Даже к мертвому,
если он мой начальник.
     - А  как  ты  думаешь,  -  неожиданно спросил  Твердохлеб,  -  кто  был
начальником у Порфирия Петровича?
     - У Порф... у кого-кого? В каком он отделе?
     - У Достоевского.
     - Ну, старик, ты даешь! В какие дебри залез.
     - А что?  Ты бы не захотел стать приставом следственной части? Контора,
служебная квартира при ней,  еще одна,  уже собственная,  квартира в городе.
Все  дела  ведет,  как  сплошное  художество,  психология,  полет  фантазии.
Трам-та-ра-рам, струна звенит в тумане. Ну как?
     - Ты  не  даешь  мне  сосредоточиться.  Знаешь  правило:  за  рулем  не
разговаривать. Давай я тебя довезу до Борисполя, а там поговорим.
     - Сам же завел разговоры.
     - Ну,  я же по-простому,  а ты в дебри. Знаешь же, что я книг не читаю.
Как сказал герой:  слова,  слова,  слова!  Ты думаешь,  Савочка взял бы меня
заместителем, если бы я читал книги?
     - Не взял бы.
     - Вот то-то и оно!  А думаешь, держал бы в заместителях, если бы я так,
как вот ты, зарылся в библиотеках?
     - Я никому не мешаю, кажется.
     - Го-го,  ему кажется!  Скажем,  обо мне Савочка знает точно:  назавтра
после того,  как я стал его заместителем, я побежал в магазин игрушек, купил
детскую лопатку и  начал подкапываться под него,  чтоб сковырнуть и стать на
его  место.  Почему детскую?  Потому что  большую лопату сразу  заметят.  Но
детской  копать  нужно  долго,  а  Савочка терпеливый,  дескать,  пусть  там
Нечиталюк гребет.  А стал бы я читать,  тогда -  стоп!  Зачем читает?  Чтобы
найти ходы и  выходы.  Кому и  против кого?  Суду ясно.  Тип подозрительный,
нужно немедленно убрать.
     - Ну хорошо. А о чем же вы с Савочкой говорите целых десять лет? Ходите
чуть ли не обнявшись, друг без друга жить не можете...
     - А я ему о князе Потемкине.
     - О каком Потемкине?
     - О Таврическом.
     - Откуда же ты о нем узнал?
     - А черт его маму знает! Где-то что-то слышал, вот и перевираю Савочке,
а  он наставляет свои уважаемые уши.  А  то еще -  как я на похороны Сталина
ездил.  Савочка очень Сталина любит. Говорит, тогда был во всем порядок. Ну,
я ему и заливаю.  Хочешь -  и тебе кое-что расскажу.  Вот приедем, сядем - и
выложу. У меня, старик, приключения были - ой-ой!
     - По-моему, я уже слышал об этом раз сорок или сто сорок.
     - Не все, не все! Есть там пунктик, о котором даже Савочке я - никогда.
     - Для меня берег?
     - Ну, старик! Ты же знаешь, как я к тебе...
     - Слушай, - сказал Твердохлеб, - мы ведь с тобой следователи или кто?
     - Ну?
     - А следователи больше всего не любят чего?
     - Ну, вранья.
     - Так вот, давай и ты без вранья.
     Нечиталюк засмеялся облегченно.
     - Сбросил ты  мне  камень с  души.  Каюсь:  хотел  поднять твой  тонус.
Позвонил тебе домой, Мальвина твоя, как змея...
     - Уже говорил об этом...
     - Забыл!  Голова забита знаешь как...  Ну,  подумал:  Киев  большой,  а
человеку прислониться негде.  А  у  человека душа какая!  Ты думаешь,  мы не
видим, какая у тебя большая душа?
