ще
раздавались одиночные выстрелы. Марфа вышла за ворота и села на  скамейку  с
затуманенными, полными горя и слез глазами.
     Вдруг Марфа вздрогнула - совсем близко раздался жуткий, душераздирающий
крик женщины. Он вылетел откуда-то со двора и громким  воплем  покатился  по
морозной улице. Марфа подняла голову - по улице  три  человека  несли  труп.
Один, передний, обхватив рукой  мертвеца,  держал  под  мышкой  его  голову,
второй - поддерживал за туловище, третий - ноги. Лицо человека было обращено
вниз, к земле, руки бессильно свисали и волочились  по  снегу.  Из  соседних
ворот выбежала женщина и с громким воплем и причитаниями кинулась к  идущим.
Поравнявшись с ними, словно подкошенная, ничком рухнула  на  снег.  Отовсюду
сбегались  соседи,  без  шапок  и  платков,  в  наспех  накинутых  на  плечи
полушубках и пальтишках, а некоторые прямо в  нательных  рубашках.  Опережая
взрослых, шныряя у них под ногами,  вырывалась  вперед  любопытная  детвора.
Вскоре возле людей, несших труп, образовалось плотное кольцо. Те, кто боялся
выбежать на улицу, раскрывали окна и высовывали сонные взлохмаченные головы,
стараясь угадать, что происходит, а  некоторые  даже  не  открывали  окон  -
испуганно, одним глазком выглядывали из-под чуть приподнятых занавесок.
     Марфа  торопливо  подошла  к  ничком  упавшей  и  голосившей   женщине,
приподняла ее голову, вытерла со щеки снег и  стала  заботливо  и  участливо
приподнимать ее с земли. Плечи женщины судорожно вздрагивали, она продолжала
причитать:
     - Кормилец ты наш родименький, на кого ты нас оставил, сиротинушек,  на
кого покинул родных детушек своих! Умереть бы лучше мне, ненаглядный ты мой!
Несчастная моя головушка, оставил ты меня скитаться одну-одинешеньку по белу
свету! Как я теперь буду жить!..
     Марфа, взяв плачущую женщину под  руку,  повела  к  воротам.  Навстречу
выбежала другая женщина. Плачущая упиралась, не хотела входить:
     - Пустите меня, пустите, я тоже хочу умереть!.. Где ты, Андрей, где ты,
родимый мой!..
     Марфа не могла больше  выдержать  этого  надрывного  крика,  сердце  ее
сжималось от боли, было трудно дышать, и она, отпустив женщину, стремительно
побежала в город, к Дмитриеву. "Игнат, Игнат, что с тобой  будет,  -  думала
она. - Скорее к Дмитриеву, он  поможет..."  Эта  мучительно-тревожная  мысль
подгоняла ее, как пушинку несла по улице, поддерживала, переносила  с  кочки
на кочку. Промелькнули  переулки,  и  вот  она  на  большой  улице.  Впереди
показался двухэтажный дом. Но она не дошла до  него,  ей  преградили  дорогу
люди, беспорядочно толпившиеся возле чьего-то крыльца. Подойдя к  женщине  в
коротенькой шубейке, Марфа спросила ее:
     - Скажите, пожалуйста, в каком доме живет товарищ Дмитриев?
     Женщина удивленно вскинула брови,  пожала  плечами  и  в  свою  очередь
спросила:
     - В городе много Дмитриевых, вам какого Дмитриева, где он работает?
     - Мне председателя Совдепа, - робко сказала Марфа.
     - А-а... - протянула женщина, стоявшая рядом.  -  Вот  послушайте,  что
говорит адвокат, тогда поумнеете...
     Пожилой человек невысокого роста  в  длинном  пальто  и  черной  шляпе,
отчетливо выговаривая каждое слово, громко  читал  какую-то  бумажку.  Толпа
внимательно слушала.
     - "Граждане!  Атаманы  и  генералы  хотят  вновь  возвести  на  престол
кровопийцу царя Николая!.." Снова!.. Поняли?..  -  Человек  в  черной  шляпе
внимательно посмотрел на  сгрудившихся  возле  него  людей.  -  Снова  хотят
возвести его на трон!.. "Помещикам и капиталистам, которые угнетали трудовой
народ  в  городах  и  деревнях,  снова  хотят  вернуть  былое  могущество  и
власть!.." Слышали?.. "Не дать  свершиться  коварным  замыслам  атаманов..."
Поняли?
     - Поняли!
     - Ясно, чего там!
     - Правильно написано!
     - Долой атаманов!
     Толпа заволновалась, зашумела.
     - Спасибо тебе, адвокат, правильно говорил!
     - Люди добрые, это же не мои слова. Это обращение Совдепа.
     - Все равно спасибо!
     К толпе рысью подъехали два казака. Они направили коней в самую гущу  и
ударами плеток стали разгонять людей.
     - Что за сборище? Р-рас-хо-ди-ись!..
     Один из казаков, пришпоривая коня, стал пробираться к человеку в черной
шляпе.
     - Что за бумага у тебя, а ну, давай ее сюда!
     - Да вот народ просил прочитать...
     Рослый, крутоплечий старик, стоявший рядом с адвокатом, выхватил у него
из рук обращение и, спрятав за пазуху,  юркнул  в  толпу.  Но  второй  казак
перерезал ему дорогу:
     - Куда, старый черт, а ну, давай бумагу!
     Кони с храпом налетали на людей. Толстые нагайки со свистом  опускались
на сгорбленные спины. Народ бросился врассыпную. Побежал и адвокат.
     Старика, спрятавшего за пазуху обращение, казак  догнал  и  схватил  за
ворот. От сильного толчка колени старика дрогнули, и он повалился под  грудь
лошади, но казак не дал ему упасть, крепко держал за ворот. Крича и ругаясь,
он поволок его на середину улицы.
     Адвокат негодовал, он пытался доказать казаку, что ни в чем не виноват.
     - Неграмотные, темные люди хотят знать, что творится  на  белом  свете.
Вот тот старик меня попросил почитать, я и прочел,  а  остальные  слушали...
Что вам  от  меня  надо?  Это  настоящее  хулиганство!  Это  беззаконие!  Вы
нарушаете гражданское право!
     На шум подоспела полусотня. Казаки согнали не успевших убежать людей  в
кучу и, давя их конями, нахлестывая нагайками, как  стадо  овец,  загнали  в
ближайший огороженный двор и заперли.
     Казак, державший старика, выхватил у него спрятанное на груди обращение
и со злостью изорвал его в клочки. Адвоката в черной шляпе и старика четверо
казаков погнали по Губернаторской улице в сторону "Сорока труб"*.
     ______________
     * "Сорок труб" - так казахи называли городскую тюрьму в Уральске.

