Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
быть впервые с того времени,
как был построен дом, раздались звонкие и частые поцелуи, и молодая
соседка, которая знала все и поглядывала из кухни, поспешила закрыть
дверь. Надя обняла Дмитрия Алексеевича, вернее, положила руки ему на грудь
и на плечи и почувствовала идущий от его гимнастерки могучий запах
рабочего - запах трудового пота и махорки.
- Дмитрий Алексеевич, не могу! - сказала она и уткнулась головой ему в
грудь, виновато улыбнулась и пальцем вытерла под глазами.
Но вот прошли первые секунды радости. Надя спохватилась и с неловким,
беспокойным чувством осторожно взглянула на Лопаткина. Да, это были только
ее поцелуи, только ее слезы. Это только она бросилась на него, чуть не
сбила его с ног. Надя зажгла электричество и, держа Дмитрия Алексеевича за
плечо, за руку, стала рассматривать его обветренное лицо, говоря что-то
радостное, какую-то неправду, потому что правда уже зародилась в ней иная.
Сквозь все приличные для этого момента вздохи и восклицания смотрела
другая Надя - любящая стыдливо и безмерно, но глубоко обиженная. С болью
смотрела она на него, не находя в его лице долгожданного ответа, не
понимая: что же это такое? Ведь полтора года не виделись, а он стоит и
терпеливо отдаст себя этим минутам встречи, помня о правилах _внешней
жизни_, боясь, как бы чего не забыть из этих правил. А внутренний взор его
уже горит нетерпением. Там накопилась какая-то другая страсть, какая-то
готовность. И Надя вдруг все все поняла. Та, любящая, которая должна была
по велению природы победить этого человека, завладеть им, подсказала ей
нужные слова.
- Ну, пойдемте в комнату, - сказала Надя, светлея. - У меня есть для
вас такие новости, что их нельзя откладывать ни на минуту.
И Дмитрий Алексеевич стал еще суровее. Он был готов к любым новостям.
За ними он и пришел. И она, почувствовав, что путь ее верный, взяла его за
руку и мягко втолкнула в комнату.
У стула стоял чистенький мальчик в синих штанишках на помочах и в белой
рубашонке с вышивкой. Он складывал из зеленых, красных и желтых кубиков
дворец. У него было умное черноглазое личико, широкое в бровях, остренькое
внизу - лицо отца.
- Ах ты, разбойник! - сказал Дмитрий Алексеевич. - Здравствуй!
Но это тоже была дань внешним правилам. Сказав, что следовало сказать
малышу, Дмитрий Алексеевич сел на свободный стул и приготовился слушать
новости.
- Я не разбойник, - отчетливо и спокойно сказал Николашка. Но чужой
дядя уже не слышал этого.
Взгляд Дмитрия Алексеевича рассеянно скользнул по знакомой комнате, и
вдруг он увидел у стены свою чертежную доску - "комбайн", подаренный ему
когда-то профессором.
- Ого, старый приятель! - Он вскочил, шагнул к доске, и Надя, которая
теперь с тревогой следила за ним, заметила, что в нем ожил прежний Дмитрий
Алексеевич.
- Да, это Евгений Устинович для вас просил сохранить... - сказала она.
- Ах, с ним такая беда... Даже не знаю, как начать...
- Я был там. Мне сказали, - проговорил он.
- А вы знаете?.. Ведь он умер...
Дом не обрушился от этой новости и день не потемнел. И Дмитрий
Алексеевич встретил эту весть без содроганья. Как и там, на скамье перед
клумбой, ум его оцепенел, не принимая этой перемены в жизни.
- Я его к себе взяла, он у меня жил почти год, - задумчиво рассказывала
Надя. - Ничего не восстановил из своих изобретений, не пытался даже.
Только о чертежной доске заботился, просил сохранить для вас. Тихий
какой-то стал. И еще - напряженный, все время казалось, что он дрожит. По
ночам почти не спал. Галицкий был здесь, настаивал, чтобы он занялся
своими делами. Обещал помочь. А Евгений Устинович, знаете, что сказал?
Ясно так, в первый и последний раз: "Это никому не нужно. Ни изобретения,
ни ваша помощь. Огонь опередил нас с вами, похитил секрет своей гибели".