     Твердохлеб насмешливо продекламировал:
     - О  боже!  Моя большая душа уместилась бы  в  ореховой скорлупе,  и  я
считал бы  себя владельцем бескрайнего простора,  но  мне снятся плохие сны,
плохие сны...  Это сказано четыреста лет назад Шекспиром.  А совсем в другом
конце  света  и  в  другое  время  мусульманским  мудрословом  сказано  так:
"Всевышний, ежели повелит, может все твари, составляющие и этот видимый мир,
и  иной,  небесный,  совокупить вместе  и  уместить  их  в  уголке  ореховой
скорлупы,  не  уменьшая величины миров и  не  увеличивая объема ореха".  Так
непостижимо объединяются времена,  смыкаются знания -  и  наполненность душ,
рядом  с  которой человеческая дурость кажется дурным сном...  Это  я  думал
сегодня.  С опозданием на десять лет. К сожалению. Думал о себе, о нас всех,
а прежде всего, разумеется, о нашем Савочке.
     Нечиталюк небрежно похлопал по рулю автомобиля.
     - Старик,  это вывихи мозга.  Я тебе открою секрет.  Хочешь?  Ты можешь
читать  целую  тысячу лет,  проглотить все  библиотеки мира,  но  все  равно
никогда не будешь знать того, что знает Савочка сегодня и что он будет знать
завтра.  В этом-то вся закавыка!  Моя ошибка в чем?  В том, что я тебя везу,
как на волах! А нужно - вот так!
     Он  прибавил газу,  "Жигуленок" рванул,  словно вознамерился взлететь в
ночной простор.  Собственно,  Твердохлеб не имел бы ничего против.  Пусть бы
рассыпалась эта машина в прах.  Фантюриста бы сюда -  тот бы придумал способ
перейти в  другое состояние,  чтобы избавиться от  этого ощущения гнетущего,
словно заранее кем-то придуманного кошмара.
     - Поворачиваем!  -  весело  закричал Нечиталюк.  -  Ироплан прибывает в
иропорт! Сейчас мы с тобой, Федя, культурно отдохнем!
     - Поздно, - сказал Твердохлеб.
     - Боишься, что ресторан закрыт? Для меня никогда не поздно!
     - Вообще поздно, - сказал Твердохлеб и замолк до самого аэропорта.
     Молчал  и  тогда,   когда  ставили  машину,   когда  пробирались  между
полусонными пассажирами,  когда слонялись на втором этаже у закрытых дверей.
Нечиталюк куда-то  исчез,  долго  пропадал,  потом за  одной закрытой дверью
вспыхнул свет,  раздвинулись складки плотной ткани, чей-то глаз нашел фигуру
Твердохлеба, чей-то палец поманил его...
     - Ну,  что  я  говорил!  -  встретил его  Нечиталюк,  потирая  руки.  -
Устраивайся вот тут, выбирай, что выпить, что закусить, теперь можем хоть до
утра...
     - Не хочется ничего, - сказал Твердохлеб.
     - А  мы через "не хочется"!  -  подмигнул Нечиталюк смуглой официантке,
незаметно  возникшей у  них  за  спинами.  -  Сделаем  так,  -  вслух  думал
Нечиталюк.  -  Предоставим начальству право  проявить  инициативу.  Все  уже
закрыто,  плиты погашены, рабочий день закончен. Не станем нарушать законы о
труде! Несите, дорогая, все, что сможете принести. Договорились?
     Официантка так же незаметно исчезла, Твердохлеб даже засомневался: была
ли она здесь вообще? Смотрел туда, где она только что стояла, не в состоянии
оторвать взгляд. Мальвину напомнила, что ли. Но какое это имеет значение?
     Нечиталюк перехватил взгляд Твердохлеба.
     - Хочешь, я тебе ее организую?
     - Не будь циником.
     - Она  же  так  и  стрижет глазами!  Не  каждый  день  здесь  ребята из
прокуратуры!
     - А ты уже разболтался?
