Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
аго. Как нечто обратное тоталитарной зоне.
Подобное чувство характерно для зэков, которые
глядят на мир сквозь тюремную решетку. А также
для инвалидов, которых санитары нехотя подвозят
к больничному окну.
Свобода представлялась нам раем. Головокружительным
попурри из доброкачественного мяса, запрещенной
литературы, пластинок Колтрейна и сексуальной революции,
И вдруг, повторяю, такое странное отношение...
Мы решили обратиться к самому Боголюбову.
Все же он был когда-то знаком с Набоковым, Джойсом,
Пикассо. Должны же в нем были сохраниться остатки
человечности?! И вообще, если советские редакторы --
шакалы, то здесь они должны быть, как минимум,
похожи на людей!
Боголюбов делегацию не принял. Рекламировать
наш еженедельник отказался. А когда вышел первый
номер, уволил из своей редакции мою жену. Она казалась
ему лазутчицей, шпионкой.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Недавно Боголюбов говорил мне:
"Скажите, как поживает ваша жена Леночка?
Она всегда такая бледная. Мы все ей так сочувствуем.
Как она? "
Я отвечал:
"Борис Исаевич! С тех пор. как вы ее уво-
лили. мы живем хорошо... "
Первый номер еженедельника "Зеркало" вышел
16 февраля. Он произвел небольшой фурор.
Шестьдесят лет "Слово и дело" властвовало над
умами читателей. Шестьдесят лет прославляло монархию.
Шестьдесят лет билось над загадкой советской власти.
Шестьдесят лет пользовалось языком Ломоносова,
Державина и Марлинского. Шестьдесят лет ожидало
мифического религиозного возрождения.
Эти люди не знали главного. Они не знали, что
старая Россия давно погибла. Что коммунизм есть
результат длительного биологического отбора. Что
советская власть -- не форма правления, а образ жизни
многомиллионного государства. Что религиозное
возрождение затронуло пятьсот интеллигентов Москвы,
Ленинграда и Киева.
Им казалось, что газета должна быть мрачной.
Поскольку мрачность издалека напоминает величие
духа.
И тут появились мы, усатые разбойники в джинсах.
И заговорили с публикой на более или менее
живом человеческом языке.
Мы позволяли себе шутить, иронизировать. И более
того -- смеяться. Смеяться над русофобами и
антисемитами. Над лжепророками и псевдомучениками.
Над велеречивой тупостью и змеиным ханжеством.
Над воинствующими атеистами и религиозными
кликушами.
А главное, заметьте, -- над собой!
Мы заявили в полный голос:
"Еженедельник "Зеркало" -- независимая свободная
трибуна. Он выражает различные, иногда диаметрально
противоположные точки зрения. Выводы читатель делает
сам. Редакция несет ответственность
лишь за уровень дискуссии... "
Из сотни авторов мы выбрали лучших. Всех тех,
кого отказывалось печатать "Слово и дело". Остальные
стали нашими злейшими врагами.
Месяца два прошло в атмосфере безграничного
энтузиазма. Число подписчиков и рекламодателей
увеличивалось с каждым днем, В интеллигентных
компаниях только о нас и говорили.
Одновременно раздавались и негодующие выкрики:
-- Шпана! Черносотенцы! Агенты госбезопасности!
Прислужники мирового сионизма!
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Старый друг позвонил мне из Франции:
"Говорят, ты стал правоверным евреем! И
даже сделал обрезание! "
Я ответил:
"Володя! Я не стал правоверным евреем. И
вовсе не сделал обрезания. Я могу это доказать.
Я не в состоянии протянуть тебе мое
доказательство через океан. Но я готов предъявить
его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу... "
Каждое утро мы распечатывали десятки писем. В
основном это были чеки и дружеские пожелания. Но
попадались и грубые отповеди. В одном письме меня
называли (клянусь! ) учеником Риббентропа, Жаботинского,
Бубера и Арафата. В другом какой-то ненормальный
интересовался, правда ли, что я, будучи
охранником, физически мучил Солженицына. Хотя,
когда Солженицына посадили, мне было три года. В
охрану же я попал через двадцать лет. Когда Солженицына
уже выдвинули на Ленинскую премию.
Короче, шум стоял невообразимый.
Повторяю, это были лучшие дни моей жизни.