     По каждой улице разъезжали казачьи пикеты, на  углах  стояли  посты.  В
несколько часов они успели разогнать все сборища людей,  улицы  опустели,  в
городе воцарилась тишина.
     Вестовые  и  нарочные   расклеивали   по   городу   приказ   Войскового
правительства.

ВВИДУ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ
                   ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПОЛНОГО ПОРЯДКА ГОРОД
                       ОБЪЯВЛЕН НА ВОЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ.
                 С ШЕСТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА
                     ЗАПРЕЩЕНО ВСЯКОЕ ДВИЖЕНИЕ ЧАСТНЫХ
                             ГРАЖДАН ПО УЛИЦАМ.

     Одновременно со всех заборов, ворот и стен срывались  и  соскабливались
обращение Совдепа к народу, большевистские листовки  и  призывы.  Белоказаки
"очищали" город от неугодных Войсковому правительству бумажек.
     Во время этой "чистки" конный разъезд наткнулся на Хакима, стоявшего на
крыльце  курбановского  дома.  Он  пришел   сюда   перед   рассветом   и   в
нерешительности топтался возле дверей, раздумывая, что бы предпринять такое,
чтобы встретиться с Мукарамой. Казаки, увидев  по  форме,  что  он  студент,
тотчас окружили его. Один из  них  спешился,  сорвал  с  ворот  листовку  и,
подойдя к Хакиму, сунул ему бумажку в лицо:
     - Читай, что здесь написано.
     Простодушный Хаким, не поняв недобрых умыслов казаков, думая, что те  и
вправду хотят узнать содержание листовки, быстро без запинки прочел ее.
     - Кто писал?
     - Тут фамилии не указано, неизвестно, кто писал,  -  проговорил  Хаким,
пятясь.
     - А кто приклеил?
     - Не знаю...
     - Притворяешься, книжный антихрист!
     - Ну-ка, марш вперед, живо!..
     Казаки погнали Хакима по  улице,  крича  и  подстегивая  нагайкой.  Они
торопились догнать других конвойных, которые вели старика и адвоката и  были
уже далеко, около здания окружного суда. Хаким был одет налегке, в  короткой
форменной тужурке, и удары больно ложились на спину. Может быть, оттого, что
он был студентом, казаки особенно свирепствовали,  норовя  стегнуть  его  по
лицу, по глазам. Они наезжали на него конями, заставляя бежать во весь  дух,
пока не присоединили к старику и адвокату.