     - Нужно ведь было создать впечатление?  Я им сказал, что до утра должны
сидеть в ресторане, потому что следим за международным преступником. Спешить
же  нам некуда!  А  эта девушка...  На твоем месте,  после того как эта твоя
змея,  да каждый бы муж...  Как это мы в  школе когда-то учили:  "Будешь мне
знать, когда я тебе повешусь!" Ну, до сих пор помню!
     - Не следует так о литературе, - осуждающе заметил Твердохлеб.
     - А как же следует? Я применяю ее в мирных целях.
     - Литературу нужно уважать, может быть, больше всего.
     - Это почему же?
     - Как тебе сказать? - Твердохлеб немного подумал. - Хотя бы потому, что
она  беззащитна.  Нам дает все,  а  требовать от  нас не  может ничего.  Но,
несмотря на свою беззащитность, она оказывается удивительно стойкой. Скажем,
в  наше время все в  мире поддается упрощению:  дома,  в  которых мы  живем;
транспортные средства,  при помощи которых мы передвигаемся; одежда, которую
носим;  фонари,  которыми  освещаем  свои  ночи.  Литература не  подчинилась
упрощениям  -   напротив,   она  усложняется,   становится  богаче,   как  и
человеческий дух в его самых высоких проявлениях.
     - Ну,   закрутил!   -  поцокал  языком  Нечиталюк,  помогая  официантке
размещать на столике тарелочки с закуской, бутылки, бокалы.
     - Извини,  -  когда они остались одни,  тихо промолвил Твердохлеб. - Я,
кажется, говорю совсем не то.
     - А когда мы говорим то и кто говорит? - наклонился к нему Нечиталюк. -
Все хотят слышать только приятное,  а правда ли это,  истина ли - это никого
не касается. Выпьем немного?
     - Ты же за рулем.
     - До утра далеко.
     - Все равно я с тобой не сяду. Это преступление. Поеду автобусом.
     - Ага!  И совершишь двойное преступление!  Ну,  до утра далеко. Выпьем,
чтобы дома не тужили! Алкоголь - залог дружбы.
     Водка была  теплой и  вкатилась в  желудок,  словно напалм.  Твердохлеб
скривился, брезгливо отодвинув от себя рюмку.
     - Да  ты  закусывай,  закусывай!  -  смачно  обсасывая  хвост  селедки,
посоветовал Нечиталюк. - Огурчик вот, луковичка, селедочка, колбаска.
     - Не хочется.
     - Может, еще по одной?
     - Пей сам, если хочешь.
     - Кто ж ее хочет,  такую горькую, - так нужно же! - Нечиталюк опрокинул
еще  одну  рюмку  и  вовсю  заработал челюстями.  -  Я  тебе  обещал о  моих
приключениях...  О  том,  чего и  Савочка не слышал никогда...  А  почему не
слышал?  Потому что я не рассказывал.  А почему не рассказывал? Ситуация. То
мы были в дружбе с китайцами,  "Москва -  Пекин",  "Москва -  Пекин", музыка
Мурадели,  а  то  рассорились,  -  и  ни  тогда,  ни  потом никак я  не  мог
рассказать,  потому что  у  меня оно все связано как раз с  китайцами...  Ты
помнишь нашего декана с юридического? Такого пузатого? Ты еще застал его, он
там просидел полвека.  Вьедливый был -  ужас! Умирает Сталин, в университете
перепуг и  суета,  в  актовом зале  портрет вождя,  знамена,  венки,  траур,
почетный караул.  Ну, на видном месте профессура, доцентура, старшекурсники,
а нас,  первокурсников, запихнули по углам, я оказался где-то за окнами, обо
мне забыли, никто не прислал замены, стоял я, стоял да и задремал, поскольку
по ночам студент не спит если не из-за науки, то из-за девчат, а днем только
думает, где бы минут шестьсот покемарить. Ну, только я задремал, наш пузатый
тут как тут.  Что такое?  Сон на посту?  Позор! С какого курса? Как фамилия?
Считайте,  что  вы  уже  не  студент.  Завтра будет  приказ.  Видел  такого?