ВСТРЕТИЛИСЬ, ПОГОВОРИЛИ
Зимой я наконец познакомился с Линн Фарбер.
Линн позвонила и говорит:
-- Я отослала перевод в "Ньюйоркер". Им понравилось.
Через два-три месяца рассказ будет напечатан.
Я спросил:
-- "Ньюйоркер" -- это газета? Или журнал?
Линн растерялась от моего невежества:
-- "Ньюйоркер" -- один из самых популярных
журналов Америки, Они заплатят вам несколько тысяч!
-- Ого! -- говорю.
Честно говоря, я даже не удивился. Слишком
долго я всего этого ждал.
Мы решили встретиться на углу Бродвея и Сороковой.
Линн предупредила;
-- В руках у меня будет коричневая сумочка.
Я ответил:
-- А меня часто путают с небоскребом "Утюг"...
Я пришел ровно в шесть. По Бродвею двигалась
шумная, нескончаемая толпа. Я убедился, что коричневая
сумочка -- не очень выразительная примета, Слава Богу,
меня заранее предупредили, что Линн Фарбер -- красивая.
Типичная "Мадонна" Боттичелли...
В живописи я разбираюсь слабо. Точнее говоря,
совсем не разбираюсь. (С музыкой дело обстоит не
лучше. ) Но имя Боттичелли -- слышал. Ассоциаций
не вызывает. Так мне казалось.
И вдруг я ее узнал, причем безошибочно, сразу.
Настолько, что преградил ей дорогу.
Наверное, Боттичелли жил в моем подсознании.
И, когда понадобилось, выплыл.
Действительно -- Мадонна. Приветливая улыбка,
ясный взгляд. Казалось бы, ну что тут особенного?!
А в жизни это попадается так редко!
Надо ли говорить, что я сразу решил жениться?
Забыв обо всем на свете. Что может быть разумнее --
жениться на собственной переводчице?
Затем состоялся примерно такой диалог:
-- Здравствуйте, я -- Линн фарбер.
-- Очень приятно. Я тоже...
Видно, я здорово растерялся. Огромный гонорар,
"Ньюйоркер", юная блондинка... Неужели все это
происходит со мной?!
Мы шли по Сороковой улице. Я распахнул дверь
полутемного бара. Выкрикнул что-то размашистое. То
ли -- "К цыганам", то ли -- "В пампасы"... Я изображал
неистового русского медведя. Я обратился к бармену:
-- Водки, пожалуйста. Шесть двойных!
-- Вы кого-то ждете? -- поинтересовался бармен.
-- Да, -- ответила моя знакомая, -- скоро явится
вся баскетбольная команда..,
Линн Фарбер молчала. Хотя в самом ее молчании
было нечто конструктивное. Другая бы непременно
высказалась:
-- Закусывай! А то уже хорош!
Кстати, в баре и закусывать-то нечем,,,
Молчит и улыбается.
На следующих четырех двойных я подъехал к
теме одиночества. Тема, как известно, неисчерпаемая.
Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги,
скажем, у меня быстро кончаются, одиночество --
никогда...
А девушка все молчала. Пока я о чем-то не спросил.
Пока не сказал чего-то лишнего.,, Бывает, знаете,
сидишь на перилах, тихонько раскачиваясь. Лишний
миллиметр, и центр тяжести уже где-то позади. Еще
секунда, и окунешься в пустоту. Тут важно немедленно
остановиться. И я остановился. Но еще раньше
прозвучало имя -- Дэннис. Дэннис Блэкли -- муж
или жених...
Вскоре мы с ним познакомились. Ясный взгляд,
открытое лицо. И совершенно детская улыбка. (Как
это они друг друга находят?! ) Ладно, подумал я,
ограничимся совместной творческой работой. Не так
обидно, когда блондинка исчезает с хорошим человеком...
НАШИ БУДНИ
Каждое утро мы дружно отправлялись в редакцию.
Командные посты у нас распределились следующим
образом. Мокер стал президентом корпорации,
администратором и главным редактором. Я заведовал
литературным отделом. Баскин отвечал за спорт и
публицистику. Дроздов был работником широкого
профиля. Он выступал на любые темы, давал финансовые
консультации, рекламировал медицинские препараты.
Кроме того, убирал помещение и бегал за водкой, Да
еще ухаживал за тремя женщинами: секретаршей,
машинисткой и переводчицей.
