ими. Поют и дети,  которые потом станут
профессиональными  певцами  и  артистами.  Их  биографы  начнут  старательно
отыскивать, когда же  объект их  исследования впервые запел.  Отыскать такую
дату в биографии  Анны Герман оказалось делом  непростым.  Сама она говорила
мне, что почувствовала тягу,  точнее, необходимость  петь лишь на  последнем
курсе геологического факультета Вроцлавского университета. Мама же и бабушка
утверждали,  что  она  пела  с  детских лет.  Но этому  не придавали особого
значения: обычная девочка,  вполне рядовой ребенок,  поет, как все малыши. А
абсолютный слух, о котором говорила учительница музыки  в Ургенче? А чистота
и  обаяние  ее голоса,  покорившие вряд ли разбиравшихся  в музыке  малышей?
Говоря откровенно, в семье, постоянно испытывавшей нужду, которой в силу тех
или иных причин пришлось скитаться, думать о том, как бы прожить, заработать
на  жизнь,  почти не  обращали внимания на  безусловное  дарование  девочки,
шедшей к призванию длинными окольными путями.
     Не  стоит, да и бессмысленно сетовать на судьбу,  собираясь  произнести
столь хорошо известные, но, увы, малозначащие слова: "Ах, если бы!.." Судьбу
Анны Герман,  ее яркое дарование, ее  подвиг в искусстве  и жизни невозможно
рассматривать вне времени и обстоятельств, в которых она жила.
     "Где  ты   находишь  время   еще   и  песни  сочинять?"   -  удивлялись
университетские подружки, когда на вечере,  посвященном окончанию четвертого
курса, Аня спела две свои песни на стихи Юлиана Тувима. Аня пожала плечами и
улыбнулась:  "Нравится,  вот и  все. У  каждого  есть хобби. А  мое хобби  -
музыка, песня!" Правда,  Анины песни  показались  студентам  (они-то  пришли
слушать  университетский  джаз,  отправлявшийся  на  международный  конкурс)
скучными и  сентиментальными. Скорее, "никакими".  Во время ее выступления в
зале  шумели,  переговаривались.  Кто-то  даже  свистнул.  Потом   -  редкие
аплодисменты, умолкшие, едва Аня скрылась за кулисами.
     - Ты чудо! - В раздевалку выбежала Янечка Вильк. - Ты волшебница! Ой, я
прямо  заслушалась... Дурочка,  ты что расстроилась? Да они же ни  черта  не
понимают в пении, их только дрыганье ногами интересует!
     Аня засмеялась от  неожиданности, и слезы сразу высохли. Когда  девушки
выходили из  клуба,  их  окликнул  высокий  молодой  человек в темных очках,
свитере и потертых джинсах.
     - Резрешите  представиться, - сказал он.  - Меня зовут  Ежи Литвинец, я
художественный  руководитель  "Каламбура".  -  И,  обращаясь только  к  Ане,
добавил: -  Я вас только что слушал  и,  должен  откровенно сказать, получил
удовольствие... Был бы рад, если бы вы приняли мое предложение  стать членом
нашего коллектива.
     Студенческие театры в Народной  Польше в  конце  50-х  годов... Без них
невозможно представить художественную жизнь  страны тех лет. Тут  собирались
энтузиасты, страстно увлеченные своим делом. В каждом  вузе существовал свой
театр,  с  собственным  репертуаром,  собственными авторами  и,  разумеется,
собственными исполнителями. Репертуар этих театров  мгновенно откликался  на
события  международной и внутренней жизни. Пожалуй, главным их достоинством,
тем,   что  резко   отличало  их  от  профессиональных   коллективов,   были
злободневность, острота подхода к теме. Нередко и  маститые авторы бесплатно
предлагали  студенческим  театрам свои  произведения, считая  это за  честь.
Среди  таких  авторов,  например,  Ежи  Юрандот,  автор  прекрасных  пьес  и
юмористических рассказов, его жена Стефания Гродзеньская, писатели Станислав
Ежи Лец, Станислав Рышард Добровольский.
     Помню, как Ежи  Юрандот  и Стефания Гродзеньская, у которых я гостил  в
Варшаве несколько дней, повезли  меня в  один из таких студенческих театров.
Зал был  переполнен зрителями,  за полкилометра от  входа спрашивали  лишний
билетик. Не знаю точно, как  назывался спектакль, да и не в этом суть. В нем
не  было  сквозного  сюжета. Были  сценки,  как  бы подсмотренные  в  жизни,
сатирические,  порой  гротескные. Казалось,  что сцена и  зрительный  зал  -
единое целое.