Всенародный траур на  него не  действует.  Ну,  куда мне?  Плюнул я  на все,
одолжил у ребят деньжат на вокзал - и к кассам. Думаю: пострадал за товарища
Сталина,  так хоть докажу всем этим пузатым,  что не они его любили,  а я, -
рвану в Москву на похороны!  Туда-сюда -  билетов никаких. И поезда в Москву
не идут,  и пешком не доберешься -  не пустят!  Ну, ситуация! А тут какой-то
международный поезд!  Я  к  одному вагону,  к другому -  стоят проводники на
ступеньках и  каблуками в  зубы  тычут.  Хоть  убейся!  Пока не  наскочил на
проводницу.  Такая симпатичная деваха,  я  ей -  морг,  она и пустила меня в
вагон,  только предупредила, чтобы на ходу я перебрался в другой вагон, а то
ей нагорит.  Прошмыгал я тогда по всем вагонам всю ночь.  А наутро - стоп. В
Москву и  международный не  пропускают.  Километров за  сорок  стал  поезд и
стоит.  А мороз,  а снег -  конец света.  Пешком,  говорят, тоже не пускают,
заставы на всех дорогах.  Так что ни по шпалам,  ни по шоссе.  Думаю: а если
напрямик?  У нас же дома только прямиком и ходят. Подыскал я еще двух парней
- рванули. Рыскали по снегу целый день, к вечеру добрались до столицы, а там
вылавливают нашего брата не только на дорогах,  а всюду! Ну, я прорвался - и
в центр.  Снова пешочком, потому что никакой транспорт в центр не пускают. И
пробирался-то вслепую,  поскольку сроду в Москве не был.  Это меня и спасло,
потому что ловили людей нормальных,  а я пер в Колонный зал как малахольный.
Снова нашлись у  меня  кореши -  один  москвич,  другой тверской.  Москвич и
провел нас.  Дворами,  подвалами, через какие-то рвы, свалки, выскочили чуть
ли не из-под земли именно там,  где надо,  а  там -  грузовики и  между ними
солдаты.  Мышь не  проскочит.  Мы  напролом.  Солдатики на  нас,  обоих моих
корешей зацапали, а я - раз! - и пристроился к колонне, которая продвигается
к Колонному залу.  Тишина, торжественность, траур, слезы. Я тоже надул щеки,
скривился,  опустил голову,  свесил руки, подошвами по асфальту шурх-шурх, а
сам  жду -  вот прибегут солдаты и  выдернут меня из  колонны как репку.  Но
вроде никто не трогает.  Глянул я украдкой туда и сюда,  а я -  с китайцами!
Вскочил  просто  в  середину их  делегации,  теперь  иду  с  ними  -  то  ли
переводчик,  то ли сопровождающий, то ли кто его знает! И китайцы идут себе,
не  обращают на меня никакого внимания,  грустные,  тихие,  убитые горем,  а
больше всех горюет тот,  что  рядом со  мной.  Маленький такой,  худенький и
плачет так горько,  аж  слезы по щекам льются -  и  на воротник из какого-то
рыжего меха,  и  на  пальто.  Никогда не  видел я,  чтобы так лились слезы у
мужчины.  Ну,  идем потихоньку дальше,  китайчик этот плачет еще горше и тут
вдруг замечает меня и как стукнет кулаком под бок.  Я подумал, что он хочет,
чтобы и я заплакал.  Ну, скривился еще больше, показываю ему, как я горюю. А
он  меня еще больнее как врежет!  А  слезами заливается,  словно малое дитя.
Вижу:  нужно давать деру.  А  куда?  Все идут один в  один,  с  обеих сторон
охрана, никто никуда, где идешь, там и иди, куда тебя поставили, там и стой.