Все мы трудились бесплатно. Мокера и Баскина
кормили жены. Моей жене, как безработной, выдали
пособие. Дроздов обедал у своих многочисленных подруг.
А также гулял с чужой собакой и получал велфер.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Как-то Дроздов похитил, банку анчоусов в
супермаркете. Баскин его отчитал. Дроздов оп-
равдывался:
"Это моя личная борьба с инфляцией!.. "
Доходов газета не приносила. Виля Мокер объяснял нам:
-- Мы должны продержаться год. Это самое трудное
время. Небольшие предприятия гибнут обычно в
течение шести или семи месяцев...
Мокер учил:
-- В газете есть три источника дохода. Подписка,
розница и объявления. Подписка -- это миф. Это
деньги, которые мы, в сущности, занимаем у читателя.
Розница дает гроши -- тридцать пять центов с экземпляра.
Чистые деньги приносят только рекламные
объявления. На этом держатся все западные газеты.
Но получить рекламу довольно трудно. Американцев
русский еженедельник не интересует. А наши деятели
целиком зависят от Боголюбова. Он дает им
скидку, лишь бы не рекламировались в "Зеркале".
Боголюбов говорит им: "С кем вы имеете дело? С
агентами Кремля?!.. "
Мокер не фантазировал. К сожалению, так оно и
было. Кроме всего прочего, редактор "Слова и дела"
звонил нашим авторам. Угрожал, что перестанет
рекламировать их книги. При этом клялся, что скоро
увеличит гонорары.
Многие были вынуждены подчиниться. Боялись
испортить отношения с влиятельной ежедневной газетой.
Боголюбов говорил о нас:
-- Диссидентов мы тут не потерпим!
(Спрашивается, почему же их должен был терпеть
Андропов в Москве?.. )
И все-таки популярность нашей газеты росла. Мы
побуждали читателей к спорам. Касались запрещенных
тем. Например, позволяли себе критиковать Америку.
Поклонников у нас становилось все больше. Но и
количество противников росло.
Помню, мы опубликовали в "Зеркале" рецензию
на книгу Солженицына. И были в ней помимо дифирамбов
мягкие критические замечания.
Боже, какой начался шум!
-- Кто смел замахнуться на пророка?! Его особа
священна! Его идеи вне критики!..
Десятилетия эти болваны молились Ленину. А
теперь готовы крушить монументы, ими самими воздвигнутые.
Казалось бы, свобода мнений -- великое завоевание
демократии. Да здравствует свобода мнений!.. С
легкой оговоркой -- для тех, чье мнение я разделяю.
А как быть с теми, чьего мнения я не разделяю?
Их-то куда? В тюрьму? На галеры?..
Люди уехали, чтобы реализовать свои законные
права. Право на творчество. Право на материальный
достаток. И в том числе -- священное право быть
неправым. Право на заблуждение!
Дома тех, кто был не прав, убивали. Ссылали в
лагеря. Выгоняли с работы. Но сейчас-то мы в
Америке. Кругом свобода, а мы за решеткой. За решеткой
своей отвратительной нетерпимости...
Четыре телефона было в нашей редакции. И все
они звонили беспрерывно. Иногда мы выслушивали
комплименты. Гораздо чаще -- обвинения и жалобы.
Видимо, негативные эмоции -- сильнее.
Со временем мне надоело оправдываться. Пускай
думают, что именно я отравил госпожу Бовари...
Так прошло месяцев шесть, Мы побывали в Чикаго,
Детройте, Бостоне, Филадельфии. Встречали нас
очень хорошо. Наши поклонники образовали что-то
вроде секты. Мы по-прежнему были главной темой
разговоров в эмиграции. При этом еженедельно теряли
долларов четыреста. Денег оставалось все меньше.
Но мы все равно ликовали...
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
В Америке нас поразило многое. Телефоны без
проводов и съедобные дамские штанишки. Улыбающиеся
полицейские и карикатуры на Рейгана... Чему-то
радуемся, чему-то ужасаемся. Ругаем инфляцию,
грязь в метро, нью-йоркский климат, чернокожих
подростков с транзисторами...
И конечно же, достается от нас тараканам. Тараканы
занимают среди язв капитализма весьма достойное место.
Вообразите шкалу негативных эмоций. На этой шкале
тараканы располагаются, я думаю, между преступностью
и гнусными бумажными спичками. Чуть ниже безработицы
и чуть выше марихуаны.