3

     Словно растревоженный улей, всю ночь безумолчно гудели учащиеся мужской
гимназии. Мнений было много, но в конце концов было принято единое решение -
утром  в  знак  непокорности  Войсковому  правительству  и  протеста  против
бесчинств,  творимых  казаками,   организованно,   в   колонне   пройти   по
Губернаторской улице - устроить демонстрацию.
     Слабый солнечный луч, пробившись сквозь серую пелену туч,  вмиг  озарил
кумачовое полотнище, гордо реющее на ветру.  Солнце  взошло  и  скрылось  за
тучами, словно боясь земной  стужи,  а  красный  флаг  продолжал  бесстрашно
развеваться над колонной.
     Жгучий морозец, хрусткий снег.
     Узкие, удобные гимназические мундиры. Форменные фуражки.
     Юные лица. Четкий шаг.
     Стройные, тонкие фигурки, смелые, задорные движения.
     Колонна!.. Уверенная поступь.
     Как только гимназисты свернули с Причаганской улицы на  Губернаторскую,
грянула песня. Пронизывающий ветер, дувший с Шаганского  водоема,  подхватил
страстные, волнующие слова революционного гимна и понес их по улице, туда, к
центру, где в безмолвии стыли высокие каменные дома богатеев Уральска.

                           Это есть наш последний
                           И решительный бой...
                           С Интернационалом
                           Воспрянет род людской!..

     Торжественно и гордо звучал гимн, то набирая высоту и паря как орел, то
стремительно падая вниз и сливаясь воедино  с  твердой,  уверенной  поступью
сотен ног; как волна готовая смести все  на  своем  пути,  шагала  песня  по
Губернаторской улице вместе с колонной гимназистов. Для  них,  казалось,  не
было никаких преград.
     Казаки, патрулировавшие по  Губернаторской,  не  сразу  поняли,  откуда
доносилась песня и кто ее пел.  От  неожиданности  они  остановили  коней  и
растерянно озирались по сторонам. Кто-то высказал догадку, что это  вошел  в
город красный отряд; подхорунжий, трусливо ежась, повернул  лошадь  и  хотел
было уже скакать к  дому  вице-губернатора,  где  размещался  штаб  генерала
Акутина, но, еще  раз  взглянув  на  двигавшуюся  колонну,  остановился.  Он
заметил, что все демонстранты одеты в одинаковые темные  форменные  мундиры.
Несколько  секунд  подхорунжий  пристально  всматривался  в  них  и   затем,
облегченно вздохнув, проговорил:
     - Бьюсь об заклад, это, кажись, проклятые студенты!
     - Точно, они, испорченные книжники!
     - А ты как думаешь, на чьей стороне они?
     - Известно, на чьей!..
     Занятые разговором, казаки  не  заметили,  как  сзади  к  ним  подъехал
сотник. Только когда неожиданно раздалась команда:  "Р-разогнать!.."  -  они
испуганно вздрогнули и, быстро оглянувшись на сотника, поскакали  в  сторону
гимназистов.
     - Стой! Остановись!
     - Поворачивай назад!
     Но демонстранты не испугались, их не остановили грозные  окрики  конных
вооруженных людей. Не обращая внимания на свирепые лица казаков и их угрозы,
гимназисты продолжали уверенно идти  вперед.  Между  тем  сотник  уже  успел
собрать вокруг себя патрулировавшие на соседних улицах казачьи разъезды.  Он
выстроил их. Холодным блеском сверкнули в воздухе сабли. Казаки ринулись  на
демонстрантов.
     Гимназисты поняли - им не пробиться сквозь казаков, не пройти  в  центр
города; песня смолкла, и они, не нарушая строя, как на параде,  развернулись
и пошли обратно. На Губернаторскую прискакала еще полусотня казаков,  срочно
высланная  штабом  для  наведения  порядка.  Казаки  наглели,  наезжали   на
демонстрантов, замыкавших колонну, хлестали нагайками  по  тонким  юношеским
спинам, злобно кричали и ругались...
     Ни один из гимназистов  не  выбежал  из  строя,  не  проявил  трусости.
Неторопливым шагом колонна приблизилась к воротам и медленно вошла во двор.
     Как только последний  ряд  гимназистов  вошел  во  двор,  Амир,  несший
впереди революционное знамя, торопливо захлопнул ворота перед самыми мордами
коней.
     Казаки окружили гимназию. Сотник послал нарочного в штаб. Через полчаса
прибыл сам генерал Акутин и приступил к выявлению зачинщиков демонстрации.
     Гимназисты молчали. Никто не выдал организаторов демонстрации.  Генерал
Акутин, обозленный, стал по лицам отбирать "преступников". Тридцать  человек
взяли под стражу и отвели в городскую тюрьму. Разгулявшиеся мятежные  казаки
хватали всех без разбора, кто попадался им на улице, и гнали их в тюрьму.  И
блуждавшего,  тоскующего  по  любимой   юношу,   и   уставшего   от   долгой
несправедливой жизни и жаждущего правды старика, и добродушного  законоведа,
и боровшихся за счастье людей революционеров, и пылких гимназистов, вышедших
на демонстрацию.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