Я чуть в сторону -  китайчик за мной.  Я отстаю - и он отстает. Я вперед - и
он вперед.  И плачет же,  плачет и бьет меня, как барабан. А кулачата у него
будто из железа!  Я уже ему и "Москва - Пекин" попытался напеть - лупит меня
еще и  покрикивает что-то  по-своему.  Видимо,  выгоняет из своего строя,  в
общем,  непонятно что... Ребята наши из охраны так и сверлят меня глазами, а
в  китайскую шеренгу,  видать,  права не имеют...  А  китайчик плачет и бьет
меня,  плачет и  бьет.  Уже мы и  в  Колонный зал вошли,  уже на второй этаж
поднялись,  откуда сделали проход к гробу товарища Сталина,  а китайчик бьет
меня и  на первом этаже,  и  на втором.  Может,  думаю,  хоть возле товарища
Сталина не будет бить.  Где там! Как увидел он нашего мертвого вождя вблизи,
глянул на него в гробу,  в его мундире простом,  с реденькими усами и к тому
же  немного поклеванного оспою,  так словно бы осатанел.  Стал молотить меня
обеими руками,  плачет,  бормочет что-то и  молотит меня как цепами.  А  все
смотрят и думают:  вот переживает человек, вот уж какое у него сердце... Ну,
а у меня синяки на боках две недели не сходили.
     Зато уж как приехал, так пузатый декан сам прибежал с извинениями... Да
об этом ты знаешь. Как били меня - этого еще никому никогда...
     - Мало тебя били! - сказал Твердохлеб.
     - Да ты что? Как это - мало?
     - Бил один китайчик,  а  нужно -  чтобы жизнь била.  Тогда бы ты не был
таким счастливчиком.  А то - как Савочка. После того как вы меня толкнули на
профессора Кострицу, смотреть на вас не хочется.
     - Ну, старик! Ну зачем? Какой-то там эпизод, а ты...
     - Эпизод?  Ты  же  там был.  Один вопрос -  и  уже все ясно.  Обвинения
безосновательные, нелепые, преступные. У Кострицы абсолютное алиби.
     - Алиби относительно смерти жены Масляка,  но не в отношении взятки. Ты
можешь мне доказать, что Кострица не берет взятки?
     - А ты можешь доказать, что не берешь?
     - Я?
     - Ты.
     - Старик, я же советник юстиции.
     - Но тебя можно обвинить точнехонько так,  как профессора Кострицу.  Ты
вот только что взял взятку.  Взятку за  должность,  за звание,  за служебное
положение.  Тебя пустили в закрытый ресторан,  поят,  кормят,  холопотствуют
перед тобой. Вот и взятка. Угодничеством и раболепием.
     Нечиталюк  смотрел  на   Твердохлеба  со   смешанным  чувством  опаски,
удивления и даже уважения.  Он молча пододвинул налитую рюмку Твердохлебу, и
тот так же молча,  очевидно, не думая, зачем он это делает, выпил. Нечиталюк
облегченно вздохнул:
     - Пьешь - значит, человек нормальный. А то я уже испугался. Старик, так
нельзя.  Я же старше тебя, а Савочка еще старше. Старость нужно уважать. Это
записано везде.
     - Возраст не причина для несправедливости.
     Нечиталюк испуганно замахал на Твердохлеба руками.
     - Старик, я тебе этого не говорил!
     - Да не ты - я сказал тебе. И самому Савочке скажу!
     - Савочки ты не увидишь.
     - Я  знаю:  ускользнет.  Он всегда ускальзывает.  Тогда слушай хоть ты.
Может,  когда-нибудь наберешься мужества и  внесешь в  его уважаемые уши то,
что нужно.
     Нечиталюк быстренько опрокинул рюмку,  с хрустом заев огурчиком,  потер
ладони.
     - У нас с ним разговор односторонний:  сверху -  вниз.  Я способен быть
только подчиненным,  потому и держусь.  А держусь,  чтобы защищать всех вас.
Ибо придет какой-нибудь Луноход -  съест живьем и без соли.  Стою как скала.