Видите, даже шутил. А потом у него отнялась левая сторона... Через
несколько дней после отъезда Галицкого. Лежал спокойно, три дня или
четыре. Вас упоминал, еще сказал несколько раз: "Человек умер полностью.
Обе половинки. Никакого следа"... И вот, осталась чертежная доска... Мы ее
с Николашкой каждый день вытираем. Бережем для Дмитрия Алексеевича память
о дедушке Бусько.
- Спасибо, - тихо сказал Дмитрий Алексеевич. И его усталые, глубоко
посаженные глаза остановились на Наде, постепенно теплея. И он обнял ее!
Но это он благодарил ее за дружбу и за память о старике Бусько.
Тогда Надя выпрямилась, спокойно подошла к этажерке и вытащила зажатый
между книгами портрет Жанны Ганичевой.
- Вот еще я для вас у него взяла. Как только вас арестовали... Что это
меня надоумило? - беспечно проговорила Надя, посматривая на него. - Мог
ведь сгореть!
Дмитрий Алексеевич взял портрет.
- Да... Евгений Устинович... - сказал он. Мельком взглянул на портрет и
рассеянно положил его на крышку пианино.
Что-то далеко, отрадно подпрыгнуло в Наде. Но глаза Дмитрия Алексеевича
снова стали суровыми. Прежний живой и даже влюбленный человек опять ушел
куда-то. Он ушел от Жанны, но ушел и от нее, чуть виднелся где-то вдали. А
на месте его сидел каменно-твердый исполнитель какого-то долга, глядящий
сквозь пальцы и на смерть и на жизнь. Длинная дорога, уставленная
верстовыми столбами, поглотила его, и он стал вечным ее ходоком. Он
упорно, спокойно шел по ней и сейчас, и впереди него туманились
безразличные пространства - большие, чем те, что он пересек.
- Да, так вы говорите, новости? - спросил он голосом этого ходока,
глядя только вперед, на дорогу, находясь целиком во власти привычного
движения.
А женщина сверкнула на миг глазами и тут же их погасила. Стала тихой,
мягкой...
- Дмитрий Алексеевич... - она подошла к нему сзади. - Я вижу, вы сидите
здесь... - с каждым словом она нажимала ему мягкими руками на плечи, - и
думаете, наверно, с чего начать... А? Я ведь вижу... - И Надя запнулась,
порозовела. Потом приблизилась к его уху и шепнула: - А машина уже
работает! Честное слово! Хорошо работает! Два или, кажется, даже три
месяца. Уже об этом знают многие, и строятся еще две! Еще!
Дмитрий Алексеевич не вскочил, не подпрыгнул. Он только наклонил
голову, как бы прислушиваясь, сказав: "Ага-а!" У него не раз уже бывали
удачи, приливы, после которых он опять оставался на мели.
- А где, вы говорите, работает машина?
- На Урале. У Галицкого!
- Так-так... Ну, ну, рассказывайте.
Оказывается, Галицкий, приехав однажды в Москву, узнал обо всем,
позвонил Наде, а потом явился и собственной персоной прямо на квартиру.
Надя часа три рассказывала ему всю историю, а он ерошил свою бесформенную,
как у нестриженого мальчишки, шевелюру и водил глазами. "Вот так", - и
Надя повела глазами на потолок, потом на дверь и уставилась в пол.
- Ну и что, значит, вы говорите, машина работает? - перебил ее Дмитрий
Алексеевич.
- Ну конечно же!
И она продолжала рассказывать, торопясь, время от времени захватывая
воздух для новой фразы. А он смотрел на нее, как в окно, за которым
туманился далекий Урал. Галицкий, выслушав трехчасовой, подробный рассказ
Нади, ни разу не перебив, вдруг спросил: "А где живут эти - Крехов и
Антонович?" Надя этого не знала, но дала ему номер телефона. "Попробуем
что-нибудь сделать", - сказал Галицкий. Потом вдруг вскочил и стал
прощаться. "Да у вас ведь телефон! Можно, говорит, позвонить?" Вышел и
стал набирать телефон института. Вызвал Крехова. "Товарищ Крехов? Очень
хорошо. Говорит с вами некто Галицкий. Ну, раз вы знаете меня, тем лучше.