     В первые минуты, когда  Хакима  окружили  конные  казаки  и  погнали  к
тюрьме, он был ошеломлен - позор!.. Его, как убийцу, как грабителя  и  вора,
гонят в тюрьму! Это равносильно смерти.  Он  был  готов  провалиться  сквозь
землю, ему казалось, что все прохожие смотрят на него. "Лучше  умереть,  чем
пережить такой позор! Такое бесчестье!"
     Нет, не только физические страдания мучили его,  когда  он,  задыхаясь,
бежал перед казаками, а те, гикая, нахлестывали его  по  спине  нагайкой,  -
страдала душа, к горлу подступала обида,  а  глаза  затуманивались  слезами.
Только когда присоединился к двум арестованным - невысокому  интеллигенту  в
черной шляпе и слегка поношенном черном  пальто  и  сгорбленному  старику  с
кровоточащими ссадинами на лице, - немного успокоился. Интеллигент в  черной
шляпе всю дорогу до тюрьмы безумолчно говорил  о  несправедливости  казаков,
арестовавших его, безвинного человека. "Это вопиющее беззаконие! Я никогда и
нигде не видел такого произвола, это  неслыханно!  Это  насилие!  Растоптана
человеческая гуманность. Неслыханная наглость - первого попавшегося человека
хватают на улице и гонят  в  тюрьму!  Дикость,  доисторическая  дикость,  от
которой холодеет сердце!.."  Эта  обличительная  тирада  адвоката  ободряюще
подействовала на Хакима.
     "Не я один опозорен и обесчещен, - подумал он. - Не я один  схвачен  ни
за что. Вон какого интеллигента арестовали, не посчитались ни с чем..."
     Пока Хаким рассуждал над тем, какое несчастье неожиданно обрушилось  на
его голову и как теперь выйти из этого положения,  казаки  подогнали  его  к
высокому каменному забору с колючей проволокой. Хаким с ужасом глянул на эту
холодную темную стену с двумя сторожевыми  вышками  по  углам,  за  которыми
виднелось такое же холодное и серое здание тюрьмы. Он не  сразу  понял,  для
чего были сделаны вышки и натянута проволока; тюремные охранники  распахнули
тяжелые железные ворота, впустили арестованных и  снова  закрыли,  громыхнув
массивной задвижкой. Стало жутко, словно Хакиму только что вынесли приговор:
"Ты больше не увидишь ни солнца, ни  голубого  неба,  вечно  сидеть  тебе  в
промозглой сырости и темноте!.." Это прочел он в глазах охранников, об  этом
говорили молчаливые  каменные  стены  и  многочисленные  железные  двери  со
скрипучими запорами, через которые проводили их. Наконец арестованных  ввели
в темный длинный коридор, по  обеим  сторонам  которого  черными  столбиками
виднелись двери.
     - Раздевайтесь!
     Все трое, испуганно прижимаясь друг к другу, не могли разобраться,  что
означал этот грозный окрик и к кому он  относился.  Приказывал  надзиратель,
одетый в черное; в руках он держал  связку  ключей,  каждый  из  которых  по
величине напоминал молоток. "Расстреляют?!" - молнией  пронеслось  в  голове
Хакима. Он  задрожал,  будто  на  него  вылили  ушат  ледяной  воды,  звонко
застучали челюсти.
     - Чего выпучил  шары,  старый  хрен!  А  ну  скидай  свои  лохмотья!  -
надзиратель ткнул старика кулаком в грудь. -  А  ты,  черный  котелок,  кого
ждешь? - повернулся он к адвокату и с издевкой  добавил:  -  Шляпу  нацепил,
арда несчастная!..
     Другой надзиратель грубо снял  с  Хакима  пальто  и  принялся  обрывать
пуговицы на нем.
     - Раздевайся догола!
     Хаким, продолжая стучать зубами от испуга и холода,  стал  раздеваться;
адвокат и старик тоже неуклюже и робко принялись сбрасывать с  себя  одежду.
Надзиратели приступили к обыску: ремни и шнурки они откидывали в сторону,  с
брюк и рубашек посрезали крючки и пуговицы; вывернув  карманы,  забрали  все
документы, бумаги и деньги.
     - Вы топчете человеческое достоинство. Не имеете права  так  обращаться
со мной. Это варварство! - начал было снова горячиться адвокат.
     Старший надзиратель рявкнул на него:
     - Заткни рот! - и сунул ему под нос увесистый кулак.
     Голых, их поставили рядком вдоль стены.  Старший  надзиратель  заставил
три раза присесть и встать, согнуть и разогнуть спины,  затем,  не  разрешая
одеваться, сунул им одежду в руки и втолкнул в камеру.
     Могильной  сыростью  обдало  Хакима.  Стены  грязные,  исцарапанные   и
исчерканные чем-то  твердым,  в  кровяных  пятнах  от  раздавленных  клопов;
высоко, почти под  самым  потолком,  узкое  окно  с  железными  решетками  и
разбитыми стеклами. Один из глазков оконной рамы заткнут не то изодранным  в
клочья  старым  одеялом,  не  то  ватными  брюками.  Все  трое  молча  стали
одеваться; вместо брючных  ремней  кое-как  приспособили  связанные  носовые
платки и оторванные с кромкой подолы нижних рубашек.
     В тот же день, когда, спустя несколько часов,  в  их  камеру  втолкнули
арестованных гимназистов, Хаким повеселел, словно вновь очутился на свободе.
Схватив Амира в объятия, он радостно воскликнул:
     - Ойпырмай*, просто чудесно, что ты оказался здесь!
     ______________
     * Ойпырмай - возглас радости, удивления.

