Алексей Зикмунд
   ГЕРБЕРТ


Герберт  сильно  уставал  от  разговоров  с  родными. Когда бабушка начинала
рассказывать  об отце, становилось ужасно скучно, оттого, что все это он уже
слышал  не  раз.  Остановить бабушку было просто невозможно. Например, нужно
было  закашляться,  притвориться,  что  у тебя спазмы, или уронить этажерку,
или  что-то разбить - чашку, тарелку, сделать что-то из ряда вон выходящее -
свистнуть   в   комнате,  например.  Герберту  очень  не  нравилась  сугубая
конкретность  событий,  вращающихся вокруг него, не нравилась уютная чистота
кухни  -  от нее веяло пустотой. Он любил старые карты, дуэльные пистолеты и
тонкие  рапиры,  -  все  это когда-то принадлежало дедушке Герберта - он был
адмиралом.  Если  бы мы имели возможность посмотреть на Герберта со стороны,
скажем,  через  окно  или  через щелку в двери, то, верно, сочли бы странным
нахождение  этого  хрупкого  мальчика  в  комнате  старого  адмирала. На вид
Герберту  можно  было  дать лет десять-двенадцать, на самом же деле ему было
уже  четырнадцать.  Матери  он  почти не помнил, но он знал, что она была не
дворянского  рода  и  по национальности мадьярка, да к тому же еще и актриса
оперетты.  Бабушка  не могла погасить свою неодолимую ненависть к невестке -
она  называла  ее  "ветреной".  Герберту  еще  было  трудно  дать конкретное
определение  этому слову, но он чувствовал, что это нехорошее слово. Бабушка
-  высокая  худая  старуха  с  удлиненным  лицом  и  сухими  руками,  сплошь
покрытыми  густой  сеткой  морщин.  В  кабинет  деда  Герберт,  как правило,
заходил  поздно  вечером;  он  смотрел  в черный проем окна, гладил медные и
бронзовые  предметы, стоящие на столе; ему казалось, что эти вещи, созданные
на  рубеже  веков, отдают ему свое тепло, накопленное за долгие годы. Медные
чернильницы,  тяжелые  каменные стаканы для карандашей, неуклюжий квадратный
пресс  с  головой  орла  -  были бастионом на поле условных сражений с сутью
реального.  До десяти лет он занимался только с учителем, затем был зачислен
в  третий  класс гимназии. С упоением вспоминалось лето перед началом учебы,
такое  пасмурное  и  холодное,  но  такое  счастливое.  Герберт  катался  на
маленьком  пони в поместьи фон Зайца, в то время как старый Зайц, друг деда,
рассматривал  перелетных  птиц  в  большую  подзорную трубу, поставленную на
треногу.  Фон  Зайц  содержал целый выводок маленьких пони, к концу лета они
очень  привыкли к мальчику, и если Герберт ехал на каком-то одном, остальные
табунчиком  ходили  за ним. На территории поместья была расположена молочная
ферма.  Так  что  к  концу  лета Герберт сильно поправился и стал напоминать
портрет  юноши  времен  средневековья.  От матери он унаследовал смуглость и
большие  зеленые  глаза.  По вечерам, когда исчезало солнце, а синие сумерки
разворачивали  бесконечную,  с  каждой  минутой темнеющую ткань, он вместе с
хозяином   поместья   рассматривал   старинные   гравюры:  лица  китаянок  и
мандаринов    расцветали   при   электрическом   свете,   приобретая   черты
потусторонние,  словно  это  были  персонажи  из волшебного мира мертвых. На
ферме  Герберт вставал рано, в комнате, где он жил, вовсе не было занавесок,
и  солнце  всегда  одинаково  будило  его:  сначала только легкий блик света
трогал  угол  подушки,  а  через  несколько  секунд  золотая солнечная шпага
ударяла  в  переносицу  и  ослепляла. Перед его приездом фон Зайц специально
снял  занавески  в мансарде, чтобы молодой гость подолгу не проводил время в
постели.  Утром он спускался вниз и шел в хозяйственную часть фермы, где под
навесом  механик Франц уже возился с маленьким трехколесным "Катерпиллером".