     Театр "Каламбур", в который пригласили Анну Герман, был несколько иного
рода. Его  авторы  назвали "Каламбур" "театром поэзии и музыки". Название во
многом   определило  творческую  направленность  коллектива.  Самодеятельные
артисты   читали   со   сцены  стихи  Мицкевича,   Словацкого,  Галчинского,
Броневского,   Тувима,   исполняли   под  аккомпанемент  гитары   или  рояля
собственные   песни   на  эти   стихи.   Это   не  были   концерты.  Скорее,
литературно-музыкальные  композиции о любви  к  родине,  которая  требует от
человека не громких слов, а гражданских поступков.
     На  репетиции  собирались почти ежедневно, поздними  вечерами,  когда в
вузах  Вроцлава  кончались  занятия  (в театре  играли и  студенты  вечерних
отделений).  Спорили  до хрипоты,  решения принимали сообща.  И  хотя  точка
зрения  Ежи Литвинца не  всегда  совпадала с мнением коллектива,  он  всегда
подчинялся  воле большинства.  Нравилось Ане в режиссере  умение внимательно
выслушать оппонента, постараться переубедить, а уж если почувствовал, что не
прав, хлопнуть собеседника по плечу со словами: "А ты молодец, старина!"
     В  один  прекрасный  день  Аня  обнаружила, что  уже не так тщательно и
строго готовится к занятиям, на лекции приходит заспанная и мало способная к
тому,  чтобы  "шевелить  мозгами". В этом не было  ничего удивительного.  Из
театра  возвращались очень  поздно, иногда и  под утро  - со  звоном первого
трамвая,  а  лекции  в  университете  начинались  в  девять.  "Э,  да я  так
университет не кончу! - подумала однажды с  тревогой Аня. - Пора прощаться с
"Каламбуром".  О  своем   решении  она   вскоре   известила   Литвинца.   Он
посочувствовал; "Ну что ж, если не  справляешься  с  занятиями,  тогда давай
отчаливай! Только съездим в  Краков - там ответственное выступление, и тогда
"чао, бамбино, сори!"
     Краков  Аня  любила. Ей нравился  этот древний  город-памятник с узкими
улочками, пролегающими среди низких каменных домов.  Когда  она приезжала  в
Краков, то обязательно шла в Вавельский замок,  где теперь разместился Музей
искусств.  Тут можно долго бродить по залам, от  одного экспоната к другому,
прислушиваться к пояснениям экскурсоводов у картин Матейко  или к негромкому
спору   поклонников   ультрасовременной   живописи.    Аня    считала   себя
"консервативной":  ей ближе лиризм и поэтичность  живописи XIX века,  нежели
загадочный хаос  модернизма.  Потом  можно  было  пойти  в концертный зал  и
послушать  Шопена, Листа, Глюка в исполнении студентов консерватории. Народу
в зале мало,  не то что на выступлении эстрадных коллективов. В основном это
близкие родственники студентов, их друзья. Может быть, поэтому,  несмотря на
малочисленность  зрителей, чувствуется  какое-то приподнятое,  торжественное
настроение, будто вот-вот на сцене должно произойти чудо. В этот свой приезд
в Краков Аня не пошла  в музей. Прямо с вокзала она отправилась  в небольшую
гостиницу на окраине города. Там передохнула  - и прямо в театр. Выступление
"Каламбура" должно было состояться в концертном зале "Ювеналий", где считали
для себя за честь выступить и многие известные профессиональные актеры.
     Еще в  поезде  Аня  почувствовала  озноб. Нет, это  не была простуда  -
заныла левая рука, сжало сердце на лбу выступил пот. "От волнения, что ли? -
подумала  Анна.  -  Надо  сосчитать  до  ста,  потом  подумать о  чем-нибудь
радостном  и  приятном,  и  тогда  все  пройдет.  Это верный  способ,  чтобы
успокоиться".   Так    часто   наставляла   ее   бабушка   перед   очередной
экзаменационной  сессией.  Многих  Аниных  друзей поражало  ее  удивительное
спокойствие. Даже в  трудные, критические минуты никто не видел ее плачущей,
растерянной  (лишь  однажды  мне  довелось  слышать в  телефонной  трубке ее
рыдания,  но  об  этом -  позже)...  Но  что  творилось  в ее  душе?  Какими
огромными, а иногда просто нечеловеческими усилиями воли доставалось ей  это
спокойствие, знала только она сама.