     - Я вижу, ты радуешься моему несчастью? - удивился Амир.
     - Как ни толкуй, а я сказал правду.  Если  бы  не  вы,  я  умер  бы  от
отчаяния в этой мрачной гробнице!
     Как ни казалось ему, что легко делить тяжесть и горечь заточения вместе
с товарищем, сердце точила разъедающая тоскливая боль.
     Для самых различных по характеру и образу жизни людей, столкнувшихся по
воле судьбы в камере, прошедшие трое суток  показались  невыносимо  жуткими,
как страшные  кошмарные  сновидения,  но  это  было  лишь  началом  мучений,
унизительных пыток, которые предстояло  еще  испытать  и  которые  не  могли
представить ни само болезненно-лихорадочное воображение, ни охватить здравый
рассудок...
     - Это ты, большевистский прихвостень, расклеивал листовки? - размахивая
наганом, кричал офицер на Хакима во время допроса. - Тебя мало  расстрелять,
повесить тоже мало!.. Ты будешь всю жизнь мучиться, прикованный к тачке! И я
это сделаю! Даю ночь на размышления. Утром все  расскажешь.  Только  правдой
можешь вымолить прощение. Иди, скотина!..
     Вернулся Хаким в камеру с видом обреченного на смерть человека, который
потерял последние надежды на спасение, и не было даже соломинки, за  которую
можно ухватиться. Он больше уже никогда не увидит  ослепительно  сверкающего
мира, навеки порвана связь с жизнью, похоронены самые дорогие мечты,  и  нет
для него теперь ни радости, ни  счастья,  ни  горячих  юношеских  надежд  на
будущее.
     Прошла ночь. Он почти не спал, а утром был мрачен как туча.
     К нему подошел Амир и стал успокаивать:
     - Не бойся, мне они говорили то же самое, что  и  тебе,  с  той  только
разницей, что обещали не к тачке приковать, а подвесить за ногу. Да, да, вот
за эту ногу. А что  еще  могут  пообещать  враги?  Или  ты  ждешь,  что  они
поклонятся тебе: "Добро пожаловать, господин, искренне сочувствуем и  желаем
поскорее выбраться отсюда в полном  здравии"?  Брось  печалиться,  не  тужи,
подними выше голову! Кто знает,  кому  еще  придется  возить  тачки  и  быть
подвешенным за ногу!
     Сидевший  неподалеку  от  них  рабочий-татарин   одобрительно   закивал
головой:
     - Не  отчаивайся,  малый,  с  вами  ничего  не  случится.   Только   не
подписывайте  никаких  бумажек  и