Через   некоторое  время  Франц  садится  в  металлическое  кресло,  Герберт
устраивается  рядом,  и  маленький  трактор, кряхтя и фыркая, выкатывается в
поле.  Солнце  уже  почти  взошло.  Трактор  катит  по  полю,  а из большого
веерообразного  репродуктора, укрепленного на крыше флигеля, несется веселая
тирольская  мелодия.  Герберт  жмурится  от  солнечных  лучей,  он  стоит на
подножке  трактора  и  опирается  рукою на мускулистое плечо механика. Когда
Герберт  устает стоять на подножке, он соскакивает на пашню и идет следом за
трактором,  утопая  в рыхлой земле. Но, несмотря на это косвенное единение с
природой,  в  общем-то  Герберт  был  далек от реальности - ему не нравилась
полувоенная  ситуация  в стране, хотя большинство подростков от этого было в
восторге.  8  июня  1936  года Герберт лежал на большой деревянной кровати в
спальне  отца  и  накручивал  на  указательный палец бахрому покрывала. Было
позднее  утро,  и  сегодня  Герберту  исполнялось  четырнадцать лет. Раньше,
когда  в доме жил отец, и была прислуга, было достаточно потянуть за широкий
матерчатый  пояс,  висевший  над  кроватью,  и кто-нибудь бы пришел. От этой
мысли  избалованному  вниманием  Герберту  почему-то  сделалось  грустно. Он
привык  к  тому,  что мог шутя оперировать настроениями многих, не связанных
друг  с  другом людей, мог успокаивать или раздражать их, и в своем сознании
он,  как  всякая  свободная  точка  вселенной,  одновременно  являлся  и  ее
центром.  Было  ему  грустно еще и оттого, что отец находился далеко. Письма
из  Швейцарии  в светло-синих курортных конвертах приходили редко. Герберт -
жертва  камерного  воспитания  -  окруженный  взрослыми людьми, души которых
давно  перегорели,  не находил себе места. Германия крепла вне его сознания:
яростные  штурмовики  с  засученными  рукавами,  и  в  коротких  штанах, и в
длинных,  загорелые  и  бледные от работы в плохо проветриваемых помещениях;
люди  с  высокими лбами, внушающие себе по утрам перед зеркалом маниакальные
идеи  общества  стерильного  функционализма,  и  тщедушные  убогие уродцы со
сбитыми  неправильностью  построения  чертами  лица  -  вся эта разрозненная
правда  настойчиво  стучала  в двери посольских особняков. Вечерами зловещая
черная  масса,  окруженная  факелами,  ползала  по  улицам  древнего города.
Герберт  встал с кровати, подошел к окну и распахнул его; он стоял у окна и,
как  казалось,  ни  о  чем  не думал, потом сел в соломенную качалку, взял с
ломберного  столика  маникюрные  ножницы  и  стал подрезать заусенцы. Тихое,
незаметное  для  посторонних, занятие Герберта тайно, по каким-то непонятным
человечеству  связям,  сопрягалось  в его голове с воспоминаниями. Падали на
пол  заусенцы, а в голове Герберта оживала панорама детской железной дороги.
Заводной  паровозик  вез  четыре  пассажирских  вагончика.  Состав кружил по
запутанным  коммуникациям,  которые Герберт и его друг Франц строили на полу
в  течение  целого  часа.  На  подножке  последнего вагона стояла деревянная
фигурка  проводника  с  красным флажком в руке. "Почему игрушечный проводник
не  выпадает  из  игрушечного  вагона?"  - подумал Герберт, сидя у открытого
окна,  и  эта  мысль взбудоражила его. Он отбросил ножницы, встал и прошелся
по  комнате. Мальчик Франц, с которым они четыре года назад играли в большом
зале  фон  Штралей, уже как два года жил с семьей в Нью-Йорке, и хотя, когда
он  уезжал,  они договаривались, что будут переписываться, тем не менее, два
коротких   письма,  посланные  Гербертом,  остались  без  ответа.  Вспоминая
Франца,  Герберт  хмурился;  он  заходил на почту, спрашивал письма, но лишь
только  он  произносил  слово  "Америка", служащие отворачивались от него, а
если  и  отвечали  -  то  что-то  неопределенное  и  сквозь зубы. Герберт не
замечал,  как  Германия  превращается  в Третий Рейх. Часы, стоявшие рядом с
кроватью,  сквозь  стеклянный  колпак показывали половину двенадцатого. Ярко
светившее  солнце  ушло с подоконника. Герберт выглянул в окно: навалившиеся
на  Берлин серо- стеклянные тучи заволокли все обозримое пространство вплоть
до  самого  горизонта. Герберт вздохнул полной грудью и тут же почувствовал,
как  в  глубине  его существа сорвалось с оси и покатилось маленькое золотое
колесико,  - такое случалось всякий раз, когда ему что-либо не нравилось. От
громко  звучавшей  музыки  сводило  в  горле,  и  колесико  выходило  из-под
контроля  -  от  громких  голосов  оно  тоже выходило из-под контроля. Когда
бабушка  убирала  его  комнату,  он  начинал  нервничать;  если же в комнате
убирала  служанка,  то колесико начинало вращаться прямо - таки с отчаянием.
