормозила сама, резко, и, через меня перег-
нувшись, застучала костяшками пальцев по стеклу. - Дедушка!.. - закри-
чала она. - Дедушка, остановитесь!
   Я тоже всмотрелся, приспуская стекло: остановился большой дед с бо-
родой,  в шапке с ушами нарастопыр,  опираясь на палку,  в обтрепанном
полупальто, явно перешитом из шинели.
   - Дедушка, вы тут женщину не встречали, дедушка...
   Дед, не двигаясь и не отвечая, исподлобья глядел на нее.
   - Да чего ж ты не отвечаешь, а, дед? - спросил я с досадой.
   - А пошли б вы к Евгенье Марковне,  - сказал наконец дед устало.  -
Надоен ли!  - И отмахнул палкой,  чтоб скорей проезжали мимо.  - К Ев-
генье Марковне. Фьию! Я-то чую, где ночую. Пошли!
   Аня отодвинулась от окна и убито поглядела на меня. Я слышал, какое
прерывистое, жалкое у нее дыхание, ее лицо было совсем близко...
   Винтовая лестница в квартиру моего молодого французского коллеги  в
провинции была без перил,  узкая,  а кругом белые-белые,  гладкие сте-
ны... "Осторожно, закружится голова". Он хорошо говорил по-русски.
   Лестница вздымалась, и мы бесконечно, все поворачиваясь, вонзались,
поднимаясь вверх...
   Дом был старый, похоже, шестнадцатого века, с улицы двухэтажный, на
фасаде деревянные косые кресты.  А тут ступени  покрыты  пластиком,  и
квартира современная, с компьютером, стоящим в кабинете на столе.
   Я прошел  вдоль  книжных  полок  и  заглянул в окно во двор.  Как в
яму...
   Тут мы были не на втором - на четвертом этаже! Двор внизу был такой
же,  как и наши дворы, со строительным мусором, с почтовыми ящиками на
всех дверях.  Под нами из одного окна в другое была протянута веревка,
на ней, обвиснув, сушились джинсы.
   - Спокойно.  Давайте спокойно,  - сказал я,  отодвигаясь наконец от
нее.  - Дорогие вы мои женщины, Аня, давайте спокойно... - И, стянув с
головы  свою нелепую вязаную шапочку,  вытер изо всех сил шерстью лоб,
изо всех сил замотал головой.
   Потом натянул ее обеими руками на уши,  эту рогатую вязанку с  над-
писью Ski - лыжа, и тронул машину.
   - Спокойно, прошу вас, пожалуйста! - помню, еще раз повторил я.
   Теперь я двигался получше по проселку,  хотя все так же взглядывал,
сощурясь, влево. Становилось как-то все сумеречней, хотя вокруг белели
снега.  Темнело очень рано. Было, наверное, всего часа четыре или даже
половина четвертого.
   Я помню,  как меня когда-то выбросило толчком из  кузова:  грузовик
задом  сползал к реке под пулями с горки,  но я ведь только почувство-
вал,  как тряхануло! И вот я уже стоял: я стоял на земле! Да. Это было
чудо. Я не лежал, не упал, я стоял на земле!
   Впереди виднелись дома поселка,  кое-где огни в окошках.  Четвертый
дом, как показала пальцем баба Фая, это и была милиция.
   Я остановил, не доезжая, машину, и, попросив бабу Фаю постеречь, мы
пошли  с  Аней пустой улицей,  платок цветастый она держала в кулаке и
пыталась, не поспевая, приспособиться вприпрыжку к моему шагу.
   - Так вы надеетесь, да?.. - Губы у нее сильно потрескавшиеся, а нос
вздернутый  забавно,  и сережки как точки зеленоватые,  вроде под цвет
глаз.
   Но я ответить не успел:  у водоразборной колонки заплясали, уверты-
ваясь друг от друга, какие-то мальчишки взрослые с клюшками. Они руби-
ли наотмашь непонятно кого длинными клюшками изо всех сил по лицу,  по
голове.  И - враз разбежались.  Двое остались лежать неподвижно на за-
топтанном снегу.
   Было это, может, какие-то секунды, я понял, что стою, расставив ру-
ки, ее закрывая, она сзади прижимается ко мне.
   Потом один начал медленно приподыматься.  Он встал, качаясь, и под-
нял клюшку. Второй на коленях ощупывал лицо.
   Да, верно:  секунды. Когда глянул я, услышав голоса на крыльце, как
сбегают,  топоча, из милиции в незастегнутых шинелях, обернулся снова,
было уже пусто. Лежала только клубком большая кошка, прибитая.
   Толстый лейтенант, нагнув голову, тронул ее носком ботинка, наконец
двумя пальцами в перчатке поднял за ногу. Это была кроличья шапка.
   - Подонки,  - сказал лейтенант,  плюнув в снег.  - Постойте... - Он
поглядел на меня, на Аню. - У вас, кажется, машина? В больницу отвезе-
те, у нас раненый. У нас "уазик" неисправный.
   Он крикнул, сложив ладони рупором. Но человека уже вели, лицо у не-
го было серое,  рот открыт, он был в распахнутом светлом тулупе, с об-
мотанной кровавыми тряпками рукой.  Сзади милиционер тащил по снегу за
ремень зеленый ящик.
   - Как отвезете,  - распоряжался лейтенант, - так возвращайтесь, ваш
вопрос мы разрешим.
   Я хорошо помню,  как меня опускали в узкую ванну.  Потом добавляли,
макая термометр, укрытый в деревяшке, тяжелую, такую зеленоватую воду.
Она была теплая, доходила уже до подбородка. Это и был покой.
   Я понял наконец,  что умираю.  А ведь во всем отделении госпиталя я
был самый младший! Меня все называли "сынок". Я забился, расплескивая,
я закричал.
   Не надо. Нет! Считайте, что и предыдущее, до этого, фронт, я забыл.
Такое чувство, что вовсе не со мной было. Или в моей другой жизни.
   Но все ж таки... То, что навсегда:
   Ночь. Вдруг очень близко автоматная очередь.  Еще ближе отстрелива-
ются, это винтовки, и тра-та-та-та-та из пулемета.
   Дверь в палату нашу,  лежачих, открыта, мы видим в коридорном окне,
как уходит в небо осветительная ра