Кто скажет, что мы выросли неженками? Дома
было всякое. Дома было хамство и лицемерие. КГБ и
цензура. Коммунальные жилища и очереди за мылом.
А вот тараканов не было. Я их что-то не припомню.
Хотя жить приходилось в самых разных условиях.
Однажды я снял комнату во Пскове. Ко мне через
щели в полу заходили бездомные собаки. А тараканов,
повторяю, не было.
Может, я их просто не замечал? Может, их заслоняли
более крупные хищники? Вроде уцелевших
сталинистов? Не знаю...
Короче, приехали мы, осмотрелись. И поднялся
ужасный крик:
-- Нет спасения от тараканов! Лезут, гады, изо
всех щелей! Ну и Америка! А еще цивилизованная
страна!
Начались бои с применением химического оружия.
Заливаем комнаты всякой ядовитой дрянью.
Вроде бы и зверя нет страшнее таракана! Совсем
разочаровал нас проклятый капитализм!
А между тем кто видел здесь червивое яблоко?
Хотя бы одну гнилую картофелину? Не говоря уже
о старых большевиках...
И вообще, чем провинились тараканы? Может,
таракан вас когда-нибудь укусил? Или оскорбил ваше
национальное достоинство? Ведь нет же...
Таракан безобиден и по-своему элегантен. В нем
есть стремительная пластика маленького гоночного
автомобиля.
Таракан не в пример комару -- молчалив. Кто
слышал, чтобы таракан повысил голос?
Таракан знает свое место и редко покидает кухню.
Таракан не пахнет. Наоборот, борцы с тараканами
оскверняют жилище гнусным запахом химикатов.
Мне кажется, всего этого достаточно, чтобы
примириться с тараканами. Полюбить -- это слишком.
Но примириться, я думаю, можно. Я, например,
мирюсь. И надеюсь, что это -- взаимно...
БОГОЛЮБОВ ТОПАЕТ НОГАМИ
Редактор "Слова и дела" без конца шельмовал нас
в частном порядке. Газета его хранила молчание.
Напасть открыто -- значило бы дать рекламу конкуренту.
Да еще бесплатную.
Мы же то и дело выступали с критикой. И Боголюбов
не выдержал. Он написал большую редакционную
статью -- "Доколе? ". "Зеркало" в этой статье
именовалось "грязным бульварным листком". А я --
"бывшим вертухаем".
124
Речь в статье, естественно, шла о том, что мы
продались КГБ.
В ответ я написал:
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
редактору газеты "Слово и дело"
Уважаемый господин Боголюбов!
Я прочитал вашу статью "Доколе? ". Мне кажется, она
знаменует собой новый этап вашей публицистической деятельности.
И потому заслуживает серьезного внимания.
Статья написана абсолютно чуждым вам языком. Она напориста
и агрессивна. Более того, в ней попадаются словечки из
уголовно-милицейского жаргона. /Например, "вертухай", как вы
соизволили дружески меня поименовать. / И я бесхитростно
радуюсь этому, как сторонник живого, незакрепощенного
литературного языка.
Я оставляю без внимания попытки унизить меня, моих друзей
и наш еженедельник. Отказываюсь реагировать на грубые
передержки, фантастические домыслы и цитируемые вами сплетни.
Я оставляю без последствий нанесенные мне оскорбления. Я
к этому привык. К этому меня приучили в стране, где хамство
является нормой. Где за вежливым обращением чудится подвох.
Где душевная мягкость воспринимается как слабоумие.
Кем я только не был в жизни! Стилягой и жидовской мордой.
Агентом сионизма и фашиствующим молодчиком. Моральным
разложенцем и политическим диверсантом. Мало того, я -- сын
армянки и еврея -- был размашисто заклеймен в печати как
"эстонский националист".
В результате я закалился и давно уже не требую церемонного
отношения к себе. Что-то подобное я могу сказать и о нашей
газете. Мы -- не хризантема. Нас можно изредка вытаскивать
с корнем, чтобы убедиться, правильно ли мы растем. Мне кажется,
нам это даже полезно.
Короче, быть резким -- ваше право старшего, или, если
хотите, право мэтра. Таким образом, меня не унижает форма
ваших слово изъявлений. Меня интересует не форма, а суть.