Внутри   бегущего  и  невидимого  времени  произошли  тайные  изменения,  и,
вероятно,  не  только  у  Герберта,  но  и еще у нескольких десятков людей в
Германии  в  эту  секунду  изменилось настроение. Может быть, оно изменилось
даже  у Самого. Сам был далек от Герберта, да и Герберт был далек от него и,
вероятно,  общение  друг с другом не доставило бы им много радости. Приступы
душевной  депрессии, накатывающиеся на Герберта, всеж-таки сильно отличались
от  припадков  бешенства,  которым  был подвержен Сам. И это - единственное,
что   отдаленно   сближало   их.   Несбалансированность  натуры  Герберта  и
нерегулируемые  припадки  Самого - все это было слишком слабым звеном, чтобы
опираться  на  него  как  на  основание для проведения параллели между двумя
людьми.  Тем  не  менее,  настроение,  выставленное  красной ртутью на шкале
условного  термометра,  побежало  вниз. На низком столике, рядом с кроватью,
еще  с  вечера стоял длинный стакан с молоком; Герберт поднял его, понюхал и
сделал  несколько  глотков. Он вспомнил, как когда-то отец приходил к нему в
комнату  с  персиком  или  пирожным,  садился на край кровати и смотрел, как
Герберт  ест.  Смотрел  и  гладил  его  по  руке,  и Герберту была непонятна
взволнованность  отца.  Теперь-то ему было ясно, что это был взгляд прощания
-  ведь  вскоре  отец уехал. Подойдя к письменному столу, он выдвинул ящик и
достал  оттуда  прямоугольный  конверт,  затем вынул письмо и развернул его.
Любимый  Герберт,  я  уже  три  месяца  как  без  вас,  а  все никак не могу
привыкнуть.  Герберт  знал,  что  отец  поехал  лечиться, но что эта болезнь
неизлечима,  он  не  знал и рассчитывал навестить отца в осенние каникулы, -
благо  ехать  было  всего одну ночь, но сам он совсем не скучал. Отец чем-то
отпугивал  Герберта.  Он  был человеком замкнутым и в редкие минуты общения,
когда  оба  оказывались  за  одним  столом,  некоторая  неловкость все время
проскальзывала  между  ними.  Герберту же очень нравились военные фотографии
отца,  нравилась  фотография  матери,  висевшая  в его спальне. Он все время
пытался  вспомнить  ее  живой,  однако  образ  метался,  лицо  ее  с  трудом
удерживалось  в  памяти.  "Мать  твоя - фарфоровая кукла", - сказала однажды
бабушка,  и  ему  стало  обидно  за маму, которую он видел всего два или три
раза.  Он  помнил,  как, подлетая к Кельну, самолет бросало в воздушные ямы;
квадратный   фюзеляж   двенадцатиместного  "Юнкерса",  казалось,  был  готов
распасться,  и когда шасси, наконец, заскользили по долгожданной полосе, он,
очень  пугавшийся  болтанки и не проронивший за время полета ни слова, - под
конец  выдавил  слезу.  В  деревянном  флигеле  аэропорта он увидел женщину,
вовсе  не  показавшуюся  ему  знакомой.  Тем  не менее она побежала к нему и
обняла  его. Герберт же застеснялся и вытянул руки по швам. "Обними маму", -
сказал   отец,   и  мальчик,  преодолевая  неловкость,  обхватил  рукой  шею
незнакомой  женщины.  "Я  твоя мама", - говорила она, словно жалея о чем-то.
Сейчас,  после  пяти  лет  разлуки, у него в голове с трудом удерживалось то
обстоятельство,  что  женщина,  встречающая  их  в  Кельне,  все же была его
матерью.  Под  глазом у него тревожно задергался нерв. Открыв дверь комнаты,
Герберт  увидел  бабушку:  в  одной  руке  она  держала  щетку,  в  другой -
эмалированное  ведерко  с горячей водой; над ведерком клубился пар. Пойди ко
мне  в  комнату  и  получи  подарок  - он на столе, а я пока уберу у тебя. И
потом,  Герберт,  кого  бы ты хотел видеть у себя в гостях? Никого, бабушка,
абсолютно  никого. Но я все же кое-кого пригласила. Герберт хорошо знал весь
состав   приглашенных.   Старый   фон   Зайц,  если  он  будет  хорошо  себя
чувствовать;   директор   писчебумажного   магазина,   еще   две   постоянно
улыбающиеся  старушки - древние приятельницы бабушки - они принесут домашний
пирог,  и  за  весь  вечер  к  нему  никто  не  притронется;  старушки будут
улыбаться,  а  потом  этот пирог отдадут Цезарю, который, чавкая и брезгливо
морщась,  проглотит  его.  Больше, наверное, никто и не придет, а я приглашу
Бербель,  последний  раз  мы  стояли  и  разговаривали  целых  десять минут.