     Озноб,  тяжесть  в  груди  не  проходили  даже тогда,  когда до  начала
спектакля  оставалось несколько минут. Она решила  обратиться к  Литвинцу  и
попросить, чтобы без лишнего шума вызвали врача. Врач пощупал пульс, измерил
давление:
     - Пульс неровный,  давление  низкое: восемьдесят на шестьдесят. Сколько
вам лет?
     - Двадцать четыре, - ответила Анна.
     -  Ничего  страшного! Пейте  по утрам  кофе  и занимайтесь  спортом.  А
сегодня вам лучше бы не выступать. Еще напоетесь, успеете.
     Слово   "напоетесь"   резануло  Анин   слух.   Оно   прозвучало  как-то
пренебрежительно. "Вот  выступлю  еще несколько  раз  в "Каламбуре",  получу
диплом,  поеду работать  на  "Тезку"  (так  она  по-прежнему величала  шахту
"Анна")   и  -   прощай   пение!  Или  нет,  буду   выступать  в  шахтерской
самодеятельности и петь по праздникам за веселым шумным столом.
     Но  доктора она не послушалась.  В радостном возбуждении  товарищей она
как-то забылась и уже больше не  обращала внимания на легкое головокружение,
появившееся сразу после чашечки кофе,  выпитого, кстати,  по  совету  врача.
Сколько раз до этого она  выступала перед зрителями?  Тогда, на студенческом
вечере в университете, три раза с "Каламбуром"...
     И вот злополучное четвертое выступление. Аня запомнила его надолго. Так
и называла его потом "злополучным",  пытаясь объяснить себе причину провала.
На сцене она  вдруг  растерялась, будто  до этого не знала, что ей предстоит
петь  при слабом свете, почти в  темноте. Считанные  секунды после выхода на
сцену показались  ей  долгими  часами. Концертмейстер сыграл вступление, она
почувствовала, что губы совсем не слушаются ее. Она не может вспомнить слов,
которые давно  знала  наизусть.  Потом  память  вернулась. Она  запела после
второго вступления. Но пела совсем тихо, жалобно и робко. Зал то ли простил,
то  ли не  заметил  ее срыва, ее провожали  долгими  аплодисментами.  Чье-то
"браво" показалось Ане насмешкой.
     Она  быстро, стараясь не смотреть на товарищей, убежала в артистическую
и стала переодеваться.  Теперь ей  было  куда лучше,  чем час  назад,  когда
пришлось  вызывать врача.  "Это ж надо,  как не везет!  - возмущалась  она в
глубине души. - Заболеть перед концертом, а выздороветь тотчас после него!..
И что это я, собственно говоря,  так  переживаю? Ведь договорились: с пением
покончено, возвращаюсь  к своей профессии".  Аня не пошла  с друзьями  в бар
после  концерта, хотя  товарищи  тащили  ее чуть  ли  не  за  руки. Литвинец
утверждал, что она пела превосходно, что  успех надо обмыть! Она  же думала,
что ее жалеют,  пытаются ободрить. "К чему  все это - театр, пение? Это удел
гуманитариев,  а  я  человек точных  наук, к тому же  скоро  получу  диплом.
Сколько можно сидеть у мамы на шее? Пора возвращать долги".
     Мы уже говорили о Янечке, сыгравшей  заметную роль в  Аниной судьбе. Не
будь  ее,  геология,  возможно,  и  получила  бы  талантливого  инженера,  а
искусство так и  не  узнало  бы  выдающейся  певицы. Порой  задумываешься  о
жизненном  пути  многих  замечательных  людей,  прославивших  себя  великими
открытиями  в  разных областях  науки и техники или  раздвинувших перед нами
границы  прекрасного.  Почти  всегда  около  них  бывали в  жизни  такие вот
"незаметные"  спутники,   люди,   понимающие,   что  перед   ними   большой,
замечательный талант и  что необходимо помочь этому таланту обнаружить себя,
не затеряться в суете и безразличии серых будней. За свое подвижничество они
не  ждут наград и делают то,  что подсказывает  им сердце. Редко встречаются
такие люди. Но велика, незаменима их роль.
     Никто ведь  не заставлял Янечку стучаться в  двери дирекции Вроцлавской
эстрады и требовать, просить, умолять, чтобы непременно прослушали ее давнюю
подругу Аню Герман, которая "поет, как Тебальди". А потом, буквально замучив
всех своей настырностью,  тянуть  за руку на прослушивание подругу,  которая
при этом  упиралась изо всех сил, упрекая Янечку во всех смертных грехах - в
бессердечии, невежестве, даже жестокости!