Давайте встретимся с вами. Приходите ко мне, говорит, в министерство,
вместе с товарищем Антоновичем. Вы не возражаете против "левого"
заработка? Вот я вам и Антоновичу дам хороший договорный проект. Нет,
чепуха, - он так сказал, - это вы за недельку... Будете по вечерам
прихватывать часа по три, и все... Приезжайте. Кончатся занятия - и сразу
ко мне".
- У нас же был готовый проект! - перебил ее Дмитрий Алексеевич. Он уже
горел, уже сиял, как тогда, в лучшие свои голодные, но веселые дни.
- Все чертежи сожгли, - сказала Надя. - Комиссия, во главе с Урюпиным.
- Ага! - сказал Дмитрий Алексеевич темнея. - Ну, ну, я слушаю...
Крехов и Антонович отлично все поняли и вместе с Галицким сделали
несколько основных листов эскизного проекта - за двенадцать дней.
Прихватывали, правда, не по три часа, а часов по шесть. Ночами работали
все трое, в комнате у Нади. А Надя подавала им чай и выбрасывала окурки из
пепельницы; А Евгений Устинович, белоголовый, тихий, сидел в валенках
около батареи и смотрел на них, не веря ни во что.
Галицкий увез эти листы и на свой страх и риск приказал заводским
конструкторам закончить проект и построил на заводе первую машину.
Оказывается, Галицкий применил принцип машины Дмитрия Алексеевича и
построил установку для литья одного из тех "тел вращения", о которых
когда-то шла речь у генерала. Завод у него громадный - через два месяца
машину уже установили на фундамент в литейке и опробовали. Надя была там,
на заводе, и видела все. Машина сразу же стала давать правильные отливки,
начала выталкивать их одну за другой. Народ собрался, у Нади рука заболела
от пожатий. Но конвейер, или питатель, как его там назвали, оказался
маловат, и изложницы быстро перегрелись. Это был просчет самого Галицкого.
Через неделю увеличили длину конвейера, и с тех пор машина работает в три
смены, без остановки. Галицкий говорит, что она заменила целый участок в
литейном цехе. Он послал подробный доклад своему министру. Все расходы
были утверждены, и Крехов с Антоновичем получили свой гонорар, которого
они, правду говоря, не ожидали.
- Они, конечно, сидели ночами не для того, - сказала Надя. - Они все
подтрунивали над этим гонораром: "Как бы ни пришлось, наоборот, с вас,
товарищ Галицкий, если машина не пойдет". А Галицкий помалкивал и торопил
их. Торопил и сам, как машина, работал - молча. Он - на столе, Крехов - на
этой вот чертежной доске, а Антонович свою принес. На кровать уложил и
чертил.
- А как эти... наши друзья? Живы и здоровы? - спросил Дмитрий
Алексеевич.
- Здоровы. Машину свою в газетах все время хвалят. Завод, по-моему,
строят. Шутиков за границу уже два раза ездил.
- А про нашу они знают?
- По-моему, нет еще. А узнают - не страшно. Машина уже в работе!
- Говорите, хвалят в газетах? Как же так? Кое-что, значит, скрывают. У
них на этих машинах все гладко идти не может... Так что нам, Надежда
Сергеевна, еще предстоит...
- Неужели еще?.. - и Надя сразу словно бы осунулась. Она верила теперь
всем предсказаниям Лопаткина. - До каких же это пор, Дмитрий Алексеевич?
- Чья возьмет на этот раз, мы еще посмотрим, - сказал Дмитрий
Алексеевич, угрожающе глядя в сторону. - Но драться они будут. Не могут
иначе... Работающая машина, а теперь, как вы говорите, их будет три - три
наши машины станут против их завода, и сразу все будет ясно. Гласность,
спор, сравнение - все это для них крест, скандал. Придется списывать
миллионные убытки, а за это, знаете, иногда по шапке дают. Как только они
узнают про нашу машину, сразу что-то начнут придумывать - это наверняка...
В эту минуту Николашка, который не спускал глаз с гостя, оставил свои
кубики, нерешительно оторвался от стула, подошел и остановился против
Дмитрия Алексеевича.
- Вы Дмитрий Алексеевич? - спросил он.
- Я, - сказал Лопаткин.
Мальчик подошел ближе.
- Вы были в далеком путешествии? Правда?
- Правда. В очень далеком...
И мальчик отошел, задел локтями свой дворец, и кубики с грохотом
посыпались со стула. Собирая их, ползая по полу, Николашка о чем-то
размышлял и изредка поглядывал на Дмитрия Алексеевича черными, умными
глазами - глазами Дроздова.