Видимо,  она  мне  нравится.  Да,  скорее всего, она нравится мне, - подумал
Герберт и почувствовал, что краснеет.

Было  уже  начало  двенадцатого, когда он вышел на улицу. За десять минут он
дошел  до  ее  дома и по рассеянности чуть было не попал под машину, которая
неожиданно  вывернула  из  переулка.  Он  стоял  у  подъезда и раздумывал: в
последнюю  встречу  он  записал  номер  ее телефона, но из дома позвонить не
догадался,  а  рядом  с ее домом не нашлось автоматной будки. Герберт стоял,
прислонившись  к  стене дома, и разглядывал мостовую. И сколько ног, сколько
колес  прошло  и  проехало по этой мостовой, сколько признаний откровенных и
лживых  слышали  эти  камни. Герберт ходил около подъезда - три шага вперед,
три  назад;  наконец,  на  него  стали  обращать  внимание:  он был красивым
мальчиком  в хорошей одежде, а это почти всегда заметно. Ах, Герберт, в свой
день  рождения  ты  не  хотел  праздника,  для тебя радость была заключена в
разговоре и встрече с девушкой.

Он  пересек улицу, повернул за угол и направился к телефонной будке, которую
занимала  высокая  крупная  женщина,  одетая  в  черное  платье. Дверь будки
оставалась  открытой,  и  он  слышал,  как  женщина  рассказывала  кому-то о
кроликах,  о  том,  как  их  лучше  содержать  и  чем кормить. Она поминутно
перекладывала  телефонную  трубку  из  правой  руки  в левую. Распущенные по
плечам  волосы создавали впечатление, что за ними скрывается грубоватое лицо
-  под  стать  всей  фигуре.  Однако, зайдя с другой стороны, Герберт увидел
сморщенную  вытянутую  мордочку,  сильно  напоминающую  лисью,  и  вовсе  не
грубую,  а,  пожалуй, даже жалкую. Но вот женщина снова повернулась спиной к
Герберту,  и  жалости  как  не  бывало. Наконец, она вышла из будки и пошла,
покачивая  бедрами.  После  нее  остался  запах  едких духов. Герберт набрал
номер  девушки,  записанный  на  конфетном фантике. Послышался щелчок, затем
гудок;  трубку,  наконец,  сняли,  и  хриплый  голос  сказал: "Але". Герберт
замешкался.  "Але", - снова спросила трубка. Можно пригласить Бербель? Какую
Бербель,  -  в  свою  очередь спросили на другом конце. У нас нет Бербель, у
нас  только  Катарина  и  Магда.  Ну как же, - Герберт закашлялся, - Бербель
Бауэр.  Ах, Бауэр. Это она вам дала телефон? Да, она. Ну так вот, я ее тетя.
А  телефон  у  нее  совсем  другой,  и  я не знаю, хочет ли она, чтобы вы ей
звонили. Извините, - проговорил он и повесил трубку.

Герберт  снова  вернулся  к ее дому и снова посмотрел на ее окна, неожиданно
ему  показалось,  что  штора  на окне чуть колышется. В это время к подъезду
подъехал  черный  "Опель",  из  него  вылез шофер; он открыл заднюю дверцу и
достал  огромную корзину цветов. Герберт проводил глазами шофера и корзину и
вслед  за ними вошел в подъезд. Кабина лифта медленно поползла вниз. Герберт
открыл  дверь,  пропустив вперед посланца с цветами. Тот поставил корзину на
пол  и  внимательно  поглядел  на  Герберта,  словно  спрашивая  его: "А что
дальше?"  Вам  на  какой  этаж?  -  спросил  Герберт,  повернувшись спиной к
зеркалу,  и  посмотрел  на  ряд кнопок. Четвертый, - ответил шофер - голос у
него  оказался очень тонким, почти женским. На этаже две квартиры, либо он в
соседнюю,  либо  к  ней,  хотя  вот  это даже интересно будет. Лифт бесшумно
остановился.  Шофер  подошел  к  квартире  Бербель  и надавил кнопку звонка.