     Аня  стояла  перед комиссией,  во  главе которой  сидел,  откинувшись в
кресле, вроцлавский актер Ян Скомпский, все время  поглаживавший выбритые до
синевы щеки и смотревший куда-то вдаль... Аня не верила в успех этой  затеи.
Она  просто подчинилась воле  подруги.  Может быть, потому и пела легко,  не
смущаясь отсутствием аккомпанемента, свободно и широко. После народной песни
спела модную  тогда "Не для меня поток автомобилей", лирическую партизанскую
"Расшумелись, плакучие ивы", потом, по желанию комиссии, новейший шлягер...
     - Ну, довольна? -  улыбаясь,  спросила  она Янечку, когда они  вышли  в
коридор ждать  результатов.  - Я  тебе  подчинилась. Теперь  в ознаменование
полнейшего провала ты пригласишь меня в кафе на клубничное мороженое.
     Минут  через пятнадцать вышел Скомпский. Сначала он посмотрел на Янечку
и улыбнулся ей, а затем перевел взгляд на Аню.
     - Ваша подруга - просто молодец. Сначала  мы, правда, подумали, что она
малость не в себе. А с сегодняшнего дня она для нас самый высокий авторитет,
-  Потом,  сменив  тон с шутливого на  торжественный,  он  произнес: -  Анна
Герман,  мы  зачисляем вас в постоянный штат  Вроцлавской эстрады. Вы будете
получать как бесставочница сто злотых  за концерт. А концертов в месяц будет
примерно сорок.  Значит, четыре тысячи злотых  в  месяц. Ездить будем много,
репетировать - тоже, так что не ждите сладкой жизни.
     Сначала  она  так  растерялась,  что   не  могла  вымолвить  ни  слова.
Деловитость эта совершенно потрясла ее. "Зачисляем в  постоянный штат... Сто
злотых...  Четыре  тысячи злотых...  Интересно,  что теперь  скажут  мама  и
бабушка? Они-то уж, наверное, обрадуются: не то  что тысяча восемьсот злотых
начинающему инженеру! Ну а я  сама?.. Не девочка уже, своя голова на плечах,
это ведь мне жить и работать...". И вдруг она совершенно отчетливо осознала,
что случилось то, о чем она втайне мечтала,
     Не верилось, казалось фантастикой наяву. Но ведь сбылось! Все прежнее -
выступления  на студенческом вечере,  "Каламбур" -  представилось теперь  не
просто увлечением, а прелюдией, подготовкой к главному делу жизни. К пению.
     Деньги...  При  чем  здесь  деньги?  Да  если  бы  Скомпский  предложил
выступать бесплатно, она бы и на это согласилась... Лишь бы петь!
     Дома она  рассказала о случившемся, будто речь шла о чем-то  будничном,
вовсе и не требующем обсуждения.
     -  Так что  же, диплом ты  вообще  защищать  не будешь?  - не  очень-то
разобравшись в происшедшем, изумилась мать.
     -  Нет, почему?  Буду! -  ответила  Аня и добавила неуверенно: - Может,
когда-нибудь я все-таки стану геологом...


xxx

     Весна в 1961 году пришла необычно  рано:  в одну ночь снег  растаял,  с
утра  ярко светило солнце, за окном весело  щебетали  птицы. Солнечные лучи,
пение птиц,  волшебная перемена в судьбе - все это вместе создавало весеннее
настроение, предвкушение других, еще более прекрасных и радостных событий.
     Их было двенадцать, артистов Вроцлавской  эстрады. Кроме Яна Скомпского
и  его помощника Анджея Быховского четверо оркестрантов - пианист,  ударник,
контрабасист  и  трубач.  Пианист  -  Юрек  Мильман, студент  консерватории,
подрабатывающий  на  жизнь. Ударник -  белобрысый  Ян  Тишинский,  энтузиаст
джаза.  Контрабасист  -  тоже  Ян,  но  Ковальский,  недавно  изгнанный   из
вроцлавского Оперного театра  за постоянное появление на  работе в нетрезвом
виде. И сорокалетний трубач Анджей Кристофович, раньше игравший в похоронном
оркестре.
     - Эх, здорово там  платили! -  частенько повторял  Анджей. -  Да работа
была чересчур нервная. - И он сокрушенно качал головой.