- Поди, Коленька, погуляй во дворик, - сказала ему мать.
- Я вырасту большой и тоже поеду в далекое путешествие, - ответил он.
- Ох, лучше не ездить, - Надя со слабой улыбкой посмотрела на Дмитрия
Алексеевича.
Он ответил ей таким же взглядом.
- Путешествий бояться не надо. Кто боится путешествий, тот, конечно, не
поедет. По он и не уйдет далеко!
Он замолчал, задумался и машинально вытащил из кармана кисет, сшитый из
рукава старой гимнастерки. Достал сложенную книжечкой газету, оторвал
листок, спохватился и встал.
- Курите, курите, пожалуйста!
- Нет, я выйду...
- Да нет же, курите здесь. Мне хочется с вами сидеть и говорить...
- Нет, я в коридоре. И позвоню Захарову. Как, по-вашему, надо?
- Они вас ждут. Мы думали, что вы приедете раньше.
Дмитрий Алексеевич свернул цигарку корявыми, мозолистыми руками, вышел
в коридор и там чиркнул спичкой и, прислонясь спиной к стене, несколько
раз подряд глубоко затянулся дымом. И, как все курильщики, он выдал себя
этими частыми затяжками. Украдкой наблюдая за ним, Надя видела не простые
затяжки курильщика, а скрытые от людей вздохи - те вздохи, у которых нет
дна. Леонид Иванович - тот курил гораздо спокойнее, это Надя заметила еще
там, в Музге.
Большая, толстая цигарка, несколько раз мигнув красным огоньком,
догорела до пальцев, покрытых на концах коричневой коркой. Морщась,
Дмитрий Алексеевич докурил ее, погасил о подошву сапога, вышел в кухню,
вернулся и снял трубку телефона. Цигарка успокоила его, как материнская
рука.
Но спокойствия его хватило всего лишь на полминуты. Он набрал номер,
услышал басистое "да", и рука его сильнее сжала трубку, а голос задрожал.
- Товарищ Захаров! Это я! Это Лопаткин говорит! Лопаткин, который...
- А-а-а! - радушно заревела трубка. - Наконец-то! Здравствуйте, товарищ
Лопаткин! С приездом! Мы уже месяц целый вас ждем. Как здоровье?
- Здоровье неплохо, товарищ Захаров!.. Я слышал, машина построена.
- Да-а! - задорно отвечал Захаров. - Еще бы! Она уже внесла, так
сказать, поправку в наш промфинплан! Так что же нам по телефону...
Приезжайте! Давайте завтра утром. Я шоферу скажу. Вы где остановились?
- Еще пока нигде не остановился. Я так приеду.
- Что значит так? Вы утром позвоните мне, и я подошлю! Договорились?
Так Дмитрий Алексеевич - до завтра! Жму руку! Будьте здоровы.
Повесив трубку, Дмитрий Алексеевич опять прислонился к стене и стал
свертывать новую цигарку. Он закурил, пустил дым к потолку, и Надя, стоя в
дверях, сказала ему как бы шутя:
- Вижу, вы теперь не следите за нормой...
- Последняя, - сказал Дмитрий Алексеевич.
Когда он докурил, Надя опять, взяв за руку, легко втолкнула его в
комнату.
- Я кое-что поняла из вашего разговора. Как это так не остановились
нигде? А у меня?
- Я думал, может быть, неудобно?
- Боитесь меня скомпрометировать? - весело сказала Надя.
В эти слова было нечаянно вложено что-то такое, какое-то грустное
воспоминание, и Дмитрий Алексеевич постарался ничего не заметить.
- Вы что-то все оглядываетесь, - сказала Надя. - Его здесь нет. Он
давно уже здесь не живет. Так что можете располагаться у вашего соавтора,
как дома.
Мимоходом Надя взглянула на себя в зеркало, и оттуда на нее глянуло
похудевшее и настороженное, странно белое лицо с большими темными глазами.
Они сели друг против друга. Наде показалось, что Дмитрий Алексеевич
украдкой посматривает на нее какими-то горящими глазами, и она опустила
ресницы, чтобы не мешать ему. Ей многие говорили, что у нее за эти годы
появилась новая, грустная красота. "Если она действительно появилась,
пусть помогает мне", - подумала Надя.