Что же так неожиданно вывело из равновесия умного,
интеллигентного, пожилого господина? Что заставило его нарушить
обет молчания? Что побудило его ругаться и топать ногами,
опускаясь до лагерной "фени"? Чем мы так досадили вам, господин
Боголюбов?
Я могу ответить на этот вопрос. Мы досадили вам фактом
нашего существования.
До семидесятого года в эмиграции царил относительный
порядок. Отшумели прения и споры. Распределились должности и
звания. Лавровые венки повисли на заслуженных шеях.
Затем накатила третья волна эмиграции.
Как и всякая человеческая общность, мы -- разнородны. Среди
нас есть грешники и праведники. Светила математики и герои
черного рынка. Скрипачи и наркоманы. Диссиденты и бывшие
работники партаппарата. Бывшие заключенные и бывшие
прокуроры. Евреи, православные, мусульмане и дзэн-буддисты.
При этом в нас много общего. Наш тоталитарный опыт.
125
Болезненная чувствительность к демагогии. Идиосинкразия к
пропагандистской риторике.
И пороки у нас общие. Нравственная и политическая
дезориентация. Жизнестойкость, переходящая в агрессию. То и
дело проявляющаяся неразборчивость в средствах.
Мы не лучше и не хуже старых эмигрантов. Мы решаем
те же проблемы. Нам присущи те же слабости. Те же комплексы
чужестранцев и неофитов.
Мы так же болеем душой за нашу ужасную родину.
Ненавидим и проклинаем ее тиранов. Вспоминаем друзей,
с которыми разлучены.
Мы не хуже и не лучше старых эмигрантов. Просто мы --
другие.
Мы приехали в семидесятые годы. Нас радушно встретили.
Помогли нам адаптироваться и выстоять. Приобщиться к
ценностям замечательной страны. Нам удалось избежать того.
что пережили старые эмигранты. И мы благодарны всем, кто
способствовал этому.
Мы вывезли из России не только палехские шкатулки. Не
только коралловые и янтарные бусы. Не только пиджаки из
кожзаменителя. Мы вывезли свои дипломы и научные работы.
Рукописи и партитуры. Картины и открытия.
Мы начали создавать газеты и журналы. Телевизионные
студии и финские бани. Рестораны и симфонические оркестры.
Мы ненавидим бесплодное идеологическое столоверчение.
Нас смешат инфантильные проекты реорганизации тоталитарного
общества. Потешают иллюзии религиозного возрождения.
Мы поняли одну чрезвычайно существенную вещь. Советские
лидеры -- не инопланетные. Не космические пришельцы. А
советская власть -- не татаро-монголъское иго. Она живет в
каждом из нас. В наших привычках и склонностях. В наших
пристрастиях и антипатиях. В нашем сознании и в нашей душе.
Советская власть -- это мы.
А значит, главное для нас -- победить себя. Преодолеть в
себе раба и циника, труса и невежду, ханжу и карьериста.
Вы пишете:
"Есть только один враг -- коммунизм! "
Это неправда. Коммунизм не единственный враг. Есть у
нас враги и помимо обветшалой коммунистической доктрины.
Это -- наша глупость и наше безбожие. Наше себялюбие и
фарисейство. Нетерпимость и ложь. Своекорыстие и
продажность...
Когда-то Иосифа Бродского спросили:
-- Над чем вы работаете?
Поэт ответил:
-- Над собой...
Вы обрушиваетесь на дерзкий, самостоятельный,
формирующийся еженедельник. Обвиняете его в смертных
грехах.
Что произошло! Чем мы вас травмировали!
И вновь я отвечу -- фактом нашего существования.
Была одна газета -- "Слово и дело". Властительница дум.
Законодательница мод и вкусов. Единственная трибуна.
Единственный рупор общественного мнения.
В этой газете можно было прочесть любопытные вещи.
126
Что Иосиф Бродский не знает русского языка. Что Россия твердо
стоит на пути христианского возрождения. Что в борьбе против
коммунистов любые средства хороши. Что Адриана Делианич
выше Набокова.
И все кивали. Затем возник наш еженедельник. И началась
паника в старейшей русской газете:
-- Да как они смеют?! Да кто им позволил?! Да на что
они рассчитывают?! (А мы-то, грешным делом, рассчитывали
именно на вас. )
Вы утверждали, господин Боголюбов:
-- Прогорите! Лопнете! Наделаете долгов!
Вы мног