     Четыре балерины (Алиция, Магда,  Хелена  и Бася)  много лет танцевали в
ночном  ресторане  "Полония".  Но  разругались с  директором.  Тот  пробовал
навязать им пятую партнершу  -  свою жену, никогда раньше профессионально не
выступавшую и твердо убежденную в том, что для того, чтобы "дрыгать ногами",
учиться не обязательно.
     Остальные  двое  -  бывший  оперный  баритон, пятидесятилетний  Северин
Мазовецкий, постоянно жаловавшийся на больную  печень,  и старожилка местной
эстрады певица Ханка Станкевич - бойкая дамочка лет сорока пяти.
     Жизнь  провинциального  актера,  -  впрочем,  как  и  жизнь  столичного
гастролера, -  состоит из  беспрерывных поездок. Из Вроцлава они выезжали на
маленьком,  допотопном,  постоянно  ломавшемся  автобусе   и  на  черепашьей
скорости направлялись в сторону какого-нибудь небольшого  городка, где,  как
торжественно  объявлял коллегам Скомпский, "будет  находиться их  база". Под
словом  "база"  Скомпский  подразумевал  местную  заштатную  гостиницу,  как
правило,   без   удобств,  зато   с   обилием   тараканов   и   превосходной
звукопроницаемостью. Если  кто-то ругался с женой, храпел или  слушал радио,
два соседних номера были полностью  в курсе дела. Сначала это Аню забавляло,
потом стало раздражать,  наконец, просто  приводить в отчаяние: больше всего
после многочисленных переездов и концертов она нуждалась в тишине и покое.
     Артисты обычно  давали  по  три  концерта  в день.  Это  было немало...
Вставали  в полдевятого  утра,  завтракали  и  в полдесятого  уже  сидели  в
автобусе. Водитель, лысеющий  пан Яцек с багровым  "после вчерашнего" лицом,
долго заводил  мотор. При этом он чертыхался, плевался, разводил руками, как
бы ища у своих  пассажиров поддержки. Однажды в пяти километрах  от Вроцлава
автобус  как-то  странно  затарахтел  и  застрял.  Пан  Яцек  склонился  над
двигателем, долго в нем копался, а  затем, вытирая тряпкой руки, с радостным
удовлетворением  возвестил:  "Это  уже   навсегда".  Каково  же  было  Анино
удивление,  когда лет десять спустя  она  повстречала допотопный  автобус со
Скомпским  и  его  старыми и  новыми спутниками  у бензоколонки в  маленьком
местечке под Вроцлавом! За рулем сидел краснощекий пан Яцек!..
     Они направлялись в так называемый "концертный зал", находившийся обычно
километрах в пятнадцати от "базы". Нередко таким залом служил офицерский или
сельский клуб, Дом отдыха. Пан  Яцек с рабочим выгружал ящики  с реквизитом.
Музыканты тащили нехитрую аппаратуру.  Тут  же начинали пробовать громоздкие
микрофоны, которые часто  подводили  артистов. Северин Мазовецкий микрофоном
не пользовался.  В  глубине души  он презирал микрофонное пение и не скрывал
злорадства, когда его коллеги оказывались в затруднительном положении. После
проверки  аппаратуры бежали обедать, ели на  скорую руку - и снова  в зал на
репетицию.
     Репетировали бесконечно. У  Ани создалось  впечатление, что выше всего,
выше, чем сам концерт, ценит Скомпский репетицию. Он был абсолютно уверен  в
своем  художественном вкусе и  правильности суждений. "Мэтр"  делал артистам
изысканные  замечания, деликатно извинялся, снова поправлял, снова извинялся
и  говорил,  поглаживая  пальцем  ямочку  на  подбородке:  "А не  лучше  ли,
любезная, так?"
     Скомпского нельзя было  назвать  деспотом,  любителем  поиздеваться над
артистами,   вынужденными   из-за   боязни   потерять  работу  терпеть   его
режиссерскую  ограниченность  и дурной  вкус.  Просто  он  навсегда  остался
провинциальным актером. И подняться выше этого уровня ему было не дано.
     Оставшееся время уходило  на глажение  костюмов  и грим. После концерта
еще полтора часа  собирались, все упаковывали, грузили  ящики, курили. Потом
полтора часа в холодном  автобусе  тряслись  к  "базе". Аня  всегда  ощущала
особую приподнятость после концерта и не замечала неудобств кочевой жизни. В
гостиницу приезжали заполночь, когда буфет и ресторан давно были закрыты...


xxx

     Ох уж этот Синдбад-мореход, неутомимый  и неунывающий путешественник! В
какие только  части света н