Внутри  Герберта  загудела какая-то струнка, а еще через несколько мгновений
он  вздрогнул  от  голоса  девушки,  который послышался из-за двери. Госпожа
Бауэр  здесь  проживает?  - спросил шофер, и Герберт сделал усилие, чтобы не
оглянуться,  но  как  только  шофер  покинул  квартиру, он подошел к двери и
позвонил.  Бербель  открыла  и отступила вглубь прихожей: у нее были голубые
глаза  и  каштановые волосы. Какие изумительные цветы прислали тебе, я видел
корзину.  Это  поклонники, - и было об этом сказано так легко, как будто она
в  свои  четырнадцать  лет только и делала, что принимала подарки. Маленькая
женщина  глядела  на  него  с  вызовом  и  обаянием первой юности. Садись, -
предложила  она,  и  он  опустился  в  глубокое  кресло. Сегодня у меня день
рождения,  ты  приходи,  -  сказал  он. Кстати, какой у тебя телефон? - твоя
тетя  была  очень  недовольна,  когда  я  позвонил,  ведь  ты дала ее номер.
Неужели  ее?  -  воскликнула  Бербель,  ничуть не смутившись. Я в самом деле
перепутала  цифры?  Глаза  у  нее  сверкали,  а полуоткрывшийся рот похож на
маленькую  раковинку.  Подбежав  к Герберту, она запустила в его волосы свои
руки,  чем  страшно  смутила его. Легкий жест, легкость фразы о поклонниках.
Вот  как  рано все у них начинается. Смог бы я у себя дома забраться к ней в
волосы?  Вероятно,  нет  - а она может. Интересно, что она чувствует ко мне?
Вполне  вероятно,  что  я  ей нравлюсь, и ей приятно погрузить руки именно в
мои  волосы.  А  хочешь,  пойдем погуляем, - спросила она и стала поправлять
растрепавшуюся  прическу.  Затем  она  схватила  красную ленту и повязала ее
вокруг  головы.  Герберт сидел на стуле и чувствовал себя неуютно: уж больно
она  была  красива,  больно  красиво  было все вокруг. И кофейник на подносе
источал  одурманивающий  запах,  ему  даже  показалось, что предметы поплыли
перед  глазами. Бербель села на край дивана и закинула ногу на ногу. Герберт
увидел,  как белая полоска кожи мелькнула между складками платья. Неожиданно
он  понял, что кроме чувства неловкости в нем к тому же начинает просыпаться
растерянность   мысли,  переходящая  в  почти  физическую  усталость.  Мысли
кружили  в  голове, как ватные шарики, и ни на что определенное не намекали.
Струйка  черного  кофе ударилась о дно белой как снег чашки и Герберт решил,
что  чашка  может  растаять.  Он испуганно ухватился за фарфоровую ручку но,
почувствовав  твердость,  уже  уверенно  поднес  ее  к  губам.  Кофе  ему не
понравился:  он был слишком сладким и густым, но за этой густотой скрывалась
пустота,  потому  как  в  Рейхе  уже  целый год в кофе докладывали ячмень, и
только  в  дорогих  ресторанах  он  еще был настоящим - таким, каким пил его
весь  цивилизованный  мир.  Послушай,  Бербель,  а  как  вас учат в гимназии
относиться  к  лицам  противоположного  пола?  Бербель  вскинула  голову  и,
сощурив  голубые  глаза,  с  усмешкой  посмотрела  на  юношу,  но  ничего не
сказала.  Герберт  взял  со скатерти одну ложку и положил ее поверх кофейной
чашки,  затем  взял  другую,  и  тоже положил поверх чашки. Вы себя вести не
умеете,  -  проговорила  Бербель, но по лицу ее пробежала тень удовольствия;
эта  тень  прошлась  и  по  Герберту  и  приятно встревожила его. Близость к
озорству непредсказуема.

-  Вам  весело?  -  спросила девушка, глядя на хмурое лицо гостя. Мне всегда
весело,  если не грустно, - ответил тот, покраснев. Потом он скрипнул зубами
-  ему  показалось,  что  во  рту  у него насыпан песок. На улице шел дождь.
Завеса  воды,  падающая  сквозь  солнце,  была  похожа  на легкую стеклянную
паутинку.  Герберт  подошел  к  окну  и  посмотрел  на  мостовую  с  редкими
пешеходами  и  редкими  автомобилями,  -  все  старые улицы чем-то похожи, -
подумал  он, вспомнив вид на улицу из кабинета отца. Герберт задумывался над
своими  мыслями  гораздо  чаще,  чем  это  было  нужно.  Порой он удивлялся,
чувствуя   в  своем  голосе  женские  интонации.  Герберт  стеснялся