Немного погодя она, затаив дыхание, взглянула на Дмитрия Алексеевича.
Оказывается, только ей одной было тесно в этой комнате. Он уже чувствовал
себя здесь, как дома. Достал блокнот и, прикусив губу, смотрел в него теми
же горящими глазами.
- Что это у вас? - тихо спросила Надя.
- Кое-какие мысли. Эскизик небольшой, - и он, счастливо покраснев,
спрятал блокнот в карман гимнастерки.
- Это вы _там_ сделали?
- Там, - ответил он и улыбнулся. - Как видите, слова "лишение свободы"
неточны. Кто научился думать, того полностью лишить свободы нельзя.
- Ну и что вы там надумали?
- Так, небольшую вещь... Если наша машина действительно пойдет... В
общем, автоматический цех по производству труб. Знаете, я убедился...
- В чем?
- Прав Евгений Устинович. Прав Араховский. Мыслитель не может не
думать. Когда человек долго упражняется, перебирает в уме какой-нибудь
клубок вопросов, он постепенно достигает совершенства в этой области. И
тогда что-то растормаживается в голове, и наступает цепная реакция. Одна
мысль рождает другую. Это целый мир. Я вижу огромные возможности. То, что
раньше мне казалось решением только частного вопроса, в действительности
ключ ко многим большим делам. В первый раз я задумался над этим, когда вы
мне подали мысль о двухслойных трубах. Помните? Я тогда увидел вдруг
краешек того, что _там_ открылось мне полностью. Так что естественно:
когда тебя посетит такая мысль, разве можно сидеть, и горевать о том, что
твое физическое передвижение ограничено забором? Наоборот, я там был
свободен от этой дурацкой переписки, от всех этих обвинений в клевете, в
корысти, в лжеизобретательстве. Сидишь себе высоко-высоко на ферме моста,
вверху - небо, внизу - река, пороги. Электричества нет. Что-то случилось с
трансформатором. Слезать вниз нет смысла. Вот и думаешь, пока внизу чинят.
Два часа! Или вечером - сядешь около барака...
Да, этот человек, в котором чуткая готовность к бою стала привычкой, -
он не мог, спустившись оттуда, со своей высокой фермы, сразу окунуться в
теплые заводи, поросшие вечной травой, наполненные звоном и стрекотом,
кишащие своей жизнью, своими особыми страстями и далекие от холодного и
стремительного главного течения.
"Ничего", - сказала себе Надя, ласково посмотрев на его спину,
обтянутую белой, вылинялой гимнастеркой, и ушла на кухню ставить чайник.
Там она немного замешкалась, а когда вернулась, то можно было заметить,
что губы ее с помощью соседкиной помады стали чуть-чуть краснее, самую
малость, а лицо как будто стало матовым, хотя родинка на щеке оставалась
такой же милой и бархатистой.
- Ну? - сказала она, глядя на него и слегка краснея.
Вопрос этот был задан оттуда, из лесных зарослей жизни, и Дмитрий
Алексеевич его не услышал.
- Что "ну"? - спросил он, смеясь. - Вы же еще не закончили свой
рассказ! Закончите - тогда наступит моя очередь. - Ну-ну, - прозвучал тот
же голос, и Надя, сев против Лопаткина, стала рассказывать. Это была уже
новая глава в ее рассказе - о том, как и почему Дмитрий Алексеевич был
освобожден.
Одним из первых героев этой главы, неожиданно для Лопаткина, Надя
назвала Андрея Евдокимовича Антоновича. Оказывается, в тот час, когда он
вместе с Максютенко спускался в котельную, чтобы по решению комиссии сжечь
два мешка документов, им овладел вовсе не страх, как это показалось
Максютенко. Бояться, собственно, нечего было. Боялись Максютенко и Урюпин.
У Антоновича ноги подкашивались от другой причины: он слышал, что Надя
просила выдать ей папку с несекретной перепиской Лопаткина и что ей
отказали. Во время работы комиссии он осторожно заговорил об этом, и
Урюпин, громко хохоча, поднял его на смех. Антонович знал, что в папке не
только свобода - вся жизнь Дмитрия Алексеевича. И притом у него было свое
мнение по поводу всей этой истории: он считал, что Лопаткина осудили
неправильно. Теперь, спуская