Великая китайская стена.  Змеиные валы.  Все  удары на  себя.  Простым людям
Савочку употреблять большими дозами вредно. Его можно выносить только тогда,
когда он  порхает где-то  в  высших сферах или  черт его  маму знает где.  Я
человек  добрый  и  пропускаю  к  вам  одну  только  доброту  Савочки.   Зло
задерживаю, как фильтр. Старик, все мы смертны. Жизнь слишком коротка, чтобы
тратить ее  на озлобление.  Если хочешь,  ты для меня был образцом,  идеалом
доброты.  А  тут  зацепился за  этих  ученых -  и  на  тебе,  вдруг какое-то
затемнение! Плюнь! Давай лучше выпьем и все забудем!
     - До сих пор я был слепым,  -  вздохнул Твердохлеб.  - Слепым и глупым!
Думаешь,  почему Савочка толкнул нас  на  это  высосанное из  пальца дело  с
учеными?  Ну  да!  Я  случайно узнал,  что Кострица вроде бы ждет присвоения
Героя Труда.  Не знаю,  как это делается,  но знаю,  что существуют какие-то
мудрые государственные нормы,  какая-то  высшая сдержанность,  и  когда один
ученый получает такое звание,  то другие должны еще подождать. Допустим, что
кроме Кострицы были еще претенденты (а  они всегда есть!)  и  кто-то  из них
решил как-то дискредитировать профессора,  а тут как раз произошло несчастье
с  женой Масляка,  -  его и  толкнули написать заявление.  Состояние у  него
такое, что человек способен на все.
     - И ты думаешь,  Савочка мог впутаться в такое интриганство? Старик, он
человек осторожный, как черт!
     - Может, Савочку недоучили? - сказал Твердохлеб.
     - Удивил и наругал!  -  захохотал Нечиталюк. - Да недоучками забиты все
электрички!
     - В  электричках пусть  себе  ездят.  А  когда  становятся случайно над
тобой?  Представляешь,  какое это зло? Если человек специально не учится, он
живет спокойно и без претензий делает свое дело.  Если учится добросовестно,
в  полную силу,  он тоже знает свое место на свете и не добивается того,  на
что неспособен. Недоучкам все мало. Они готовы проглотить мир и все равно не
насытятся.   Они  -   самые  жестокие,  ибо  мстят  людям  и  миру  за  свою
неполноценность,  за неуверенность, за ненадежность и незаслуженность своего
положения.  Вечный страх:  вот-вот  спихнут точно так  же,  как он  когда-то
кого-то  сковырнул.  И  слепая жестокость ко  всему,  что  выше,  достойнее,
благороднее.  Представляешь себе,  как обрадовался Савочка,  когда к  нему в
руки  попало  заявление  Масляка?   Бросить  тень  на   светило,   опозорить
прославленного ученого, унизить, попрать, повалить - какая радость для такой
души,  какой восторг,  какое упоение!  И  чтобы повести дело  не  грубо,  не
прямолинейно,  а  с тонкостями,  кому же ее поручить?  Ближайшему помощнику,
оруженосцу, подпевале, поддакивателю и подскакивателю!
     - Старик,   ты  меня  перехваливаешь.  И  вообще.  Говоришь,  будто  во
французском парламенте. А у нас же прокуратура и юриспруденция.
     - Но  оруженосец испугался,  -  не  слушал его  Твердохлеб.  -  Чего ты
испугался, Нечиталюк? Почему послал туда меня, да еще без ведома Савочки?
     Нечиталюк странно округлил глаза и  был похож на портрет римского поэта
Вергилия на помпейской мозаике.  Только у того пучеглазость талантливая, а у
этого растерянно-перепуганная.
     - Старик,  я  испугался той  змеи!  Никогда  не  видел  такой  красивой
женщины!  Попробовал ее организовать,  намекнул, что баллотируюсь чуть ли не
на прокурора республики,  - куда там! Дышит огнем изо всех дырок, как вулка